И предложить кое-что: не хочешь бродить по дорогам со мной? Это ведь жизнь, братишка. Ходить по земле – значит жить! Идем? Спасибо, сказал я, мне здесь хорошо, Бернарду, я лучше останусь. Он пожал плечами: ладно. В дверях он обернулся: раз уж ты не хочешь идти со мной, так дай хотя бы денег. Я дал ему какую-то сумму, он нежно обнял меня и ушел по гравиевой дорожке. И еще помахал мне от ворот.

Если жизнь в кондоминиуме была так хорошо отлажена, то это только потому, что Паулу целиком посвятил себя административным делам – ну, и дочери, конечно. Ни на что больше у него времени не хватало, если не считать пробежек со мной по парку. Тебе надо снова жениться, говорил я, но он не отвечал, задыхаясь на бегу – нагрузки давались ему все труднее. В один прекрасный день Фернанда вернулась и попросила прощения: я была дура, дура, сказала она. Они, рыдая, бросились друг другу в объятия. На следующий вечер мы устроили в их честь торжественный ужин. Фернанда и Паулу улыбались, обнявшись. Как хорошо вернуться домой, повторяла она.
Паулу, казалось, воскрес, снова стал таким же разговорчивым и веселым, как раньше. Он предложил нам встречаться каждый вечер в баре банкетного зала и выпивать по рюмочке. Развалившись в удобных креслах, мы болтали о делах или о футболе. В какой-то момент Жулиу – или Жоэл, или Арманду, или сам Паулу – переходил на шепот: а знаете ту дикторшу с телевидения? И следовал рассказ о вечере, проведенном в мотеле: ну и женщина, скажу я вам! Мы смеялись, мы приходили в восторг, одна история сменяла другую. Иногда нам случалось перебрать лишнего, и в один из таких вечеров я рассказал об укротительнице. И описал всю свою жизнь в те времена, когда я был кентавром, рассказал, как познакомился с Титой, и об операции.
Закончил я свой рассказ среди мертвой тишины, нарушаемой лишь звоном льда в стаканах.
Я тоже родился с дефектом, вдруг сказал Жулиу. У меня был хвост, маленький, сантиметров двадцать, но мохнатый, как у обезьяны. Родители были в ужасе. Но моэль, когда делал обрезание, заодно отрезал и эту штуку.
– А я? – сказал Жоэл. – Я вообще родился весь в чешуе, как рыба.
(Я взглянул на него. У него и вправду в лице было что-то рыбье. Раньше мне это и в голову не приходило, но он был вылитая камбала.)
– К счастью, – добавил он, – чешуя сама отвалилась.
– Что, и лечения не потребовалось? – спросил Жулиу.
– Не потребовалось, – ответил Жоэл.
– Никакой мази? Ничего такого?
– Нет. Сама отвалилась.
Они смотрели на меня, не сводя глаз. Вдруг все как один расхохотались. Они смеялись до колик, останавливались, чтобы перевести дух, и опять принимались хохотать, указывая на меня пальцами. Я смотрел на них с тоской. Потом наклонился, вытащил штанину из сапога, засучил ее.
– Глядите.
Они перестали смеяться, вытерли слезы. Что с тобой, спросил Жулиу. Вы что, ничего не видите? – закричал я. Ничего особенного, сказал Жоэл.
– А это?
Я показывал им – на ноге, чуть ниже колена – островок, сантиметра три диаметром, грубой темной кожи, на которой росло несколько жестких волосков. Это все, что осталось от лошадиной шкуры.
– Брось, Гедали, – сказал Паулу, – это родимое пятно. У меня тоже есть такое. Фернанда даже смеется надо мной, говорит, что…
Фернанда жуткая шутница, взревел я. Спроси ее о моем причиндале, Паулу! Спроси, разве он не большой, разве не конский? Спроси, Паулу! Он бросился на меня, как ненормальный: грязный подонок! Сволочь! Мы сцепились, он толкнул меня, повалил на пол. Я был так пьян, что не мог подняться. Жоэл и Арманду потащили меня прочь из бара, Жулиу держал Паулу, а тот кричал: я убью этого несчастного, убью.
Меня отвезли домой. Что случилось, спросила насмерть перепуганная Тита. Ничего, сказал Жоэл, твой муж выпил лишнего, наговорил глупостей.
Меня положили на кровать, не раздевая. Я уснул. Проснулся я в два часа ночи, голова гудела, терзали угрызения совести. Я позвонил Паулу. Он вышел, сказала Фернанда ледяным тоном (знала ли она о том, что произошло?). Пошел прогуляться, никак не мог заснуть.
Я встал, несмотря на головокружение, и вышел. Я знал, где искать его: он сидел в парке, у фонтана со светомузыкой, в майке, тренировочных брюках и кроссовках, все еще задыхаясь после бега. Я положил ему руку на плечо и пробормотал: прости меня, Паулу. Я потерял голову, честное слово. Прости.
Он поднял на меня ничего не выражающий взгляд. Я стоял над ним и чувствовал себя преступником.
– Ничего, – проговорил он в конце концов. – Все это не имеет никакого значения, Гедали. Да и не с тобой одним у нее было. С Жулиу тоже. Но что я могу поделать? Ведь я ее все равно люблю. Да и девочке нужна мать, Гедали. Одна Фернанда умеет ее успокоить, накормить. Когда она ушла от меня, я чуть с ума не сошел, ты ведь знаешь.
Он вздохнул,поднялся:
– Ладно, Гедали. Давай пробежимся.
Мы побежали. Для меня это было мукой: ни с того ни с сего страшно разболелись копыта. Едва смог дотянуть шесть кругов.
Домой я еле приплелся. Пришлось лечь: боль все усиливалась. Казалось, что копыта вот-вот треснут, как перезрелые стручки фасоли.
(Не то пугало меня, что они треснут, я боялся другого: а вдруг под ними окажутся не зачатки нормальных ног с маленькими отростками на месте пальцев, а еще одни копыта, а под теми – еще одни, и еще одни, и еще одни, как в русских куклах, о которых рассказывал отец, и так до тех пор, пока мои конечности не уменьшатся до микроскопических размеров, так что мне придется довольствоваться созерцанием крошечных копыт в увеличительное стекло и воспоминаниями о тех днях, когда я – пусть в специальных сапогах – но все же мог ходить.)

Копыта лопнули через несколько дней после того мучительного ночного забега. Под ними оказались не другие копыта, а ноги, маленькие и нежные, как у младенца. В первые дни они были такими чувствительными, что я не мог ходить. Я и до того лежал, так что остался в постели, а Тита растирала мне подошвы песком, чтобы ускорить затвердевание кожи. Надо сказать, что ее копыта тоже потрескались; вот-вот и у тебя будут новые ноги, говорил я, подвывая от боли при очередной попытке пройтись по мягкому ковру. В конце концов хождение было освоено, и я в тапочках отправился покупать ботинки. Не передать, с каким волнением надел я впервые носки и ботинки (очень, кстати, хорошие, сделанные на заказ специалистом, который поглядывал на меня с любопытством, но так ни о чем и не спросил). Но это волнение не сравнить с тем, что я испытал, делая первые шаги в клинике. И в душе моей почти ничто не шевельнулось, когда я той же ночью сжег сапоги в камине. В этот миг пришел конец моей зависимости от марокканского доктора, которому я, однако, оставался бесконечно признателен. Надо бы съездить к нему, сказал я Тите.
Близнецы были в восторге, увидев меня в ботинках; теперь остальные ребятишки кондоминиума перестанут смеяться над их странным папой. Ты одна осталась, мама, говорили они с упреком. Она молча кивала.

В 1972 году наши четыре семейные пары съездили в Израиль и в Европу. Мы побывали в Иерусалиме, и там я, с тем самым талитом, который когда-то подарил мне моэль (но уже не покрывая им лошадиный круп) помолился у Стены Плача. Мы вскарабкались на гору, где стоит крепость Массада – последний оплот сопротивления евреев римлянам. Искупались в Мертвом и Красном морях. Все, кроме Титы, которая не могла еще снять сапоги. (Почему копыта никак не отваливались? Меня это тревожило, однако недаром я так долго учился терпению. Рано или поздно ее крохотные ножки появятся на свет, думал я.) Мы съездили на Голанские высоты и на границу с Ливаном, сфотографировались на фоне разрушенных укреплений и колючей проволоки. В одном киббуце мы сыграли в мини-футбол с аргентинцами. Они – в белых, мы – в синих майках бросались в бой, как четверо мушкетеров. Это была настоящая битва, испытание, которому до тех пор я свои ноги не подвергал. И они не подвели меня: немало отметин оставили на икрах соперников. И два гола нашей команды были на моем счету.
А потом мы отправились в Рим, Париж, Лондон. В Мадриде мы с Титой простились с друзьями, причем Жулиу поглядывал на меня подозрительно: уж не намерен ли я заняться бизнесом в туристской поездке. Он угадал, но не совсем. Я собирался возобновить контакты с импортерами и экспортерами, но чего мне на самом деле хотелось, так это повидаться с марокканским врачом. Мы отправились на юг Испании, проделав путь, обратный тому, которым прошли в свое время мавританские орды, завоевывая Иберийский полуостров, пересекли Средиземное море на корабле, и в один прекрасный день такси доставило нас к воротам клиники.
Я заметил явные признаки упадка. Стены давно нуждались в окраске, ворота заржавели, не было видно охраны. Сады казались заброшенными, вода в фонтане иссякла. Вдруг мы увидели самого врача.
Доктор сильно состарился. Он прихрамывал, его поредевшие волосы стали почти совсем седыми, черные очки он больше не носил. Узнав, он с искренней радостью обнял нас и пригласил в дом. Мы сели в его кабинете, где теперь царили грязь и беспорядок. Он угостил нас теплым чаем из термоса и спросил, как мы поживаем. Я ответил, что очень хорошо, что живем мы теперь в кондоминиуме, рассказал о близнецах и в конце концов разулся и продемонстрировал ему ноги, которые он с интересом осмотрел. Чудо, пробормотал он, настоящее чудо. А как вы? – спросил он у Титы. У нее еще копыта, сказал я, но судя по тому, что произошло со мной, думаю, это вопрос времени.
Рад, что у вас все хорошо, вздохнул он. Вы были у меня самым интересным случаем, вершиной моей карьеры. Никогда больше я не добивался такого блестящего успеха. Я даже монографию об этом написал.
Он встал и пошел за рукописью. На первой странице было написано по-испански: Кентавры. Описание и хирургическое лечение двух случаев. Я так и не опубликовал работу, сказал он. Никто бы мне не поверил. Мы, врачи, скептики. Но вы были вершиной моей карьеры, повторил он.
Мы помолчали. Вдруг он вспомнил о чем-то, улыбнулся: а знаете, ко мне обращался один молодой человек с той же проблемой, что ваша? И представьте, какое совпадение: он тоже из Бразилии. Но от операции отказался. И вообще сбежал из клиники.
Он снова вздохнул: с тех пор, как вы уехали, дела не заладились, провал за провалом, все хуже и хуже.
Несколько неудачных операций со смертельным исходом – в том числе одного важного члена правительства – привели к тому, что полиция по решению судьи закрыла клинику. Прошли годы, он потратил все свои сбережения, и тогда наконец ему разрешили открыть ее вновь, но прежнего размаха было не вернуть; знаменитости больше не обращались за помощью, международные информационные агентства не просили у него интервью. Пришлось расширить профиль клиники, сказал он. Я и аборты теперь делаю… Устроил что-то вроде санатория для престарелых арабских шейхов, большей частью разорившихся. Теперь не то, что прежде, сеньор Гедали, уверяю вас.
Лицо его вдруг просветлело: чуть не забыл, у меня ведь для вас подарок! Он встал и поспешно вышел, но тут же вернулся со странным предметом: это был искусно разукрашенный глиняный барабан. Шкура, натянутая на него, была в нескольких местах продырявлена.
– Этот барабан, – сказал он, – сделан из вашей шкуры, сеньор Гедали. Местные жители вернули мне его. Сказали, что шкура оказалась некачественной, легко рвалась. Они и опахало от мух вернули, да я не знаю, где оно. Не хотите оставить себе на память этот любопытный сувенир? За чисто символическую сумму я мог бы уступить его вам.
Я дал ему деньги, но попросил, чтобы он сжег барабан. Предпочитаю забыть о прошлом, объяснил я. Понимаю, отозвался он.
Я напомнил ему, что Тите все еще нужны сапоги. Он меня успокоил: тревожиться не о чем, хотя сапожник уже очень стар и чуть ли не при смерти, но он знает другого умельца, способного отлично справиться с задачей. Так что можете спокойно возвращаться в Бразилию.
Мы отправились в Амстердам и оттуда, вместе с остальными парами, – в Бразилию. Близнецы встречали нас в аэропорту, один – в майке команды «Интернасионал», другой – «Коринтианс».

Вернувшись, мы убедились, что в кондоминиуме все по-прежнему прекрасно. Жизнь текла и текла спокойно. До ночи 15 июля 1972 года.
Как-то вечером мы с Паулу встретились в баре для серьезного разговора. Мы вдвоем задумали организовать новое предприятие. Он не был удовлетворен своим делом, а я – своим: перспективы казались отнюдь не радужными, мне стало известно, что правительство готовит меры по ограничению импорта, а это был мой основной источник дохода. Паулу хотел основать небольшую фирму, которая бы занималась консультированием и помощью в открытии новых предприятий. Кроме того, мы получили предложение от Жулиу участвовать в его строительном бизнесе. Служащим быть не хочу, говорил Паулу, даже у Жулиу. За обсуждением всех этих вопросов мы засиделись в клубе допоздна.
Когда я вернулся, Тита читала в постели. Я разделся, лег и почти сразу заснул. Но скоро проснулся: Тита трясла меня за плечи. В чем дело, проворчал я спросонья. Я слышала там внизу какой-то шум, прошептала она. Я посмотрел на часы: четверть третьего. Тебе померещилось, сказал я и перевернулся на другой бок. Она снова стала трясти меня: но я точно слышала шум, Гедали! По-моему, там внизу кто-то есть.
Абсурд. Кто мог там быть? Прислуга давно спала, близнецы уехали на весь июль в Порту-Алегри к бабушке и дедушке, ни один вор не мог обмануть бдительную охрану кондоминиума. Все это я ей высказал.
Но она стояла на своем: внизу кто-то есть, Гедали, я уверена. Ну и ладно, пусть к нам кто-то залез, пусть крадет, мне все равно: я устал, я весь день работал, я спать хочу. Тогда сними трубку и позвони охранникам, сказала она. Ты с ума сошла? – изумился я. – По-твоему, я должен поднять на ноги охрану, устроить скандал из-за каких-то твоих галлюцинаций? Тогда я сама спущусь, прошипела она. Иди, сказал я, перевернулся на другой бок и снова заснул. Проснулся через какое-то время, испуганный: Титы в постели не было. Я позвал ее.
Я здесь, внизу, отозвалась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30