Такая же операция была проделана и над левой ногой, и рабы поспешно отступили назад. Отошел и Ах-Меш-Кук, на которого с завистью смотрел Ах-Печ. «Почему удача всегда сопутствует именно Ах-Меш-Куку?» – с горечью подумал он.
Теперь наступило время украшения торса. Хранитель драгоценностей вынул из ларца и осторожно надел на шею правителя широкий воротник, состоящий из множества рядов нефритовых бус; нижний край его был украшен рядом маленьких головок из нефрита, подвешенных волосами вниз, – опять напоминание о побежденных противниках; каждая из них символизировала снятый с побежденного вождя скальп. Неважно, что нынешний повелитель Тикаля ни разу не участвовал в сражении, – таков был установленный веками обычай.
Хранитель сокровищ принес наконец главные символы власти. Но прежде чем облачиться в них, правитель сам воздал им почести – магическая сила, заключенная в этих предметах, вызывала почтение и суеверный страх даже в его душе.
Первым был небольшой овальной формы диск, на лицевой стороне которого была выгравирована плетенка – символ циновки. Диск этот, укрепленный на длинной ленте, был надет так, что находился на левом боку правителя. Поверх нагрудника одели ожерелье из нефритовых бусин, на груди оно оканчивалось длинной нефритовой же трубкой.
Затем хранитель подал корону – сложное сооружение из деревянной маски божества, нефритовых вставок и пышного пучка драгоценных перьев кецаля. Привычным жестом правитель Тикаля возложил ее на голову, а начальник дневной стражи поспешно завязал под подбородком ленты, придерживавшие корону, чтобы она не накренилась или не соскользнула со священной главы, что считалось плохим предзнаменованием. Ах-Печ, не отрываясь, смотрел на поднесенную корону; вид ее, как всегда, зачаровывал честолюбца.
В специальных петлях пояса на спине правителя были закреплены бамбуковые рамки, унизанные перьями кецаля. Казалось, что он раскрыл большие изумрудные крылья. Сквознячок, проходивший по комнате, играл ими и султаном короны.
Наконец верховный жрец торжественно возложил на руки повелителя главный символ его власти – «великого змея» – деревянную резную доску, оканчивающуюся головами двух божеств. Она обозначала власть над всеми силами неба и земли.
В единодушном славословии придворные и сановники склонились перед повелителем Тикаля. Одевание было окончено.
Хун-Ахау не принимал никакого участия в праздничной суете, потому что по распоряжению Эк-Лоль был освобожден от своих обычных утренних обязанностей. Он не спеша вымылся, с аппетитом поел и уже собирался надеть праздничную одежду, когда появился Цуль.
– Подожди, подожди, – торопливо сказал он, – я прежде тебя раскрашу!
Из небольшой тыквенной чаши старик достал щепотку оранжевой краски, смешанной с кабаньим жиром, и быстро и ловко разрисовал грудь и руки юноши сложным красивым узором. Окончив, он отступил шага на два назад, полюбовался результатами своей работы и удовлетворенно причмокнул губами. После этого Хун-Ахау надел праздничную одежду, что не заняло много времени, так как она состояла лишь из богато расшитой набедренной повязки. Цуль привел в порядок его волосы и укрепил в них пучок ярких перьев – подарок юной владычицы своему новому опахалоносцу, пояснил он, надувшись от важности сообщаемого известия.
Взяв опахало, Хун-Ахау поспешил с Цулем во двор, где уже начали собираться сопровождающие первых лиц Тикаля. Особняком стоял большой оркестр – музыкантов в нем было не меньше сотни. Управляющий царевны поставил юношу позади носилок, которые держали двое крепких рабов. Цуль в сегодняшней процессии, к его большому огорчению, не участвовал. Он отошел в сторону и оттуда время от времени ободряюще кивал головой Хун-Ахау; все, мол, будет хорошо. Появился небольшой отряд воинов; юноша с завистью посмотрел на их копья, мечи и палицы. С каким бы удовольствием он обменял свое дурацкое опахало на копье!
По рядам собравшихся прошел шепот, взгляды всех поднялись вверх. Хун-Ахау оторвался от созерцания оружия, не дававшего ему покоя, и увидел появившуюся на террасе второго этажа свою повелительницу.
На царевне было надето длинное платье из тяжелой, почти не гнувшейся материи, расшитое эмблемами ее рода и унизанное бляшками из нефрита и перламутровыми дисками, сверкавшими на утреннем солнце. Шея и грудь были закрыты драгоценными ожерельями; в мочках ушей были закреплены длинные, почти до плеч, серьги. В пышных волосах не было ни одного украшения, кроме двух белых цветков каринимака, приколотых у висков. Сильно нарумяненные щеки казались двумя кровавыми пятнами на бледном неподвижном лице, и только блестящие глаза, устремленные на стоящую внизу толпу, жили своей, особой жизнью.
Несколько минут Эк-Лоль стояла неподвижно, как бы давая возможность собравшимся полюбоваться на нее. Затем медленными шагами, под разноголосый шум приветствий, она стала осторожно спускаться по лестнице; за ней в строгом порядке двинулись знатные дамы, сопровождавшие дочь правителя. Царевна вышла во двор, стала около своих носилок, но не села в них, а обратилась лицом к дворцу, чего-то выжидая. Хун-Ахау почувствовал резкий запах благовоний; Эк-Лоль стояла прямо перед ним. Неожиданно он поймал взгляд выкатившихся от ужаса глаз Цуля и вспомнил свои обязанности: опахало в его руках мерно заколыхалось. Снова посмотрев краем глаза на Цуля, он понял, что старик был испуган его промедлением; теперь его лицо снова стало спокойным.
На террасе левого крыла дворца появился молодой человек, почти ровесник Хун-Ахау. Хотя Хун-Ахау никогда не видел наследного принца Тикаля, он сразу понял, что это ахау-ах-камха Кантуль. Невысокого роста, с постоянно подергивающимся лицом, брат совсем не походил на сестру; мелкие черты лица и узкие глаза он унаследовал от матери – второй жены повелителя. Несмотря на неопытность в сложных тонкостях придворной жизни, Хун-Ахау ясно почувствовал, что наследный царевич пользуется значительно меньшей популярностью и любовью, чем Эк-Лоль. Приветствия, обращенные к нему, носили отпечаток холодной официальности, да и хор голосов звучал нестройно и значительно слабее.
Когда общее внимание было обращено на появившегося Кантуля, Хун-Ахау вдруг услышал тихий голос царевны. Полуоборотив к нему лицо, она шепнула:
– Не робей, Хун! Только смелый возвратится в Ололтун!
При этих неожиданных словах сердце юноши запрыгало. Уже не в первый раз он задавал себе один и тот же вопрос: почему царевна всегда так добра к нему? Чем он заслужил ее благосклонность? Почему из множества своих рабов она выделила именно его? Спросить об этом Цуля он не решался.
Царевич Кантуль спустился с террасы и занял место впереди своей многочисленной свиты; Хун-Ахау заметил, что у него было два опахалоносца. Царевич тоже смотрел на дворец, и только теперь юноша понял, что все ожидали торжественного выхода повелителя Тикаля. В молчании прошло несколько томительных минут.
Резкими голосами взвыли длинные трубы, пронзительно заверещали свистульки, заухали барабаны, застонали флейты. На верхней террасе появилась высокая мужская фигура – человек подошел к краю и застыл. Хун-Ахау впился глазами в повелителя великого города: в первый раз за свою жизнь он видел человека, от воли которого зависела жизнь и смерть многих тысяч людей.
Правителю Тикаля было уже много лет; ни краски, ни фантастически пышный костюм, из-за которого он казался какой-то сказочной птицей, не могли скрыть тяжелых мешков под глазами, спускавшихся на шею жирных дряблых щек и согнувшейся спины. Холодные глаза его безучастно смотрели куда-то поверх зданий, на синеватые отроги дальних гор. Снова и снова из глубины двора неслись к нему бурные волны приветствий, но он как будто не замечал собравшихся и не слышал ничего. Сзади него, образуя яркую красочную стену, выстроились самые знатные люди Тикаля и придворные. Все они, подражая правителю, застыли в неподвижных позах.
Взглянув на царевну, Хун-Ахау увидел, что лицо ее, вплоть до лба, залито ярким румянцем, ноздри вздрагивают, широко открытые глаза искрятся. При каждом новом всплеске приветствий по ее стройному телу проходил легкий трепет и она едва заметно склоняла голову, как бы отвечая на них.
Неожиданно правитель простер вперед руки с жезлом, словно благословляя собравшихся. Крики перешли в рев. Еще мгновение – и его фигура скрылась за красочной толпой приближенных; правитель начал спускаться по внутренней лестнице к своим носилкам, ожидавшим его по ту сторону дворца. За ним в строгом порядке, согласно званиям, двигались владыки знатных родов и придворные.
Оркестр поспешил вперед, чтобы встретить повелителя у выхода. За ним двинулся царевич Кантуль со своей многочисленной свитой. Пока знатная молодежь, составлявшая ее, весело переговариваясь, проходила мимо, царевна обратилась к юноше:
– Как ты счастлив, Хун, что тебе довелось видеть это! – В ее голосе звучала твердая убежденность, что на свете не может быть ничего лучше, чем торжественный выход повелителя Тикаля.
Хун-Ахау промолчал и лишь почтительно наклонил голову. Эк-Лоль, улыбаясь, села в носилки, и ее кортеж: тронулся вслед за наследным царевичем.
Процессия, растянувшаяся на огромное расстояние, медленно двигалась сквозь огромные толпы народа, собравшегося на центральных улицах, и только через полчаса носилки царевны достигли здания для игр в мяч. Собственно говоря, это было даже не здание, а целый комплекс сооружений: два огромных вала, расположенных параллельно, несли на широких и плоских вершинах по большому храму. По наружным сторонам этих валов шли лестницы, а внутренние стороны были вертикальными, и в них были укреплены, высоко над землей, плоские каменные изображения гигантских голов попугаев и ягуаров. Длинное и узкое пространство между валами и было площадкой для игры – она была покрыта толстым слоем белой штукатурки, блестевшей на солнце; кое-где на ней виднелись небольшие вмурованные плиты, украшенные барельефами.
Царевич Кантуль со своей свитой и Эк-Лоль с сопровождавшими ее женщинами расположились у входа в храм на левом валу. Хун-Ахау, стоявшему непосредственно за царевной, было хорошо видно все поле стадиона, зато знатные госпожи, перешептываясь и пересмеиваясь, теснили друг друга, чтобы занять наиболее удобное место.
Снова зазвучал оркестр; повелитель Тикаля появился на вершине правого вала и вошел в храм; началось торжественное моление перед началом игры. Пока оно продолжалось, на поле с разных сторон стадиона появились команды игроков. В противоположность пышно разодетым зрителям, участники игры имели только набедренные повязки и маленькие щитки на голенях; их обнаженные тела, густо расписанные красками и обильно смазанные маслами, лоснились на солнце. Впереди каждой команды шел предводитель; только у него голова была украшена пучком длинных перьев. Игроки остановились у вмурованных плит. Хун-Ахау отметил, что узоры на телах левой команды были сделаны синей краской, а у правой – ярко-красной. Воцарилось молчание, нарушавшееся только протяжным пением, доносившимся из правого храма.
Но вот пение, завершенное резким кличем, оборвалось, и из темной глубины храма медленно выступила процессия. Впереди шел высокий, невероятно худой человек в широкой белой мантии, болтавшейся на нем, как на палке. В вытянутых руках он нес большой серовато-черный шар. Рядом с ним семенил низкого роста толстый горбун, одетый только в набедренную повязку: он держал большую фигурную курильницу, из которой вырывались тяжелые черные клубы дыма. За ними шествовал правитель, за ним Ах-Меш-Кук и након, а далее торопливо выходили остальные сановники, стараясь занять место получше.
В торжественной тишине человек в белой мантии – это был верховный жрец Тикаля – дошел до края площадки и остановился. Игроки внизу подняли головы, внимательно наблюдая за его движениями. Горбун несколько раз торопливо взмахнул курильницей перед шаром, чтобы клубы дыма коснулись его. И тогда верховный жрец с заметным усилием – это показало Хун-Ахау, как тяжел шар, – высоко подбросил его вверх.
Мяч взвился в воздух, на какое-то мгновение остановился высоко над центром стадиона и ринулся вниз. Хун-Ахау, сопровождая полет мяча глазами, увидел, что игроки уже стоят посередине поля. Бум-м! – шар ударился о штукатурку и снова высоко подпрыгнул. Но во второй раз он уже не коснулся поверхности поля: предводитель синей команды принял мяч на бедро и каким-то неуловимым движением тела послал его опять вверх. Поле закипело, то один, то другой игрок подхватывали мяч и перебрасывали его кому-то из участников; теперь он почти не касался поверхности стадиона, то и дело слышались звонкие шлепки мяча о голое тело игроков. Удачные удары сопровождались дружным ревом восхищенных зрителей.
Скоро Хун-Ахау понял, в чем состояла конечная цель игры: мяч, посланный членом синей команды, должен был ударить по скульптурному изображению головы попугая, укрепленному в стене, а затем отскочить на вмурованную в поле стадиона плиту. Члены красной команды, наоборот, старались, чтобы мяч ударился о голову ягуара и затем попал бы на ту плиту, около которой в начале игры стояли синие. Однако выполнить эти условия было совсем не легко: надо было очень точно рассчитать удар, чтобы мяч, отпрыгнув от скульптуры, попал на плиту. А при постоянной сумятице вокруг – игроки все время толкались – добиться такого удара было почти невозможно. Впоследствии Хун-Ахау узнал, что игрок, забивший мяч, считался необычайно счастливым. Кроме того, бить по мячу только локтями, бедрами и спиной было очень неудобно, и много раз игрок пропускал хороший мяч только потому, что был обращен к нему лицом.
Некоторые игроки становились на четвереньки и, находясь в таком положении, взбрыкивая задом, искусно посылали мяч высоко вверх. Не обошлось дело и без несчастного случая: падая с высоты, мяч ударил зазевавшегося синего игрока по голове и сломал ему шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29