Если мы посвятим упомянутому предмету немного места в данной главе, это избавит нас от необходимости извиняться за то, что мы займемся этим в каком-нибудь другом месте.
Внутренний мир Мерфи представлялся ему самому как огромная полая сфера, герметично отгороженная от всей вселенной за ее пределами. И то было отнюдь не обеднение, ибо в этой сфере присутствовало все, что должно было присутствовать. Все из того, что было, есть или будет во вселенной за пределами сферы, уже наличествовало внутри этой сферы в качестве наличной или потенциальной реальности, либо в виде потенциальной реальности, становящейся актуальной данностью, либо в виде наличной реальности, опускающейся в потенциальную. Иначе говоря, внутри сферы существовала своя собственная вселенная.
Но сказанное вовсе не значит, что Мерфи засосало болото идеализма. Просто существует реальность духовная и реальность материальная, и та, и другая реальности в равной степени реальны и почти в такой же степени приятны для чувств.
Мерфи проводил грань между действительной и потенциальной реальностями своего внутреннего мира не как между формой и бесформенным стремлением к обретению формы, а как между реальностью, каковую он уже познал в опыте в сугубо духовном и материальном, и реальностью, каковую он познал лишь в духовном опыте. Таким образом, можно было сказать, что пинок под зад для него был бы реальностью актуальной, а ласка – реальностью потенциальной.
Мерфи представлялось, что наличествующая реальность его внутреннего мира пребывает где-то вверху и ярко сияет, а потенциальная располагается где-то внизу и погружена во мрак, но он не связывал эти две реальности этической веревочкой. Духовный опыт он отделял от опыта материального, причем не прилагал к материальному опыту обычные критерии такого опыта – наличный материальный факт в его понимании еще не придавал материальному опыту ценности. Материальный опыт нельзя был устранить просто потому, что он не имел ценности. Он состоял из света, постепенно угасающего и уходящего во мрак, из верха и низа, но не из добра и зла. В нем были формы, имеющие параллели за пределами сферы внутреннего мира Мерфи, но не формы, которые можно было назвать правильными и неправильными. В нем не было антагонизма между светом и мраком, не было и необходимости свету пожирать тьму. Необходимостью являлось нахождение попеременно то в свете, то в полусвете-полумраке, то в полном мраке. Вот и все.
Таким образом, Мерфи ощущал себя словно рассеченным надвое – на тело и на душу. И тело его, и душа сношались каким-то образом, иначе бы Мерфи не знал, что в них есть нечто общее. Но подчас ему казалось, что его душа непроницаема для тела, так сказать телостойка, и ему было непонятно, по какому каналу осуществлялось такое сношение и каким образом духовный и материальный опыты частично перекрывали друг друга. Мерфи, однако, не вникал в такие тонкости – его вполне удовлетворяло знание того, что один опыт не вытекал из другого. Он не помысливал удар ногой в зад, потому что ощущал таковой, и не ощущал удар ногой в зад, потому что помысливал таковой. Возможно, знание об ударе ногой в зад имело отношение к факту удара, подобно тому как две математические величины имеют отношение к третьей. А возможно, то был не-умственно воспринимаемый, не-реально физический Удар, вне пространства и времени, пришедший из вечности, неявственно явленный Мерфи в тех своих формах, которые соотносимы с сознанием и его протяжением за собственные пределы, удар inintellectu и удар inre. Куда же в таком случае подевалась Наивысшая Ласка?
Как бы там ни было, Мерфи удовлетворялся тем, что принимал это частичное соответствие его внутреннего духовного мира с внутренним, хоть и телесным миром его плоти как проистекающее из какого-то процесса сверхъестественной предустановленности. Однако эта проблема его интересовала мало. Любое решение было бы приемлемым, если только оно не вступало в противоречие с ощущением, которое все усиливалось по мере того, как Мерфи старел, что его внутренний духовный и интеллектуальный мир являл собою закрытую систему, не подверженную каким бы то ни было изменениям, самодостаточную и не поддающуюяся влияниям его тела, в котором изменения происходили постоянно и которое было подвержено всяческим напастям и превратностям.
Значительно больший интерес представляет не то, как все это образовалось, а то, как это могло быть использовано.
Да, Мерфи внутренне раздвоен, одна часть его никогда не покидала его внутренний мир, представлявший собой сферу, наполненную светом, который в нижней части угасал и переходил во тьму, потому что выхода из сферы не было. Но движение в том внутреннем мире зависело от покоя в мире внешнем. Вообразим: некто лежит на кровати, ему хочется спать. Где-то рядом, за стеной, находится крыса, ей хочется двигаться. Человек слышит, как скребется крыса, и заснуть не может, крыса слышит, как ворочается в кровати человек, пугается и дальше двигаться не рискует. И человек, и крыса крайне недовольны – человеку не спится, он ворочается, крысе приходится выжидать, а ведь можно помыслить и благоприятную для обоих ситуацию: человек спокойно спит, крыса бежит, куда ей хочется.
В некотором роде Мерфи мог размышлять и познавать в то время, когда его тело находилось, так сказать, в вертикальном положении и перемещалось в разных направлениях, и такая умственная деятельность являлась своего рода ментальным ticdouloureux, достаточным для того, чтобы Мерфи мог вести себя хоть в какой-то степени рационально, хотя у него это выглядело как пародия на рациональное поведение.
Тело Мерфи все чаще пребывало в состоянии, так сказать, подвешенной неподвижности, менее всеохватывающей, чем сон, что было и телу удобно, и позволяло уму двигаться. Складывалось впечатление, что от его тела, не входящего в сферу его духа, оставалось все меньше, и эта все еще наличная, но уже сходящая на нет плоть ощущала постоянную усталость. Сосуществование плотского и духовного во внутреннем мире Мерфи казалось ему каким-то тайным сговором между этими двумя его составляющими, столь отличными друг ото друга, и оставалось для Мерфи явлением столь же непонятным, как и телекинез или же Лейденская Банка, и столь же малоинтересным. Но он с удовлетворением отмечал, что такое явление существует и что телесное все более уходит в сферу умственного и духовного.
По мере того как это телесное все более увядало, все живее функционировала его духовно-интеллектуальная сфера, все более высвобождалась она и все более наслаждалась своими богатствами. Тело – это склад всякой рухляди, дух – сокровищница.
В духовно-интеллектуальной сфере Мерфи имелось, как мы сказали, три зоны: свет, полусвет-полутьма и тьма, и каждая зона, естественно, имела свои особенности.
В первой зоне присутствовали формы, имеющие некоторое параллельное соответствие формам внешнего мира, например, там присутствовало некое сияющее абстрактное обобщение того, что представляет собой собачья жизнь; имелись там некоторые элементы материального опыта, которые можно было складывать, как детские кубики, получая новые конфигурации. В этой зоне удовольствие мыслилось как возмездие, удовольствие от переделывания материального опыта; тут Мерфи духовный давал Мерфи материальному удар ногой, то был вполне материальный удар, но отправленный по новой тракетории; в этой зоне могли происходить сколь угодно странные вещи: здесь можно было обрить бакалейщиков, а то и вовсе снять с них кожу, можно было вынудить Тыкалпенни изнасиловать квартирохозяйку Кэрридж и так далее. В этой зоне полное фиаско в материальном становилось восхитительным успехом в ментально-духовном.
Во второй зоне располагались формы, не имеющие соответствий. Здесь удовольствие заключалось в созерцании. В этой системе не имелось того, что могло бы разладиться, и ничего здесь не требовалось чинить. Здесь царили блаженство тихого пребывания на природе рядом со Скалой Белаква и другие едва ли менее замечательные состояния.
В обеих этих зонах своего внутреннего мира Мерфи чувствовал себя полностью свободным и независимым, здесь правил он; в первой зоне он мог вознаградить себя за все то неприятное, что приходило из внешнего мира; во второй зоне он мог перемещаться как ему заблагорассудится, от одного небесного блаженства к другому. Здесь не присутствовало ничего, что могло бы нарушить покой пребывания в благости.
В третьей зоне, во тьме, происходило постоянное движение форм, формы постоянно сливались и распадались. В зоне света присутствовали спокойные элементы нового множества, мир тела здесь разложен на составляющие, как игрушка; в мире полусвета-полутьмы пребывали состояния упокоения. А в зоне тьмы не было ни элементов, ни состояний, здесь находились лишь формы становления и распада, здесь не было любви, ненависти, здесь отсутствовал сам принцип перемен. В этой тьме не было ничего, кроме движения и чистых форм движения. Здесь Мерфи был несвободен, он был маленьким пятнышком во мраке абсолютной свободы. Он не двигался, он был точкой на постоянно, ничем не обусловлено порождаемой и умирающей линии.
Здесь порождались также все иррациональные таинства.
Как приятно было столкнуть в воображении Тыкалпенни и Кэрридж, швырнуть их в объятия гадких механических соитий; приятно было лежать на каменной полке возле Скалы Белаква и наблюдать рождение нового дня в кровавых потугах рассвета. Но насколько приятнее был ощущать себя снарядом, выпущенным ниоткуда и в никуда, захваченным бурным не-ньютоновским движением, в котором не действуют законы тяготения. О, то было настолько приятно, что слово «приятно» уже не в состоянии было описать эту приятность.
Итак, по мере того, как телесность Мерфи уступала все больше места духовно-интеллектуальной его части, он все меньше времени проводил в зоне света, все меньше обращал он внимания на волны бурного мира, ему уже было плевать на все эти бури; все меньше времени проводил он и в зоне полусвета-полутьмы, в которой выбор блаженного состояния предполагал некоторое усилие, а все больше, и больше, и больше времени проводил он в состоянии полного безволия, несомый во тьме из ниоткуда в никуда, пребывая пылинкой в ее абсолютной свободе.
Исполнив эту тяжкую обязанность, мы двигаемся дальше; более никаких подобных бюллетеней о состоянии внутреннего мира Мерфи не воспоследует.
7
Победа Силии над Мерфи (если, конечно, можно назвать победой согласие Мерфи начать поиски работы), воспоследовавшая вскоре после ее откровений, конфиденциально сообщенных деду Келли, имела место в сентябре месяце, а если уж быть педантично точным, то это произошло 12, в четверг, когда солнце находилось еще в Деве, а Англиканская Церковь соблюдала дни и ночи поста и молитвы. Вайли спасал Ниери (это спасение мы описали в четвертой главе) неделей позже, когда солнышко со вздохом облегчения перешло в созвездие Весов. Встреча Мерфи и Тыкалпенни, которая внесла столько беспорядка в жизнь нескольких людей, имела место в пятницу, 11 октября (хотя Мерфи, спроси его кто-нибудь, какое было число и день, не смог бы сказать), когда луна была снова полной, хотя находилась не так близко к земле, как в момент предыдущего великого противостояния.
Давайте теперь ухватим древнего старика, прозываемого Временем, этого облысевшего блудника, за те несколько жалких волосинок, которые у него остались, и перенесемся в октябрь, в семнадцатое число, понедельник, в тот первый день, когда началось возмещение им, Временем, того, что было отобрано у очаровательной девицы, известной под именем Гринвич.
То был час, когда приличные люди укладываются в постель.
А Виллоуби Келли уже лежал в своей кровати. Красный шелк его воздушного змея был потрепан и потерт ветром и солнцем. Келли, прежде чем приготовиться отойти ко сну, много времени провел за починкой своего змея, работая иглой с ниткой. Теперь шестиугольный кусок ярко-красного шелка, снятого со звездообразной рамы, лежал на одеяле, а вот Келли, в отличие от его змея, выглядел, как огурчик, – ему и дня нельзя было бы дать сверх его годков, которых набежало уже девяносто. Свет его ночника тощими каскадами падал на все безволосые шишки его черепа, иссекая лицо, на которое время наложило своей безжалостный отпечаток. Келли никак не удавалось сосредоточить мысли свои на чем-то одном, они разбредались и где-то терялись; более того, ему казалось, что и его тело, сделавшееся огромным и плоским и занимающее все большее пространство, тоже хочет разъединиться на части и расползтись в разные стороны. Так что нужно за ним, за этим телом, присматривать, а то, вишь, дергается, так ему хочется распасться на кусочки и уползти кто куда. Келли был начеку, бдел, он был взбудоражен, точнее, его бдительность была взбудоражена, в уме он бросался на разные части тела, с одной на другую… А вот собраться с мыслями никак не получалось… К нему в голову пришел невесть откуда взявшийся дурацкий фонетический каламбур: Celia,s'il y a, Celia, s'il y a. И теперь эти французские слова – а когда-то, надо вам доложить, Келли был ох как силен во французском – дергались и прыгали у него в голове, скакали перед глазами, но с другой, так сказать, стороны, Келли никак не удавалось из этого сложить что-нибудь более толковое. Вербально-фонетическое обыгрывание имени внучки его не развлекало, почти никак не тешило. Что он такого сделал или сказал, что она больше не приходит к нему? А теперь у меня никого нет, говорил себе Келли, даже Силии. Как мы уже имели возможность отметить, веки человеческие не слезостойки, им слез не удержать, даже если они плотно сомкнуты, и все кратеры на лице старика, располагавшиеся между носом и скулами, постепенно наполнялись этой ценнейшей влагой. Других слезниц не требовалось.
У Ниери тоже слезницы не было, не имелось таковой и у Купера. Ниери сидел в китайском ресторане на улице Стеклянного Дома, запутавшись в густых зарослях своих неурядиц, подобно птичке в колючем кусте, и заливая потопом зеленого чая уже улегшийся в желудке плотный обед, состоявший из супа из птичьих гнезд, чего-то мясного, несколько похожего на котлету, лапши, акульих плавников и сладкого блюда ли-ши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36