смесители для кухни в леруа мерлен каталог цены
Чрезвычайной важности. Сто лет назад. Начала нет, но это неважно. Читайте, прошу вас.
Я нехотя принялся за чтение.
«…Экспертное заключение врача-психиатра Н. Е. Озерова.
В оном заключении врач-эксперт указывает на то, что обвиняемый страдает душевной болезнью в форме мономании, возникшей на почве контузии, полученной во время Севастопольской кампании и сопровождавшейся потерся памяти.
Посему все деяния обвиняемого, произведенные им по получении контузии, то есть начиная с 15 июля 1855 года, должно понимать как проявления помраченного сознания и состояния невменяемости; самого же обвиняемого рассматривать как человека душевнобольного…»
Я остановился в недоумении.
– Читайте же! – нетерпеливо настаивал Окольничий.
Я подчинился.
«…после оглашения экспертного заключения врачапсихиатра Н. Е. Озерова обвиняемый Дмитрий Веритин обратился к следователю:
– Господин следователь! Отвергаю! Сегодня, в среду 27 августа 1858 года, я, Дмитрий Веригин, категорически отвергаю заключение врача-психиатра. И не помрачением сознания обусловлены мои деяния, а именно: доставка и распространение свободолюбивых изданий Герцена, зовущих народ к свободе. Отдаю себе отчет: если вы, господин следователь, согласитесь с экспертизой врача-психиатра, то и кара смягчится. Но, будучи в здравом уме и твердой памяти, отвергаю заключение врача-психиатра. Однако сейчас поведаю о другом.
Да! Во время Севастопольской кампании, 15 июля 1855 года, вследствие разрыва бомбы я действительно лишился памяти. Даже имени своего не мог назвать. Но за какую-то минуту до этого меня осенила одна догадка…
Следователь. Уж не эта ли ваша «догадка» привела вас на скамью подсудимых?
Обвиняемый. Многие годы потратил я на то, чтоб проникнуть в суть вопроса: почему так коротка человеческая жизнь? И вот за миг до контузии я подошел к разгадке тайны, как продлить человеческую жизнь на тысячу лет и сохранить непроходящую юность.
Следователь. Обвиняемый Веригин! До ваших умствований мне нет дела. Не уклоняйтесь от предъявленного вам обвинения. Итак, будучи в здравом уме и твердой памяти – не так ли? – вы признаете себя виновным в подготовке народного возмущения против монарха?
Обвиняемый. Горе народное повелело мне не остаться безучастным к судьбе несчастного люда. Отец мой был врагом. И с ним я еще ребенком разъезжал по деревням, где он лечил больных. С детства видел я нищету и бедствие народное. На медицинской практике я убедился: почти все болезни в народе идут от голода и бесправия, в которых держат страну царь, правительство и богатые люди…
Следователь. Прекратите, обвиняемый, свои дерзкие речи. Еще одно такое высказывание усилит вашу вину и наказание.
О б в и н я е м ы й. Тут ваша власть. Подтверждаю! Желая помочь избавлению народа от страданий, я принялся за распространение надлежащей литературы среди офицеров, для чего посещал казармы.
С л е д о в а т е л ь. Признаете ли вы себя виновным в том. что для получения крамольных воззваний держали преступную связь с лицами, стоящими вне закона? Посягающими на спокойствие России?
О б в и н я е м ы й. Открыто заявляю: я совершил не одну, а несколько поездок в Лондон к Александру Ивановичу Герцену. Там, в Вольной типографии, я получал литературу. Ездил в последний раз уже после контузии. Как видите, утверждение врача-эксперта о том, что я психически больной, здесь ни при чем.
Следователь. А теперь назовите своих сообщников.
О б в и н я е м ы й. Сообщников у меня не было. Я одни, на свой страх и риск, привозил «Полярную звезду» и прокламации Герцена. И сам распространял пх. Я это уже говорил. Приговора не боюсь. Но долгом жизни моей считаю передать людям мою догадку. Господин следователь! Обращаюсь к вам с единственной просьбой: мои записи и расчет прошу передать в Академию наук. Свыше года я пробыл и тюрьме. За это время я кое-что успел в направления того, как законы биологии проверить математикой. Вот здесь, в этой тетради, некоторые мои вычисления, первые выводы. И я, Веригин, прошу вас особо отметить в протоколе мое пожелание передать в Академию наук эти мои записи и…»
Окольничий остановил меня.
За окном стояла глубокая ночь. Черные деревья спали, каждое на свой лад, и покачивали, каждое по-своему, на легком ветру свои ветви.
– Алхимики… Вспомните о философском камне, о попытках превращать одни элементы в другие, о поисках эликсира жизни. А в наши дни превращение элементов уже не проблема. До эликсира бессмертия еще далеко, а вот этот неизвестный Веригин уже что-то нашел, чтоб продлить жизнь людей на века. Как вы не хотите это видеть?
– Будет вам, Сергей Васильевич, – возразил я. – Этот Веригин просто чудак, помешавшийся на несбыточных мечтах о человеческом счастье. И видит он это счастье в долгой жизни и нескончаемой молодости. Мечтатель!
– А что вы скажете о Ри-ше-лье? – Последнее слово Окольничий сказал раздельно и значительно.
– Какой Ришелье? При чем тут Ришелье? Тот, что был в Одессе? И там еще памятник ему?
– Да нет, другой! Умнейший и образованнейший человек семнадцатого века, кардинал Ришелье посадил в сумасшедший дом Соломона Ко, инженера. А за что? За то, что этот человек (за двести лет до того, как паровоз потащил вагоны железной дороги!) создал учение о механических движущих силах. А при этом еще указал на силу пара. И вот образованнейший Ришелье посчитал этого Ко безумцем и посадил его в дом для умалишенных.
– И вы хотите сказать, что…
– Прошу вас, читайте! – с мольбою сказал Окольничий. – Или давайте я… лучше я.
Окольничий поднес листок к глазам и тихо, как бы оберегая каждое слово, стал читать:
– «…повторяю: заключение врача-эксперта о моей невменяемости из-за потери памяти здесь ни при чем. Я хочу вернуть некогда утраченное человеком тысячелетие жизни. И так сохранить молодость, изгнать старость с нашей земли.
Следователь. Повторяю: мне нет дела до ваших умствований. Извольте отвечать…»
ЗАПИСИ, ВЫВОДЫ – ГДЕ ЖЕ ОНИ?
– Стойте! – воскликнул я. – Бросьте чтение! Записи, выводы – где же они? Где же научная суть этой догадки насчет тысячелетней жизни? Где? – кинулся я на Окольничего. – Научной сути как раз-то и нет. Да и не может быть. Тысячелетняя жизнь. Нескончаемая юность. Чепуха! А вот сюжет! Литературный сюжет – это да!
– Может быть, он в мусорной урне, этот «сюжет»? Ведь ваш кулек из-под вишен – где он?
– А ведь верно!.. Где мои сандалеты? – вскочил я.
– Куда вы?
– На станцию! Искать кулек. За сюжетом – хоть на край света!.. Ох, пряжка отлетела! Ладно, как-нибудь добегу. А ведь уже в девятнадцатом веке… А где берет?.. Ага, вот. – Теперь я задыхался от волнения. – Подумать только, расчеты жизни на тысячу лет!
Налетел легкий ветер. Лунный блик на полу то отодвигался в сторону, то возвращался на место, подчиняясь движениям створок открытого окна.
– Куда делись сигареты?
– Вот они. Перед вами.
– А спички? Ах, в кармане. Ну, пойдем скорее!
– Нет! Я не пойду с вами. Вы же знаете… Завтра у меня такая встреча. Надо подготовиться. Я рад, что вы заинтересовались этим делом. Желаю удачи!
Легкий ночной ветер осторожно и ласково дул в лицо.
– Бездельник! – на ходу сказал я ветру. – Меня не обманешь. Вот теперь ты мягкий, вкрадчивый, теплый, ластишься ко мне, а там, на станции, где были вишни, днем, не ты ли вмиг разметал во все стороны листки, те листки?.. А их, конечно, уже не найти. Успеть бы мне спасти от гибели злосчастный кулек из-под вишен. Какая досада! Ведь собственной рукой я его смял и сунул в мусорную урну.
Я почти бежал мимо темных спящих дач. Вдоль заборов с лаем носились собаки. И был у них, конечно, свой сговор: от дачи к даче они, словно передавая меня одна другой, подбегали к заборам, лаяли, умолкали… лаяли… А я беспорядочно, отрывочно думал…
…Неведомый человек сто лет назад объявил войну времени, пошел наперекор ходу жизни. А что такое жизнь? Движение! Энергия. Древние греки в мифах рассказали, как люди боролись с богом времени Хроносом… Нельзя! Нельзя дать погибнуть такому сюжету.
Выбежав на просеку, я остановился. Перевел дыхание.
Ах, если б только я нашел другие листки!
ВОТ! ВОТ ОН, ЭТОТ КУЛЕК!
Итак, я сидел на скамейке на платформе станции Зеленцово. Ждал рассвета. Тянулась ночь. Клонило к дремоте. Мысли мои метались беспорядочно: то я начинал думать, что через час-другой, может быть, найду нечто такое, о чем люди не догадываются и даже не мечтают. Потом возникла карта Америки. За полтысячелетия до Колумба была открыта викингами Америка. Открыта. Забыта. И вновь открыта. Ведь нередко люди заново открывают то, что когда-то уже было открыто. И кто знает, может быть, пять – десять тысяч лет назад человечество владело секретом долголетня и вечной юности?!
А потом я, наверное, задремал.
И вдруг капля дождя… одна… другая… упали на меня. Раскрыл глаза. Не сразу догадался, где я, зачем я здесь, на этой деревянной скамейке, в этой темноте кромешной… Вспомнил! Но где же луна? Сосны? Они спрятались от меня.
Но рядом со мной в темноте на платформе белела мусорная урна.
Дождик усиливался, и я в испуге метнулся: размоет листки, которые остались в урне. Снял пиджак, прикрыл урну.
Тьма… тьма… И нет ей края и конца. И, кажется, никогда не кончится этот осторожный стук дождя по платформе.
Но вот потянул ветер. Струи дождя стали редкими и косыми. И я подумал: ветер качает струи дождя и гонит их к урне.
Какой сумрачный, печальный рассвет! Какая мокрая дымка стоит над соснами, над лесом… Багровая резкая полоса показалась на востоке.
Я снял пиджак с урны, осмотрелся и тут же, при первых красных лучах солнца, увидел: на самом дне урны, чуть прикрытый какой-то тряпкой, выглядывает крепко смятый кулек из-под вишен. Вот! Вот он! Вот он, этот кулек!
Не помня себя, задохнувшись от волнения, я схватил свою находку. Вот они, желтоватые листы! Один… другой… третий…
Сердце билось сильно и часто. Послышался гудок. Первый поезд на Москву. Скорее домой!
* * *
Наконец я переступил порог своей квартиры. Ранний утренний солнечный зайчик оторвался от моих открытых настежь окон и, радостно скользнув по стенам, стал греть мою руку.
«Вчера я послал тебя за город, а сегодня – нет! Оставайся дома!»
Мой кот Топ, увидев меня, обезумел от радости, метнулся по квартире, спрятался за тяжелую штору и стал мяукать: «Ищи меня, ищи!»
А потом прыгнул ко мне, лизнул ладонь; «Спать! Спать!»
Я сел на диван, расправил листки кулька, но глаза слипались.
Не помню, как уснул. Сразу!
ДОНОС ЗИМОВЕЙКИНА
Были сумерки, когда я проснулся. Солнечный зайчик давно исчез. Топ блаженно спал возле меня.
Я проспал целый день!
Скорей крепкий чай. И скорей – за письменный стол.
Я расправил листки. Ага! Полностью сохранился какой-то донос. Вот он.
«Ваше Превосходительство»
Милостивый Государь мой
Георгий Спиридонович!
На одну минуточку осмелюсь тронуть Ваше драгоценное время, которое отдаете Вы, Ваше Превосходительство, служению Престолу.
Кто я есть? Помните ли Вы, Ваше Превосходительство, Терешу Зимовейкина? Пожалуй, забыли.
Отец мой, дай бог ему царство небесное, будучи лакеем графа Забельского, по их же протекции определил меня в приготовительный класс той 1-й гимназии, где Вы, Ваше Превосходительство, изволили курс учения начинать. Там я с Вами в первом классе учение проходил. А затем богу было угодно, чтоб меня за один проступок исключили из стен гимназии. Я и ушел в небытие. А Вы продолжали курс наук. А о том, как потом господь бог рассудил меня с моей судьбой – сим вопросом не смею Вам, Ваше Превосходительство, надоедать. Суть же моего сего послания состоит вовсе в другом. Она заключена в великом секрете, к которому я приобщился и который я ношу в себе. Секрет сей касается раскрытия тайного крамольного гнезда, прикрытого под сенью науки.
Должен Вам доложить, Ваше Превосходительство, что жительство я им, ею в Малом Кисельном переулке, что возле Рождественского бульвара. Квартира же моя с вывеской: «Живописец-маляр. Пишу любые вывески». Но вывеска – вывеской, главное в том, что у меня во фруктовом саду снимает домик господин профессор химии Александр Сергеевич Порошин. По странности одного случая я получил возможность проникать в любой час в квартиру, где профессор Порошин проживает с дочерью, девицей Натальей, курсисткой.
К моему жильцу с некоторых пор стали в ночной час под покровом тьмы приходить люди и условно к нему в дверь стучать. Следуя ночью же по их следам, когда оные оставляли дом Порошина, я многое узнал.
А теперь уж подхожу к главному. Обширна библиотека господина Порошина. Неисчислимы в ней книги. Но ангелы небесные мне помогли, и я обнаружил, в каком именно переплете какой книги существует, так сказать, двойное дно. И туда-то на один или два дня профессор Порошин и прячет письма и документы, которые ему доставляют подозрительные люди. Прячет. Кому-то показывает. А затем и сжигает. «Пожалуйста, сжигайте! Сжигайте, господин Порошин, – сказал я себе. – А вот я, грешный человек, прочту корреспонденцию вашу и кому следует доложу». И теперь я в разное время копию с какого-либо письма спимаю. И сразу же подлинное письмо в тайное порошпиское дно назад прячу. А что надо – для Вашего департамента берегу.
Для начала доказательства усердия своего, Ваше Превосходительство, препровождаю Вам копию писем некоего Веригина, с коим Порошины дружбу водят, а он есть настоящий враг Престола. Одно письмо самому господину профессору, а другое – дочке его Наталье, хоть она курсистка, но нестриженая.
Льщу себя надеждой, что труд мой на пользу послужит охраны благоденствия матушки-России. И мне, рабу грешному, Вы воздадите по усилиям моим.
Остаюсь, Ваше Превосходительство, нижайший Ваш слуга и прилагаю при сем копию коварного и крамольного письма.
Верный Ваш слуга до гроба
Терентий Зимовейкин».
К этому доносу Терентия Зимовейкина была приложена копия письма, которое служило как бы продолжением мыслей неизвестного искателя, с которыми я уже познакомился.
Было очень жаль, что от большого, по-видимому, письма искателя сохранилось только два листка, да и то не полностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Я нехотя принялся за чтение.
«…Экспертное заключение врача-психиатра Н. Е. Озерова.
В оном заключении врач-эксперт указывает на то, что обвиняемый страдает душевной болезнью в форме мономании, возникшей на почве контузии, полученной во время Севастопольской кампании и сопровождавшейся потерся памяти.
Посему все деяния обвиняемого, произведенные им по получении контузии, то есть начиная с 15 июля 1855 года, должно понимать как проявления помраченного сознания и состояния невменяемости; самого же обвиняемого рассматривать как человека душевнобольного…»
Я остановился в недоумении.
– Читайте же! – нетерпеливо настаивал Окольничий.
Я подчинился.
«…после оглашения экспертного заключения врачапсихиатра Н. Е. Озерова обвиняемый Дмитрий Веритин обратился к следователю:
– Господин следователь! Отвергаю! Сегодня, в среду 27 августа 1858 года, я, Дмитрий Веригин, категорически отвергаю заключение врача-психиатра. И не помрачением сознания обусловлены мои деяния, а именно: доставка и распространение свободолюбивых изданий Герцена, зовущих народ к свободе. Отдаю себе отчет: если вы, господин следователь, согласитесь с экспертизой врача-психиатра, то и кара смягчится. Но, будучи в здравом уме и твердой памяти, отвергаю заключение врача-психиатра. Однако сейчас поведаю о другом.
Да! Во время Севастопольской кампании, 15 июля 1855 года, вследствие разрыва бомбы я действительно лишился памяти. Даже имени своего не мог назвать. Но за какую-то минуту до этого меня осенила одна догадка…
Следователь. Уж не эта ли ваша «догадка» привела вас на скамью подсудимых?
Обвиняемый. Многие годы потратил я на то, чтоб проникнуть в суть вопроса: почему так коротка человеческая жизнь? И вот за миг до контузии я подошел к разгадке тайны, как продлить человеческую жизнь на тысячу лет и сохранить непроходящую юность.
Следователь. Обвиняемый Веригин! До ваших умствований мне нет дела. Не уклоняйтесь от предъявленного вам обвинения. Итак, будучи в здравом уме и твердой памяти – не так ли? – вы признаете себя виновным в подготовке народного возмущения против монарха?
Обвиняемый. Горе народное повелело мне не остаться безучастным к судьбе несчастного люда. Отец мой был врагом. И с ним я еще ребенком разъезжал по деревням, где он лечил больных. С детства видел я нищету и бедствие народное. На медицинской практике я убедился: почти все болезни в народе идут от голода и бесправия, в которых держат страну царь, правительство и богатые люди…
Следователь. Прекратите, обвиняемый, свои дерзкие речи. Еще одно такое высказывание усилит вашу вину и наказание.
О б в и н я е м ы й. Тут ваша власть. Подтверждаю! Желая помочь избавлению народа от страданий, я принялся за распространение надлежащей литературы среди офицеров, для чего посещал казармы.
С л е д о в а т е л ь. Признаете ли вы себя виновным в том. что для получения крамольных воззваний держали преступную связь с лицами, стоящими вне закона? Посягающими на спокойствие России?
О б в и н я е м ы й. Открыто заявляю: я совершил не одну, а несколько поездок в Лондон к Александру Ивановичу Герцену. Там, в Вольной типографии, я получал литературу. Ездил в последний раз уже после контузии. Как видите, утверждение врача-эксперта о том, что я психически больной, здесь ни при чем.
Следователь. А теперь назовите своих сообщников.
О б в и н я е м ы й. Сообщников у меня не было. Я одни, на свой страх и риск, привозил «Полярную звезду» и прокламации Герцена. И сам распространял пх. Я это уже говорил. Приговора не боюсь. Но долгом жизни моей считаю передать людям мою догадку. Господин следователь! Обращаюсь к вам с единственной просьбой: мои записи и расчет прошу передать в Академию наук. Свыше года я пробыл и тюрьме. За это время я кое-что успел в направления того, как законы биологии проверить математикой. Вот здесь, в этой тетради, некоторые мои вычисления, первые выводы. И я, Веригин, прошу вас особо отметить в протоколе мое пожелание передать в Академию наук эти мои записи и…»
Окольничий остановил меня.
За окном стояла глубокая ночь. Черные деревья спали, каждое на свой лад, и покачивали, каждое по-своему, на легком ветру свои ветви.
– Алхимики… Вспомните о философском камне, о попытках превращать одни элементы в другие, о поисках эликсира жизни. А в наши дни превращение элементов уже не проблема. До эликсира бессмертия еще далеко, а вот этот неизвестный Веригин уже что-то нашел, чтоб продлить жизнь людей на века. Как вы не хотите это видеть?
– Будет вам, Сергей Васильевич, – возразил я. – Этот Веригин просто чудак, помешавшийся на несбыточных мечтах о человеческом счастье. И видит он это счастье в долгой жизни и нескончаемой молодости. Мечтатель!
– А что вы скажете о Ри-ше-лье? – Последнее слово Окольничий сказал раздельно и значительно.
– Какой Ришелье? При чем тут Ришелье? Тот, что был в Одессе? И там еще памятник ему?
– Да нет, другой! Умнейший и образованнейший человек семнадцатого века, кардинал Ришелье посадил в сумасшедший дом Соломона Ко, инженера. А за что? За то, что этот человек (за двести лет до того, как паровоз потащил вагоны железной дороги!) создал учение о механических движущих силах. А при этом еще указал на силу пара. И вот образованнейший Ришелье посчитал этого Ко безумцем и посадил его в дом для умалишенных.
– И вы хотите сказать, что…
– Прошу вас, читайте! – с мольбою сказал Окольничий. – Или давайте я… лучше я.
Окольничий поднес листок к глазам и тихо, как бы оберегая каждое слово, стал читать:
– «…повторяю: заключение врача-эксперта о моей невменяемости из-за потери памяти здесь ни при чем. Я хочу вернуть некогда утраченное человеком тысячелетие жизни. И так сохранить молодость, изгнать старость с нашей земли.
Следователь. Повторяю: мне нет дела до ваших умствований. Извольте отвечать…»
ЗАПИСИ, ВЫВОДЫ – ГДЕ ЖЕ ОНИ?
– Стойте! – воскликнул я. – Бросьте чтение! Записи, выводы – где же они? Где же научная суть этой догадки насчет тысячелетней жизни? Где? – кинулся я на Окольничего. – Научной сути как раз-то и нет. Да и не может быть. Тысячелетняя жизнь. Нескончаемая юность. Чепуха! А вот сюжет! Литературный сюжет – это да!
– Может быть, он в мусорной урне, этот «сюжет»? Ведь ваш кулек из-под вишен – где он?
– А ведь верно!.. Где мои сандалеты? – вскочил я.
– Куда вы?
– На станцию! Искать кулек. За сюжетом – хоть на край света!.. Ох, пряжка отлетела! Ладно, как-нибудь добегу. А ведь уже в девятнадцатом веке… А где берет?.. Ага, вот. – Теперь я задыхался от волнения. – Подумать только, расчеты жизни на тысячу лет!
Налетел легкий ветер. Лунный блик на полу то отодвигался в сторону, то возвращался на место, подчиняясь движениям створок открытого окна.
– Куда делись сигареты?
– Вот они. Перед вами.
– А спички? Ах, в кармане. Ну, пойдем скорее!
– Нет! Я не пойду с вами. Вы же знаете… Завтра у меня такая встреча. Надо подготовиться. Я рад, что вы заинтересовались этим делом. Желаю удачи!
Легкий ночной ветер осторожно и ласково дул в лицо.
– Бездельник! – на ходу сказал я ветру. – Меня не обманешь. Вот теперь ты мягкий, вкрадчивый, теплый, ластишься ко мне, а там, на станции, где были вишни, днем, не ты ли вмиг разметал во все стороны листки, те листки?.. А их, конечно, уже не найти. Успеть бы мне спасти от гибели злосчастный кулек из-под вишен. Какая досада! Ведь собственной рукой я его смял и сунул в мусорную урну.
Я почти бежал мимо темных спящих дач. Вдоль заборов с лаем носились собаки. И был у них, конечно, свой сговор: от дачи к даче они, словно передавая меня одна другой, подбегали к заборам, лаяли, умолкали… лаяли… А я беспорядочно, отрывочно думал…
…Неведомый человек сто лет назад объявил войну времени, пошел наперекор ходу жизни. А что такое жизнь? Движение! Энергия. Древние греки в мифах рассказали, как люди боролись с богом времени Хроносом… Нельзя! Нельзя дать погибнуть такому сюжету.
Выбежав на просеку, я остановился. Перевел дыхание.
Ах, если б только я нашел другие листки!
ВОТ! ВОТ ОН, ЭТОТ КУЛЕК!
Итак, я сидел на скамейке на платформе станции Зеленцово. Ждал рассвета. Тянулась ночь. Клонило к дремоте. Мысли мои метались беспорядочно: то я начинал думать, что через час-другой, может быть, найду нечто такое, о чем люди не догадываются и даже не мечтают. Потом возникла карта Америки. За полтысячелетия до Колумба была открыта викингами Америка. Открыта. Забыта. И вновь открыта. Ведь нередко люди заново открывают то, что когда-то уже было открыто. И кто знает, может быть, пять – десять тысяч лет назад человечество владело секретом долголетня и вечной юности?!
А потом я, наверное, задремал.
И вдруг капля дождя… одна… другая… упали на меня. Раскрыл глаза. Не сразу догадался, где я, зачем я здесь, на этой деревянной скамейке, в этой темноте кромешной… Вспомнил! Но где же луна? Сосны? Они спрятались от меня.
Но рядом со мной в темноте на платформе белела мусорная урна.
Дождик усиливался, и я в испуге метнулся: размоет листки, которые остались в урне. Снял пиджак, прикрыл урну.
Тьма… тьма… И нет ей края и конца. И, кажется, никогда не кончится этот осторожный стук дождя по платформе.
Но вот потянул ветер. Струи дождя стали редкими и косыми. И я подумал: ветер качает струи дождя и гонит их к урне.
Какой сумрачный, печальный рассвет! Какая мокрая дымка стоит над соснами, над лесом… Багровая резкая полоса показалась на востоке.
Я снял пиджак с урны, осмотрелся и тут же, при первых красных лучах солнца, увидел: на самом дне урны, чуть прикрытый какой-то тряпкой, выглядывает крепко смятый кулек из-под вишен. Вот! Вот он! Вот он, этот кулек!
Не помня себя, задохнувшись от волнения, я схватил свою находку. Вот они, желтоватые листы! Один… другой… третий…
Сердце билось сильно и часто. Послышался гудок. Первый поезд на Москву. Скорее домой!
* * *
Наконец я переступил порог своей квартиры. Ранний утренний солнечный зайчик оторвался от моих открытых настежь окон и, радостно скользнув по стенам, стал греть мою руку.
«Вчера я послал тебя за город, а сегодня – нет! Оставайся дома!»
Мой кот Топ, увидев меня, обезумел от радости, метнулся по квартире, спрятался за тяжелую штору и стал мяукать: «Ищи меня, ищи!»
А потом прыгнул ко мне, лизнул ладонь; «Спать! Спать!»
Я сел на диван, расправил листки кулька, но глаза слипались.
Не помню, как уснул. Сразу!
ДОНОС ЗИМОВЕЙКИНА
Были сумерки, когда я проснулся. Солнечный зайчик давно исчез. Топ блаженно спал возле меня.
Я проспал целый день!
Скорей крепкий чай. И скорей – за письменный стол.
Я расправил листки. Ага! Полностью сохранился какой-то донос. Вот он.
«Ваше Превосходительство»
Милостивый Государь мой
Георгий Спиридонович!
На одну минуточку осмелюсь тронуть Ваше драгоценное время, которое отдаете Вы, Ваше Превосходительство, служению Престолу.
Кто я есть? Помните ли Вы, Ваше Превосходительство, Терешу Зимовейкина? Пожалуй, забыли.
Отец мой, дай бог ему царство небесное, будучи лакеем графа Забельского, по их же протекции определил меня в приготовительный класс той 1-й гимназии, где Вы, Ваше Превосходительство, изволили курс учения начинать. Там я с Вами в первом классе учение проходил. А затем богу было угодно, чтоб меня за один проступок исключили из стен гимназии. Я и ушел в небытие. А Вы продолжали курс наук. А о том, как потом господь бог рассудил меня с моей судьбой – сим вопросом не смею Вам, Ваше Превосходительство, надоедать. Суть же моего сего послания состоит вовсе в другом. Она заключена в великом секрете, к которому я приобщился и который я ношу в себе. Секрет сей касается раскрытия тайного крамольного гнезда, прикрытого под сенью науки.
Должен Вам доложить, Ваше Превосходительство, что жительство я им, ею в Малом Кисельном переулке, что возле Рождественского бульвара. Квартира же моя с вывеской: «Живописец-маляр. Пишу любые вывески». Но вывеска – вывеской, главное в том, что у меня во фруктовом саду снимает домик господин профессор химии Александр Сергеевич Порошин. По странности одного случая я получил возможность проникать в любой час в квартиру, где профессор Порошин проживает с дочерью, девицей Натальей, курсисткой.
К моему жильцу с некоторых пор стали в ночной час под покровом тьмы приходить люди и условно к нему в дверь стучать. Следуя ночью же по их следам, когда оные оставляли дом Порошина, я многое узнал.
А теперь уж подхожу к главному. Обширна библиотека господина Порошина. Неисчислимы в ней книги. Но ангелы небесные мне помогли, и я обнаружил, в каком именно переплете какой книги существует, так сказать, двойное дно. И туда-то на один или два дня профессор Порошин и прячет письма и документы, которые ему доставляют подозрительные люди. Прячет. Кому-то показывает. А затем и сжигает. «Пожалуйста, сжигайте! Сжигайте, господин Порошин, – сказал я себе. – А вот я, грешный человек, прочту корреспонденцию вашу и кому следует доложу». И теперь я в разное время копию с какого-либо письма спимаю. И сразу же подлинное письмо в тайное порошпиское дно назад прячу. А что надо – для Вашего департамента берегу.
Для начала доказательства усердия своего, Ваше Превосходительство, препровождаю Вам копию писем некоего Веригина, с коим Порошины дружбу водят, а он есть настоящий враг Престола. Одно письмо самому господину профессору, а другое – дочке его Наталье, хоть она курсистка, но нестриженая.
Льщу себя надеждой, что труд мой на пользу послужит охраны благоденствия матушки-России. И мне, рабу грешному, Вы воздадите по усилиям моим.
Остаюсь, Ваше Превосходительство, нижайший Ваш слуга и прилагаю при сем копию коварного и крамольного письма.
Верный Ваш слуга до гроба
Терентий Зимовейкин».
К этому доносу Терентия Зимовейкина была приложена копия письма, которое служило как бы продолжением мыслей неизвестного искателя, с которыми я уже познакомился.
Было очень жаль, что от большого, по-видимому, письма искателя сохранилось только два листка, да и то не полностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29