Неудивительно, что тролли отродясь не знали над собою ничьей власти, кроме собственных старейшин: только полный псих может затеять штурм троллийской башни ради того, чтобы, уложив под ее стенами полдружины, забрать в качестве налога (или церковной десятины) десяток худосочных овец.
В Мордоре понимали это отлично, а потому лишь набирали здесь воинов — что немало льстило самолюбию горцев. Позднее, правда, когда основным их занятием стала добыча руды и выплавка металлов, товар этот обложили драконовскими налогами — но тем, похоже, все это была Божья роса: безразличие троллей к богатству и роскоши вошло в поговорку — так же, как их упрямство. Данное обстоятельство, кстати, породило известную в Средиземье легенду: будто бы те тролли, которых все знают, составляют лишь половину этого народа. Другая же его половина (в Закатных странах их ошибочно называют «гномами», путая с другим мифическим народом — подземными кузнецами), напротив, повернута на стяжательстве и всю жизнь проводит в тайных подземных галереях в поисках золота и самоцветов; они скаредны, сварливы, вероломны — ну, одним словом, во всем являют собою полную противоположность настоящим, надземным, троллям. Как бы то ни было, факт остается фактом: троллийская община действительно подарила Мордору множество выдающихся личностей, от военачальников и мастеров-оружейников до ученых и религиозных подвижников, но ни единого сколь-нибудь заметного представителя торгового сословия!..
Когда закатные союзники — в рамках «Окончательного решения мордорского вопроса» — успешно «зачистили» предгорья и принялись выкуривать троллей из их ущелий в Хмурых и Пепельных горах, они быстро уразумели, что сражаться с горцами — это тебе не коллекционировать отрезанные уши в Горгоратском оазисе... Троллийские поселки к тому времени сильно обезлюдели (множество мужчин полегли и в Эсгаротском походе, и на Пеленнорских полях), однако при войне в этих теснинах численность как таковая особой роли не играла: горцы всегда имели возможность встретить врага в самых узких местах, где десяток хороших бойцов могут часами сдерживать целую армию — пока установленные выше по склону катапульты методично размочаливают парализованную колонну. Трижды похоронив под рукотворными лавинами крупные отряды, вторгавшиеся в их долины, тролли перенесли боевые действия в предгорья — так что теперь в этих местах вастаки с эльфами по ночам не смели и носа высунуть из немногочисленных хорошо укрепленных пунктов. А в горные поселки, ставшие теперь партизанскими базами, постоянно стекался народ с равнин — раз так и так приходит конец, лучше уж его встретить с оружием в руках и не в одиночку.
ГЛАВА 24
Среди тех, кто объявился за эти недели в Шаратэге, встречались любопытнейшие персонажи. С одним из них — маэстро Хаддами — доктор познакомился в штабе Ивара, где маленький умбарец с пергаментным лицом и невыразимо грустными глазами трудился писарем, а время от времени дарил лейтенанту в высшей степени интересные идеи по части разведывательных операций. Маэстро был одним из крупнейших в стране мошенников и в момент падения Барад-Дура отбывал в тамошней тюрьме пятилетний срок за грандиозную аферу с авализованными банковскими векселями. Технических деталей ее Халаддин оценить не мог (поскольку в финансах не смыслил ни бельмеса), однако судя по тому, что одураченные негоцианты — главы трех старейших торговых домов столицы — приложили титанические усилия, дабы замять дело, не доводя его до суда и огласки, замысел и вправду был хорош. В разрушенном дотла городе перспективы на работу по специальности (сиречь — крупные финансовые махинации) были понятно какие, так что Хаддами извлек свое загодя прикопанное золотишко и подался на Юг — в надежде добраться до исторической родины, однако превратности судьбы, на кои столь щедро военное время, привели его вместо вожделенного Умбара к шаратэгским партизанам.
Маэстро был сущим кладезем разнообразнейших талантов, которые он, стосковавшись по общению с «интеллигентными людьми», с удовольствием демонстрировал Халаддину. Он, например, с немыслимой точностью имитировал почерки других людей — что, как легко догадаться, весьма ценно в его профессии. О нет, речь шла не о каком-то там примитивном воспроизведении чужой подписи, отнюдь! Ознакомившись с несколькими страничками, исписанными рукою доктора, Хаддами составил от его имени связный текст, при виде которого у Халаддина в первый момент закралась мысль: да я же небось сам это и написал — просто запамятовал, когда и где, а он нашел листок и теперь дурит мне голову...
Все оказалось проще — и одновременно сложнее. Выяснилось, что Хаддами — гениальный графолог, который по особенностям почерка и стиля составляет абсолютно точный психологический портрет пишущего, а затем фактически перевоплощается в него, так что тексты, которые он пишет от имени других людей, в некотором смысле аутентичны. А когда маэстро выложил доктору все, что узнал о его внутреннем мире, исходя из нескольких написанных строк, тот испытал замешательство, густо замешенное на страхе — это была настоящая магия, и магия недобрая. На миг у Халаддина возник даже дьявольский соблазн — показать маэстро какие-нибудь записи Тангорна, хотя он ясно понимал: это было бы куда большей низостью, чем просто сунуть нос в чужой личный дневник. Никто не вправе знать о другом больше, чем тот сам желает о себе сообщить, и дружба, и любовь умирают одновременно с правом человека на тайну.
Вот тогда-то его и посетила странная идея — дать Хаддами для экспертизы письмо Элоара, найденное среди вещей убитого эльфа. Содержание письма они с бароном разобрали по косточкам еще во время своего хоутийн-хотгорского сидения (надеялись найти в нем хоть какие-нибудь зацепки, как пробраться в Лориен), однако ничего полезного для себя так и не извлекли. И вот теперь Халаддин — сам не зная для чего — пожелал, пользуясь случаем, ознакомиться с психологическим портретом эльфа.
Результаты повергли его в полное изумление. Хаддами соткал из ломких завитков рунического письма образ человека в высшей степени благородного и симпатичного, может быть, излишне мечтательного и открытого до беззащитности. Халаддин возражал — графолог стоял на своем: он проанализировал и другие записи Элоара, его топографические и хозяйственные заметки — результат тот же, ошибка исключена.
— Значит, цена всем вашим измышлениям, маэстро, — ломаный грош! — вышел из себя Халаддин и поведал опешившему эксперту, что он сам застал в Тэшголе, не скупясь на медицинские подробности.
— Послушайте, доктор, — вымолвил после некоторого молчания как-то даже осунувшийся Хаддами, — и все-таки я настаиваю — там, в этом вашем Тэшголе, был не он...
— Что значит «не он»?! Может, и не он сам изнасиловал восьмилетнюю девочку перед тем, как перерезать ей горло, но это сделали те, кем он командовал!..
— Да нет же, Халаддин, я вовсе не об этом! Понимаете, это глубокое, немыслимо — для нас, людей, — глубокое раздвоение личности. Представьте себе, что вам пришлось — ну, так уж сложилось, — участвовать в чем-то подобном Тэшголу. У вас есть мать, которую вы нежно любите, а у эльфов иначе и быть не может: дети наперечет, каждый член социума поистине бесценен... Так вы, надо думать, сделаете все, чтобы избавить ее от знания об этом кошмаре, а при эльфийской проницательности тут не обойдешься враньем или примитивным умолчанием, вам надо и вправду перевоплотиться в иного человека. Две совершенно разные личности в одном существе — так сказать, «для внешнего и для внутреннего потребления»... Вы меня не понимаете?
— Признаться, не совсем... Раздвоение личности — это не по моей части.
Странно, но похоже, что именно этот разговор и натолкнул Халаддина на решение той самой, главной, задачи, над которой он бился, и решение это ужаснуло его своей примитивностью. Оно лежало прямо на поверхности, и ему теперь казалось, будто он все эти дни старательно отводил глаза в сторону, делая вид, что не замечает его... В тот вечер доктор добрался до башни, куда их определили на постой, затемно; хозяева уже легли, но очаг еще не погас, и он теперь сидел перед ним в полной неподвижности, глядя на оранжевую россыпь угольев остановившимся взглядом. Он даже не заметил, как рядом с ним появился барон.
— Послушайте, Халаддин, на вас лица нет. Может, выпьете?
— Да, пожалуй, не откажусь...
Местная водка обожгла рот и прокатилась тягучей судорогой вдоль хребта; он отер выступившие слезы и поискал глазами, куда бы сплюнуть сивушную слюну. Полегчать не полегчало, но какая-то отрешенность и вправду пришла. Тангорн тем временем сходил куда-то в темноту за вторым табуретом.
— Еще?..
— Нет, благодарю.
— Что-то случилось?..
— Случилось. Я нашел решение — как подкинуть эльфам наш подарочек.
— Ну и?..
— Ну и вот — размышляю на вечную тему: оправдывает ли цель средства...
— Гм... Бывает и так, а бывает и эдак — «по обстановке»...
— Вот именно; математик сказал бы: «Задача в общем виде нерешаема». И Единый — в своей неизреченной мудрости — вместо однозначной инструкции решил снабдить нас таким капризным и ненадежным прибором, как Совесть.
— И что же сейчас говорит ваша совесть, доктор? — Тангорн глядел на него с чуть насмешливым интересом.
— Совесть — вполне недвусмысленно — говорит: нельзя. А Долг отвечает: надо. Такие вот дела... Славно жить по рыцарскому девизу: «Делай, что должно — и будь что будет», — верно, барон? Особенно если тебе уже Доверительно шепнули на ушко — что именно должно...
— Боюсь, в этом выборе вам никто не помощник.
— А я и не нуждаюсь в чьей-то помощи. Более того, — он отвернулся и, зябко поежившись, протянул руки к остывающим угольям, — я хочу освободить вас от всех обязательств по участию в нашем походе. Если даже мы и победим — следуя моему плану, — это, поверьте, будет не та победа, которой можно гордиться.
— Вот как? — Лицо Тангорна окаменело, и взгляд его внезапно обрел тяжесть горного обвала. — Значит, ваш замысел таких достоинств, что участвовать в нем большее бесчестье, чем бросить в беде своего друга — ведь я до сих пор считал вас за такового? Я весьма ценю вашу заботу о чистоте моей совести, доктор, но, может, вы все же дозволите мне принять решение самому?
— Как угодно, — равнодушно пожал плечами Халаддин. — Можете сперва выслушать мои соображения — и отказаться потом. Это довольно сложная комбинация, и начать тут придется издалека... Как вы полагаете, барон, какие отношения связывают Арагорна с эльфами?
— Арагорна с эльфами? Вы имеете в виду — сейчас, после того как они усадили его на гондорский престол?
— Разумеется. Вы вроде говорили, будто неплохо знаете восходную мифологию: не помните ли, часом, историю про Цепь гномов?
— Признаться, запамятовал...
— Ну, как же... Весьма назидательная история. Когда-то давным-давно боги пытались усмирить Хахти — голодного демона Ада, могущего пожрать весь Мир. Дважды они сажали его на цепь, изготовленную божественным Кузнецом — сперва из стали, потом из мифрила, — и дважды Хахти рвал ее, как паутинку. Когда же у богов осталась последняя — третья — попытка, они унизились до того, что обратились за помощью к гномам. Те не подвели и изготовили по-настоящему несокрушимую цепь — из голоса рыб и звука кошачьих шагов...
— Голос рыб и звук кошачьих шагов?
— Ну да. Ни того, ни другого больше не существует именно потому, что все это — сколько его было в Мире — целиком пошло на ту самую цепь. Только, как мне сдается, на нее потратили и еще некоторые вещи, которых теперь в Мире тоже не сыскать; к примеру, благодарность владык — одна из таких вещей... А кстати: как, по-вашему, боги расплатились с теми гномами?
— Надо думать, ликвидировали их. А какие тут еще могут быть варианты?
— Именно так! Вернее сказать — собирались ликвидировать, но гномы были тоже не лыком шиты... Впрочем, это уже отдельная история. Так вот, возвращаясь к Арагорну и эльфам...
Рассказ его был долог и обстоятелен — он и сам проверял сейчас на прочность свои логические конструкции. Затем наступило молчание, нарушаемое лишь завыванием ветра за стенами башни.
— А вы страшный человек, Халаддин. Кто бы мог подумать... — задумчиво произнес Тангорн; он оглядел доктора с каким-то новым интересом и, пожалуй что, с уважением. — В работе, за которую мы взялись, всякого рода карамельные сопли неуместны, однако если нам и вправду суждено победить так, как вы задумали... Словом, не думаю, чтобы у меня когда-нибудь возникло желание вспоминать с вами эту историю за кубком доброго вина.
— Если нам суждено победить так, как я задумал, — эхом откликнулся Халаддин, — не думаю, чтобы у меня возникло желание видеть свое отражение в зеркале. (А про себя добавил: «И уж во всяком случае, я никогда не посмею взглянуть в глаза Соне».)
— Впрочем, — усмехнулся барон, — я позволю себе вернуть вас на грешную землю: эти разговоры удивительно напоминают скандальный дележ ненайденного сокровища. Вы еще сперва выиграйте этот бой, а уж потом предавайтесь душевным терзаниям... Пока что у нас появился свет в конце тоннеля — и не более того. Не думаю, чтобы наши шансы остаться в живых были выше, чем один к пяти, так что это по-своему честная игра.
— Наши шансы? Значит, вы все-таки остаетесь?
— Куда ж я денусь... Уж не думаете ли вы, что сумеете обойтись без меня? Как вы, к примеру, собрались общаться с Фарамиром? А ведь без его участия, пусть даже и пассивного, вся ваша комбинация окончится не начавшись. Ладно... Теперь вот что. Я полагаю, придуманную вами наживку следует забрасывать не где-нибудь, а именно в Умбаре; эту часть работы я возьму на себя — там вы с Цэрлэгом будете мне только обузой. Давайте ложиться, а детали я продумаю завтра.
Назавтра, однако, возникли дела иного рода: появился наконец долгожданный проводник, Матун, и они двинулись покорять Хотонт. Стояла вторая неделя мая, но перевал еще не открылся. Отряд трижды попадал под снежные заряды — их тогда спасли только спальные мешки из шкуры толсторога;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62