https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/
Внутри они бы-ли точно подогнаны к копытам.
Тренировки продолжались несколько недель, сначала на параллельных брусьях, потом на костылях, наконец, с тросточкой. Падали мы часто, что приводило меня в отчаяние, а Титу доводило до слез. Однако врач-марокканец все время подбадривал нас, и наконец наступил день, когда мы, взявшись за руки, смогли сделать первые шаги. Ликованию нашему, казалось, не было предела, но еще сильней мы обрадовались, когда под аплодисменты врачей и сестер впервые станцевали вальс.
Видя, что с каждым днем я хожу все увереннее, врач твердил: вы еще станете у себя на родине чемпионом по футболу. Бразилия вызывала у него огромный интерес: говорят, там можно быстро сделать большие деньги – это правда? Отчасти, отвечал я, стараясь перевести разговор на другие темы – что только возбуждало его любопытство (и алчность, судя по всему). Однажды он отвез меня в город, в свой кабинет, в котором вел прием амбулаторных больных, познакомил с несколькими хорошо одетыми господами – среди них были и марокканцы, и европейцы – все в темных очках. Это бизнесмены, сказал он, их интересует Бразилия.
Они хотели вкладывать деньги, хотели заняться экспортом и импортом, им нужна была информация; я рассказал то немногое, что мне было известно. Уж не знаю, как, однако мне удалось произвести на них впечатление. Я получил массу визитных карточек, с меня взяли обещание писать.
В декабре 1959 года мы готовились к отъезду в Бразилию. Неожиданно пришло письмо от управляющего поместьем, он сообщал, что дона Котинья внезапно скончалась. Новость нас глубоко опечалила; до тех пор мы с доной Котиньей регулярно переписывались и держали ее в курсе наших успехов, даже присылали фотографии: мы в саду клиники, мы на арабском базаре, мы с врачом. Бедной доне Котинье не пришлось увидеть, как мы ходим по-человечески, а ведь этого она хотела больше всего на свете. (Еще сильнее мы были растроганы потом, когда узнали, что она оставила нам часть наследства; остальное предназначалось сыну, управляющему, батракам и женщинам.)
Планы пришлось изменить. Жить в поместье без доны Котиньи, зато с ее сыном, который переехал туда после смерти матери, нам вовсе не улыбалось. Почему бы не поехать в Порту-Алегри?
Я написал родителям. Впервые после долгого перерыва. Рассказал об операции, о Тите, о том, что мы хотели бы поселиться в Порту-Алегри. Приезжайте, ответили они, приезжайте скорее, мы встретим вас с распростертыми объятиями.
И вот накануне Рождества 1959 года мы вылетели в Бразилию. В аэропорту если на нас и обращали внимание, то только из-за высокого роста и из-за того, как нарядно мы были одеты. Я – в бархатных брюках и яркой рубахе, Тита в шелковой блузке и джинсах – с этих пор так она и станет всегда одеваться. И сапоги, конечно, с ними мы еще долго, а может, и никогда не расстанемся. Но какая разница, говорила сияющая Тита, глядя в иллюминатор только что оторвавшегося от взлетной полосы самолета.
Я откинулся в кресле, закрыл глаза. Самолет скользил среди облаков, мне было хорошо. Хорошо летать самолетом. Никогда больше нам не придется ездить на грузовиках и телегах. Никогда больше нам не придется прятаться, ни в трюме корабля, ни где бы то ни было. Никогда больше мы не понесемся галопом.
Неожиданно меня охватило странное чувство, словно внезапный испуг. Я открыл глаза и посмотрел в иллюминатор. Нет, крылатый конь вовсе не летел рядом с самолетом.
Облака были, и некоторые из них необычными очертаниями напоминали животных. Но только не крылатого коня.
Порту-Алегри. 25 декабря 1959 – 25 сентября 1960
Нет, жизнь в Порту-Алегри не заладилась.
Нас радостно встретили и мои родители, и Мина, и Дебора с мужем и двумя дочками, и Бернарду, который, помирившись с семьей, женился на еврейской девушке, и у них уже родился сын. Мы все обнимались со слезами на глазах, потом, разжав объятия, отступали на шаг, смотрели друг на друга, и снова обнимались.
Родители состарились. Мать стала совсем седой, отец не казался уже таким могучим, плечи его поникли. Дебора превратилась в солидную матрону, но была все еще хороша собой, ее муж, адвокат из Куритибы, оставался таким же жизнерадостным. Мина показалась мне погрустневшей; я так и не вышла замуж, Гедали, прошептала она, обнимая меня. Ну и что из того, Мина, сказал я, в один прекрасный день твой сказочный принц явится. Бернарду был, как всегда, молчалив, его жена, наоборот, болтала без умолку и время от времени истерически взвизгивала. Малыш, чертенок, хотел во что бы то ни стало задрать мне штанину (представляю, каких разговоров он наслушался), только у него ничего не вышло: наши брюки были глубоко заправлены в сапоги – на случай вроде этого.
Среди суматохи на Титу, естественно, почти не обращали внимания. Но потом очередь дошла и до нее: все стали ее разглядывать, хвалить, говорить, какая она красавица; я почувствовал, что ей неловко, хотел обнять, чтобы хоть немного укрыть от любопытных взглядов, но она пошатнулась, и я испугался, что она не удержится на ногах. Внезапно я ощутил, что мой собственный правый ботинок скребет пол: носок ботинка ритмично, но тщетно пытался прорыть ямку в отполированном полу аэропорта. Спас положение муж Деборы: может, пойдем, сказал он, а то ужин стынет – дона Роза приготовила настоящее пиршество.
Это и правда было пиршество, одна только мама умела так готовить, много и вкусно: на стол подали и суп, и нежные тефтели, и, хотя теперь необходимость в этом отпала, огромное блюдо салата и капусты. Я сидел между мамой и папой и рассказывал марокканские истории о верблюдах и арабах, закутанных в бурнусы. Тита притихла и почти не прикасалась к пище.
После ужина мы прошлись по дому; это был все тот же старый дом, почти ничего в нем не изменилось.
– Я сколько раз просила стариков переехать отсюда, – сказала Дебора с упреком. – Они могли бы жить в районе Бом Фим в прекрасной квартире, рядом с Бернарду. Но нет, они как будто корни пустили в этой берлоге.
Будет тебе, Дебора, сказал отец, дом отличный, большой; где бы, по-твоему, я смог поселить тебя, твоего мужа и дочек, когда вы приезжаете из Куритибы? В квартире? Да никогда! Мне в этом доме хорошо. Я – сельский житель, люблю простор, деревья.
Он предложил нам посидеть под навесом, как когда-то. У меня екнуло в груди: страшно было подумать, что я снова увижу особняк, мне не хотелось вспоминать об обнаженной девушке и о предателе Колумбе. Холодно, папа, сказал я, давайте останемся в доме.
– Холодно? – удивился отец. – Тридцать градусов – это, по-твоему, холодно? Смотри, Гедали, я весь вспотел! Тебе кажется, что холодно, потому что ты только что из Африки. Идем, идем на воздух.
Он взял меня за руку и потащил. Особняка не было видно, и я вздохнул с облегчением и грустью: его загораживал новый многоквартирный дом. Да и вообще район изменился до неузнаваемости – столько всего здесь понастроили. Стало очень шумно, пожаловалась мать. Да и с соседями я не лажу. Дебора права: надо нам переехать в Бом Фим, поближе к знакомым. Я сельский житель, повторил отец. Если уж не могу пахать и сеять, хоть за деревьями в саду ухаживаю, кое-какие овощи сажаю. Это малая толика того, что я должен был бы делать в память о бароне Гирше.
Я показал Тите ту комнату, где жил когда-то, превращенную теперь в склад товаров Бернарду: от пола до потолка она была набита коробками с бельем и ботинками. Как торговля, спросил я Бернарду. Он пожал плечами: а ты как думаешь? Плохо. Инфляция на руку шустрым, а размазни вроде меня кусают локти; да еще черт дернул жениться – сам видишь, каково мне. Он простился и ушел с женой и ребенком, который мне строил рожи. Дебора с мужем и девочками разошлись по комнатам.
Идите со мной, сказала мать, я приготовила вам комнату. Это была комната, где раньше жил Бернарду; вдобавок к сосновому шкафу и просторной кровати мать велела поставить туда еще одну кровать и кресла – чтобы вам удобно было отдыхать, сказала она. На столе стояла ваза с цветами, но она ее убрала: от цветов ночью может голова разболеться. Потом пожелала нам спокойной ночи и ушла.
Тита села на кровать, закрыла лицо руками и расплакалась. Я сел рядом с ней, попытался ее утешить: понимаю, тебе здесь не нравится, но это временно, мы подыщем себе квартиру. Нет, ответила она и стала раздеваться. Я подошел, обнял ее. Не надо, Гедали, пробормотала она, я устала, спать хочу. Хорошо, вздохнул я и снял рубаху. Мы только что закончили сложную операцию по извлечению копыт из сапог и были еще раздеты, когда дверь открылась: это была мать. Она посмотрела на нас, потом на наши ноги: грусть и сострадание, но и любопытство читались в ее взгляде. Извини, я думала, вы меня звали. И она снова закрыла дверь.
Какого дьявола, сказала Тита, ты не запер дверь на ключ? Я не ответил. Но стало ясно, что в этом доме мы оставаться не можем.
Тем не менее, прошел чуть ли не год, прежде чем мы переехали. Вскоре после нашего приезда отец заболел: у него был сердечный приступ, и он несколько месяцев провел в постели. Надо было помочь. Я стоял за прилавком, Тита с матерью готовили еду. Я мог бы на те деньги, что унаследовал от доны Котиньи, нанять прислугу и продавца в магазин, но отцу гордость никогда бы не позволила на это согласиться. Милостыня? – сказал бы он. Ни за что. Барон Гирш был против благотворительности.
Мать не ладила с Титой.
– Она не из наших, – говорила мать. – Я никогда к ней не привыкну.
Но ведь и я не такой, как вы, убеждал ее я, я кентавр. Она отмахивалась: ерунда, Гедали, когда это было! После операции ты стал таким, как все. Но у меня лошадиные ноги, мама, рычал я, теряя терпение; где еще ты видела человека с лошадиными ногами? А те, у кого деревянная нога, парировала она, что, не люди? Брось оправдываться, Гедали. Мог бы найти себе еврейку. Хоть с лошадиными, хоть с какими ногами, но одну-то уж ты бы наверняка нашел. Тут я отступал: переубедить ее было невозможно.
Мина относилась к Тите лучше. Брала ее с собой гулять, покупала ей одежду. Но время от времени Мина впадала в депрессию, запиралась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Она посещала психоаналитика. Мне надо в себе разобраться, говорила она. В ближайшие лет пять на меня не рассчитывайте. Что до Бернарду, то он у нас почти не появлялся; Дебора старалась, как могла, приободрить нас, когда приезжала из Куритибы. Что бывало нечасто.
Я решил, что мы уедем из Порту-Алегри, как только отец выздоровеет. Выбор мой пал на Сан-Паулу; в таком большом городе, рассудил я, до нас никому не будет дела. К тому же, мне хотелось начать зарабатывать самому; на деньги, оставшиеся нам в наследство, я собирался открыть экспортно-импортную фирму – и Сан-Паулу был идеальным местом для такого предприятия, о чем я уже написал бизнесменам, с которыми познакомился в Марокко. С ними мы разработали хороший план.
Прошла зима, и отец начал поправляться. В день своего рождения я устроил праздник для родных: роскошный ужин с дорогим вином, которое наливали официанты в ливреях. У каждого на тарелке лежал подарок: у мамы – жемчужное ожерелье, у отца – ручка с золотым пером, серьги у Мины, браслет у Деборы, часы у Бернарду, бумажник у мужа Деборы, перстень у жены Бернарду (которая заметила достаточно громко, чтобы я слышал: хотелось бы мне знать, откуда взялись деньги на столько подарков) и игрушки у детей, словом, каждый что-то получил в подарок.
На следующий день мы снова были в аэропорту, и снова собралась вся семья, но на этот раз, чтобы проститься с нами. Мать плакала, просила нас остаться или поскорее вернуться назад. Но я был убежден, что наш отъезд всем пойдет на пользу.
Громкоговорители объявили посадку, мы с Титой взялись за руки и спокойно и уверенно, с улыбкой, поднялись по трапу в самолет. На обед в самолете подали вино, мы выпили за нашу новую жизнь. Я уснул и проснулся только тогда, когда мы приземлились в аэропорту Конгоньяс. Не знаю, летел ли за нами крылатый конь; я ни разу не взглянул в иллюминатор.
Сан-Паулу. 25 сентября 1960 – 15 июня 1968
В Сан-Паулу я решил действовать не спеша, осмотрительно. Наследства хватило бы на обустройство фирмы и на то, чтобы безбедно жить довольно долгое время, но хотелось быть готовым к любым неожиданностям, а потому не стоило зря сорить деньгами.
Я купил отличный дом, маленький, но уютный, недалеко от Ибирапуэмы. (О квартире с крутыми лестницами и любознательными соседями мне и слышать было тошно.) Машину я тоже купил, «симку». Курсы вождения, пройденные в Порту-Алегри, теперь пригодились: надо было много разъезжать, встречаться с людьми.
Тита взялась обставить дом и сделала это, как ни странно, с необыкновенным вкусом, а ведь она ни разу в жизни не выезжала за пределы поместья. Мы вместе обошли мебельные магазины и художественные салоны, она все выбрала сама.
– Хочу, чтобы дом был таким красивым, как на картинке в журнале, – говорила она, – ведь это наш дом, Гедали.
Она была счастлива, заражала меня своим весельем. Мы очень много времени проводили с ней в постели. Пожалуй, больше, чем обычные люди. Почему? Горячая кровь? Огромный пенис, глубокая вагина? Возможно. Соитие обессиливало нас, как будто наслаждение оказывалось слишком мощным для наших теперь уже почти человеческих тел. Но как же было хорошо! Так хорошо, что мне стоило огромного труда оторваться от нее. В первое время в Сан-Паулу я мало выходил из дому; конечно, приходилось выезжать в город по делам – регистрировать фирму и искать помещение для конторы – но я тут же возвращался к Тите. Мы лежали на пушистом ковре в гостиной просто обнявшись, просто наслаждаясь тем, что мы здесь. Когда темнело, она шла готовить ужин, я просматривал газету, выкуривал трубку. После ужина – настоящего пиршества, ведь она готовила очень хорошо – мы смотрели телевизор, а потом отправлялись спать. Хорошая была жизнь, спокойная, особенно для тех, кто привык скакать ночи напролет галопом. Казалось, покоя нашего ничто не нарушит.
Как-то ночью дом ограбили.
По своей обычной рассеянности Тита забыла запереть заднюю дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Тренировки продолжались несколько недель, сначала на параллельных брусьях, потом на костылях, наконец, с тросточкой. Падали мы часто, что приводило меня в отчаяние, а Титу доводило до слез. Однако врач-марокканец все время подбадривал нас, и наконец наступил день, когда мы, взявшись за руки, смогли сделать первые шаги. Ликованию нашему, казалось, не было предела, но еще сильней мы обрадовались, когда под аплодисменты врачей и сестер впервые станцевали вальс.
Видя, что с каждым днем я хожу все увереннее, врач твердил: вы еще станете у себя на родине чемпионом по футболу. Бразилия вызывала у него огромный интерес: говорят, там можно быстро сделать большие деньги – это правда? Отчасти, отвечал я, стараясь перевести разговор на другие темы – что только возбуждало его любопытство (и алчность, судя по всему). Однажды он отвез меня в город, в свой кабинет, в котором вел прием амбулаторных больных, познакомил с несколькими хорошо одетыми господами – среди них были и марокканцы, и европейцы – все в темных очках. Это бизнесмены, сказал он, их интересует Бразилия.
Они хотели вкладывать деньги, хотели заняться экспортом и импортом, им нужна была информация; я рассказал то немногое, что мне было известно. Уж не знаю, как, однако мне удалось произвести на них впечатление. Я получил массу визитных карточек, с меня взяли обещание писать.
В декабре 1959 года мы готовились к отъезду в Бразилию. Неожиданно пришло письмо от управляющего поместьем, он сообщал, что дона Котинья внезапно скончалась. Новость нас глубоко опечалила; до тех пор мы с доной Котиньей регулярно переписывались и держали ее в курсе наших успехов, даже присылали фотографии: мы в саду клиники, мы на арабском базаре, мы с врачом. Бедной доне Котинье не пришлось увидеть, как мы ходим по-человечески, а ведь этого она хотела больше всего на свете. (Еще сильнее мы были растроганы потом, когда узнали, что она оставила нам часть наследства; остальное предназначалось сыну, управляющему, батракам и женщинам.)
Планы пришлось изменить. Жить в поместье без доны Котиньи, зато с ее сыном, который переехал туда после смерти матери, нам вовсе не улыбалось. Почему бы не поехать в Порту-Алегри?
Я написал родителям. Впервые после долгого перерыва. Рассказал об операции, о Тите, о том, что мы хотели бы поселиться в Порту-Алегри. Приезжайте, ответили они, приезжайте скорее, мы встретим вас с распростертыми объятиями.
И вот накануне Рождества 1959 года мы вылетели в Бразилию. В аэропорту если на нас и обращали внимание, то только из-за высокого роста и из-за того, как нарядно мы были одеты. Я – в бархатных брюках и яркой рубахе, Тита в шелковой блузке и джинсах – с этих пор так она и станет всегда одеваться. И сапоги, конечно, с ними мы еще долго, а может, и никогда не расстанемся. Но какая разница, говорила сияющая Тита, глядя в иллюминатор только что оторвавшегося от взлетной полосы самолета.
Я откинулся в кресле, закрыл глаза. Самолет скользил среди облаков, мне было хорошо. Хорошо летать самолетом. Никогда больше нам не придется ездить на грузовиках и телегах. Никогда больше нам не придется прятаться, ни в трюме корабля, ни где бы то ни было. Никогда больше мы не понесемся галопом.
Неожиданно меня охватило странное чувство, словно внезапный испуг. Я открыл глаза и посмотрел в иллюминатор. Нет, крылатый конь вовсе не летел рядом с самолетом.
Облака были, и некоторые из них необычными очертаниями напоминали животных. Но только не крылатого коня.
Порту-Алегри. 25 декабря 1959 – 25 сентября 1960
Нет, жизнь в Порту-Алегри не заладилась.
Нас радостно встретили и мои родители, и Мина, и Дебора с мужем и двумя дочками, и Бернарду, который, помирившись с семьей, женился на еврейской девушке, и у них уже родился сын. Мы все обнимались со слезами на глазах, потом, разжав объятия, отступали на шаг, смотрели друг на друга, и снова обнимались.
Родители состарились. Мать стала совсем седой, отец не казался уже таким могучим, плечи его поникли. Дебора превратилась в солидную матрону, но была все еще хороша собой, ее муж, адвокат из Куритибы, оставался таким же жизнерадостным. Мина показалась мне погрустневшей; я так и не вышла замуж, Гедали, прошептала она, обнимая меня. Ну и что из того, Мина, сказал я, в один прекрасный день твой сказочный принц явится. Бернарду был, как всегда, молчалив, его жена, наоборот, болтала без умолку и время от времени истерически взвизгивала. Малыш, чертенок, хотел во что бы то ни стало задрать мне штанину (представляю, каких разговоров он наслушался), только у него ничего не вышло: наши брюки были глубоко заправлены в сапоги – на случай вроде этого.
Среди суматохи на Титу, естественно, почти не обращали внимания. Но потом очередь дошла и до нее: все стали ее разглядывать, хвалить, говорить, какая она красавица; я почувствовал, что ей неловко, хотел обнять, чтобы хоть немного укрыть от любопытных взглядов, но она пошатнулась, и я испугался, что она не удержится на ногах. Внезапно я ощутил, что мой собственный правый ботинок скребет пол: носок ботинка ритмично, но тщетно пытался прорыть ямку в отполированном полу аэропорта. Спас положение муж Деборы: может, пойдем, сказал он, а то ужин стынет – дона Роза приготовила настоящее пиршество.
Это и правда было пиршество, одна только мама умела так готовить, много и вкусно: на стол подали и суп, и нежные тефтели, и, хотя теперь необходимость в этом отпала, огромное блюдо салата и капусты. Я сидел между мамой и папой и рассказывал марокканские истории о верблюдах и арабах, закутанных в бурнусы. Тита притихла и почти не прикасалась к пище.
После ужина мы прошлись по дому; это был все тот же старый дом, почти ничего в нем не изменилось.
– Я сколько раз просила стариков переехать отсюда, – сказала Дебора с упреком. – Они могли бы жить в районе Бом Фим в прекрасной квартире, рядом с Бернарду. Но нет, они как будто корни пустили в этой берлоге.
Будет тебе, Дебора, сказал отец, дом отличный, большой; где бы, по-твоему, я смог поселить тебя, твоего мужа и дочек, когда вы приезжаете из Куритибы? В квартире? Да никогда! Мне в этом доме хорошо. Я – сельский житель, люблю простор, деревья.
Он предложил нам посидеть под навесом, как когда-то. У меня екнуло в груди: страшно было подумать, что я снова увижу особняк, мне не хотелось вспоминать об обнаженной девушке и о предателе Колумбе. Холодно, папа, сказал я, давайте останемся в доме.
– Холодно? – удивился отец. – Тридцать градусов – это, по-твоему, холодно? Смотри, Гедали, я весь вспотел! Тебе кажется, что холодно, потому что ты только что из Африки. Идем, идем на воздух.
Он взял меня за руку и потащил. Особняка не было видно, и я вздохнул с облегчением и грустью: его загораживал новый многоквартирный дом. Да и вообще район изменился до неузнаваемости – столько всего здесь понастроили. Стало очень шумно, пожаловалась мать. Да и с соседями я не лажу. Дебора права: надо нам переехать в Бом Фим, поближе к знакомым. Я сельский житель, повторил отец. Если уж не могу пахать и сеять, хоть за деревьями в саду ухаживаю, кое-какие овощи сажаю. Это малая толика того, что я должен был бы делать в память о бароне Гирше.
Я показал Тите ту комнату, где жил когда-то, превращенную теперь в склад товаров Бернарду: от пола до потолка она была набита коробками с бельем и ботинками. Как торговля, спросил я Бернарду. Он пожал плечами: а ты как думаешь? Плохо. Инфляция на руку шустрым, а размазни вроде меня кусают локти; да еще черт дернул жениться – сам видишь, каково мне. Он простился и ушел с женой и ребенком, который мне строил рожи. Дебора с мужем и девочками разошлись по комнатам.
Идите со мной, сказала мать, я приготовила вам комнату. Это была комната, где раньше жил Бернарду; вдобавок к сосновому шкафу и просторной кровати мать велела поставить туда еще одну кровать и кресла – чтобы вам удобно было отдыхать, сказала она. На столе стояла ваза с цветами, но она ее убрала: от цветов ночью может голова разболеться. Потом пожелала нам спокойной ночи и ушла.
Тита села на кровать, закрыла лицо руками и расплакалась. Я сел рядом с ней, попытался ее утешить: понимаю, тебе здесь не нравится, но это временно, мы подыщем себе квартиру. Нет, ответила она и стала раздеваться. Я подошел, обнял ее. Не надо, Гедали, пробормотала она, я устала, спать хочу. Хорошо, вздохнул я и снял рубаху. Мы только что закончили сложную операцию по извлечению копыт из сапог и были еще раздеты, когда дверь открылась: это была мать. Она посмотрела на нас, потом на наши ноги: грусть и сострадание, но и любопытство читались в ее взгляде. Извини, я думала, вы меня звали. И она снова закрыла дверь.
Какого дьявола, сказала Тита, ты не запер дверь на ключ? Я не ответил. Но стало ясно, что в этом доме мы оставаться не можем.
Тем не менее, прошел чуть ли не год, прежде чем мы переехали. Вскоре после нашего приезда отец заболел: у него был сердечный приступ, и он несколько месяцев провел в постели. Надо было помочь. Я стоял за прилавком, Тита с матерью готовили еду. Я мог бы на те деньги, что унаследовал от доны Котиньи, нанять прислугу и продавца в магазин, но отцу гордость никогда бы не позволила на это согласиться. Милостыня? – сказал бы он. Ни за что. Барон Гирш был против благотворительности.
Мать не ладила с Титой.
– Она не из наших, – говорила мать. – Я никогда к ней не привыкну.
Но ведь и я не такой, как вы, убеждал ее я, я кентавр. Она отмахивалась: ерунда, Гедали, когда это было! После операции ты стал таким, как все. Но у меня лошадиные ноги, мама, рычал я, теряя терпение; где еще ты видела человека с лошадиными ногами? А те, у кого деревянная нога, парировала она, что, не люди? Брось оправдываться, Гедали. Мог бы найти себе еврейку. Хоть с лошадиными, хоть с какими ногами, но одну-то уж ты бы наверняка нашел. Тут я отступал: переубедить ее было невозможно.
Мина относилась к Тите лучше. Брала ее с собой гулять, покупала ей одежду. Но время от времени Мина впадала в депрессию, запиралась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Она посещала психоаналитика. Мне надо в себе разобраться, говорила она. В ближайшие лет пять на меня не рассчитывайте. Что до Бернарду, то он у нас почти не появлялся; Дебора старалась, как могла, приободрить нас, когда приезжала из Куритибы. Что бывало нечасто.
Я решил, что мы уедем из Порту-Алегри, как только отец выздоровеет. Выбор мой пал на Сан-Паулу; в таком большом городе, рассудил я, до нас никому не будет дела. К тому же, мне хотелось начать зарабатывать самому; на деньги, оставшиеся нам в наследство, я собирался открыть экспортно-импортную фирму – и Сан-Паулу был идеальным местом для такого предприятия, о чем я уже написал бизнесменам, с которыми познакомился в Марокко. С ними мы разработали хороший план.
Прошла зима, и отец начал поправляться. В день своего рождения я устроил праздник для родных: роскошный ужин с дорогим вином, которое наливали официанты в ливреях. У каждого на тарелке лежал подарок: у мамы – жемчужное ожерелье, у отца – ручка с золотым пером, серьги у Мины, браслет у Деборы, часы у Бернарду, бумажник у мужа Деборы, перстень у жены Бернарду (которая заметила достаточно громко, чтобы я слышал: хотелось бы мне знать, откуда взялись деньги на столько подарков) и игрушки у детей, словом, каждый что-то получил в подарок.
На следующий день мы снова были в аэропорту, и снова собралась вся семья, но на этот раз, чтобы проститься с нами. Мать плакала, просила нас остаться или поскорее вернуться назад. Но я был убежден, что наш отъезд всем пойдет на пользу.
Громкоговорители объявили посадку, мы с Титой взялись за руки и спокойно и уверенно, с улыбкой, поднялись по трапу в самолет. На обед в самолете подали вино, мы выпили за нашу новую жизнь. Я уснул и проснулся только тогда, когда мы приземлились в аэропорту Конгоньяс. Не знаю, летел ли за нами крылатый конь; я ни разу не взглянул в иллюминатор.
Сан-Паулу. 25 сентября 1960 – 15 июня 1968
В Сан-Паулу я решил действовать не спеша, осмотрительно. Наследства хватило бы на обустройство фирмы и на то, чтобы безбедно жить довольно долгое время, но хотелось быть готовым к любым неожиданностям, а потому не стоило зря сорить деньгами.
Я купил отличный дом, маленький, но уютный, недалеко от Ибирапуэмы. (О квартире с крутыми лестницами и любознательными соседями мне и слышать было тошно.) Машину я тоже купил, «симку». Курсы вождения, пройденные в Порту-Алегри, теперь пригодились: надо было много разъезжать, встречаться с людьми.
Тита взялась обставить дом и сделала это, как ни странно, с необыкновенным вкусом, а ведь она ни разу в жизни не выезжала за пределы поместья. Мы вместе обошли мебельные магазины и художественные салоны, она все выбрала сама.
– Хочу, чтобы дом был таким красивым, как на картинке в журнале, – говорила она, – ведь это наш дом, Гедали.
Она была счастлива, заражала меня своим весельем. Мы очень много времени проводили с ней в постели. Пожалуй, больше, чем обычные люди. Почему? Горячая кровь? Огромный пенис, глубокая вагина? Возможно. Соитие обессиливало нас, как будто наслаждение оказывалось слишком мощным для наших теперь уже почти человеческих тел. Но как же было хорошо! Так хорошо, что мне стоило огромного труда оторваться от нее. В первое время в Сан-Паулу я мало выходил из дому; конечно, приходилось выезжать в город по делам – регистрировать фирму и искать помещение для конторы – но я тут же возвращался к Тите. Мы лежали на пушистом ковре в гостиной просто обнявшись, просто наслаждаясь тем, что мы здесь. Когда темнело, она шла готовить ужин, я просматривал газету, выкуривал трубку. После ужина – настоящего пиршества, ведь она готовила очень хорошо – мы смотрели телевизор, а потом отправлялись спать. Хорошая была жизнь, спокойная, особенно для тех, кто привык скакать ночи напролет галопом. Казалось, покоя нашего ничто не нарушит.
Как-то ночью дом ограбили.
По своей обычной рассеянности Тита забыла запереть заднюю дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30