Маринка была звездой районной больницы, главврач лично носил ее на руках к капельнице; скуластый рыжий парень, прибывший по распределению после института, он звал ее «моя кровиночка». Подружки любили с нею «делиться» и «шушукаться» по поводу мальчиков. Она была очень удобным объектом для этого, особенно «после операции», когда ей и языком-то было трудно шевельнуть. Все понимает, и явно не соперница, и не разболтает ничего. Нечестно только, что за это редчайшее качество подружки наградили ее прозвищем – «могила».
У Вадима было полно приятелей, его многие считали «неплохим пацаном». Ближе всего он сошелся с Толькой Бажиным и Валерой Тихоненко, первый был сыном завгара, а второй – бухгалтера все из того же политехникума. Они жили в том же доме, что и Барковы, только на втором, деревянном этаже. Бажин – медлительный, основательный и вдумчивый толстяк, Тихоненко, в опровержение фамилии – егоза, враль и везун. Учились все трое в одном классе, проводили вместе много времени, и не раз плотно дрались «толпой» с «овражскими». Вадиму обычно рвали рубаху или штаны, Бажину квасили физиономию, Валерка даже свои очки умудрялся сохранить в целости. Юный Барков считал этих пацанов ближайшими своими друзьями, и близкими настолько, что мог поделиться с ними чем угодно, даже странноватыми «мыслями», что забредают в любую мальчишескую голову. Он считал, что и у них нет от него тайн. Возможно, так оно и было. Сохранялось такое положение до одного случая, смутившего его неустойчивые, еще детские чувства.
Он, наверно, мог бы изложить им сам факт, но значительно важнее факта было то, что произошло в душе, что он испытал в связи с ним. Договорились они как-то о встрече у танцплощадки, что в глубине районного парка, зычное место рандеву этой троицы. Чтобы не торчать жаре, Вадим скрылся в пустой фанерной будке для 'продажи билетов и уселся там на полу. Июльский парк был напоен солнцем под завязку, и звуки не смели забредать в него. Возилась какая-то утомленная техника за оградой на площади. Истома, тишина, муравьиная колонна движется одновременно вверх и вниз по стене, кажется, слышишь как шуршат лапки. И вдруг на фоне этого раскаленного, пустынного эфира шум приближающихся шагов. Вадим затаился, уверенный, что это или толстяк, или очкарик. Им его не видно. Когда подойдут поближе, он выскочит Чингачгуком и пугнет.
Приближаются как минимум двое. Подходят, подходят, еще чуть-чуть и… Раздался голос Аллы Михайловны, и обращалась она – Вадим сразу его узнал по голосу – к Чехову. «Не надо меня так прижимать!» Будка качнулась и заскрипела.
Жила неподалеку от центра в собственном доме пара братьев, здоровых круглолицых парней с огромными залысинами и мощными усами скобой. Оба недавно вернулись из армии, и их побаивалась вся округа. Так вот это один из них прижал классную руководительницу Вадима к стене фанерного, потрескивающего укрытия и стал хрипло нашептывать ей слова, понимать смысл которых воображение школьника отказывалось. Он не мог представить себе, что мужчина может говорить женщине такое. И даже слыша, не верил. И все это происходило в каких-то сантиметрах от него. Классная руководительница лишь недовольно вздыхала, отлепляя пальцы Чехова от талии, и сдавленным голосом сообщала, что он ее «совсем задушил», и что сейчас их кто-нибудь увидит. Усатый агрессор угрожающе промурлыкал, что придет к ней сегодня ночью, а она с оскорбительным смехом отвечала, что хозяйка на него спустит собак. Он говорил, что хочет, чтобы они виделись как можно чаще, а она, опять со смешком, говорила, что желала бы видеть настоящего Васю Чехова, каким он ей представлялся до сегодняшнего дня. То есть, не хамом, а таким сильным-благородным. В конце концов он стал упрашивать, канючить, но Алла Михайловна вырвалась, качнув незакрепленную в земле будку и ушла. Чехов жалобно, но грязно выругался, сплюнул вглубь Вадимова укрытия, попал в муравьиную колонну и побрел в обратном направлении. А Вадим остался сидеть в будке до краев наполненной мучительным стыдом, и не понять было, что в нем его собственное, что чеховское. Какой, оказывается, позор сулит приближение к женщине. Даже такому гиганту, как усатый дембель, да еще имеющему громадного брата. Поведение Аллы Михайловны показалось ему вполне адекватным, единственно возможным. Что еще делать женщине, когда ей предлагают ТАКОЕ.
Через пару дней наша часть городка была взбудоражена слухом о ночной попытке Чехова забраться «к учителке». Он был настолько жестоко покусан обещанными собаками, что молва почти что осуждала Аллу Михайловну, Вадим едва мог поверить в эту историю. Чтобы после такого оскорбительного отказа… И сделал для себя окончательный вывод – если женщина говорит «нет», она говорит именно «нет».
Кстати, историю про ночную атаку на честь классной рассказывали Вадиму Бажин с Тихоненкой, причем рассказывали с видом знатоков такого рода дел. «В конце концов, он ее… она же этого сама хочет», таково было их общее мнение. В результате, авторитет этого сального знания мужских сообществ, резко упал в авторитете в глазах их друга. Барков продолжал скалить зубы в компании, когда речь заходила «об этом», но твердо знал, что жить надо своим умом. Как бы ни было тяжело. А что будет тяжело, он не сомневался. Ведь абсолютно все одноклассницы непрерывно и однозначно демонстрировали, что с мальчиками они общаются только по той причине, что их свела вместе такая неотменимая неприятность, как школа. Кто-то там кого-то «зажимал» в углу или хватал за выступы на груди, но ответный визг так резал по нервам, что Вадим всегда спешил ретироваться на край ситуации. Тем более что подобное поведение рекомендовали ему абсолютно все книги, получаемые от умненькой сестрички.
Однако не могла же его хотя бы однажды не занять такая простая мысль – а откуда берутся все эти бесконечные семьи, живущие повсюду и вокруг. Хотя бы в их бревенчатом амбаре их не менее семи, по две и более в некоторых квартирах. Наконец, как бы они с бесконечно Умирающей Маринкой появились на свет, когда бы не воссоединение их папы и мамы. Он всерьез ломал голову над этим вопросом. Может быть, какой-нибудь приказ, была у него мысль. Где-то в инстанциях, в четырехэтажном райкоме принимается решение, приходит повестка из ЗАГСа, и дальше намеченной паре приходится жить вместе, каково бы ни было мнение женской стороны на этот счет. Да, вначале праздник, ленты, белое платье. Но это, скорее прикрытие истинной сути события. Но суть иногда прорывается, ведь недаром даже на свадьбе кричат «горько». Судя по количеству скандалов, драк, что царили в семействах, что были доступны для наблюдения, союзы эти ни в коем случае не могли возникнуть путем добровольного согласия. Взять хотя бы семейства его ближайших друзей, семейства Бажиных и Тихоненок. Довольно регулярно его будили дикие крики, доносившиеся со второго этажа, и во дворе бегали белые ночные рубашки, и за ними по пятам носился густой мужской мат с топором.
Но полной ясности все равно не было. Но она пришла, вместе с новым слухом из дома, где квартировала Алла Михайловна. Первый брат еще залечивал собачьи укусы, зато взялся за дело второй брат. Он ворвался темной ночью в чистую, как ладанка, комнату учительницы русского языка и совершил нечто невообразимое, что описывалось длинным, гнусно-змеиным словом «изнасилование».
Школа гудела и даже как бы плавилась от слухов, когда Вадим пришел туда, много он услышал всякого, но больше всего его поразили слова замечательного физика Ивана Михайловича Бертеля, сказанные у дверей учительской.
– Изнасилована? Чеховым? – процедил он, одновременно прищуриваясь. – А я всегда считал ее тургеневской девушкой.
Вадиму казалось, что теперь прежняя жизнь станет невозможна ни для него, ни для школы, ни для города, но быстро, хотя и в стороне от глаз общественности, устроилось. Неприступная насмешница пошла с первым, искусанным братом в ЗАГС. И школьнику Баркову стало ясно, что мужчина может соединиться с женщиной не только по приказу, но и через ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Эта взаимозаменяемость братьев не произвела на него поражающего впечатления, хотя как раз именно о ней больше все судачили в Калинове. Вадим слушал эти разговоры и недоумевал. Получалось, что само изнасилование в представлении горожан является хоть и преступлением, но лежащим все же в русле более-менее приемлемых проявлений естества. То же, что теперь продолжало соединять братьев, казалось непонятным и жутким.
Все думали, что эта троица каким-нибудь образом разорвется или, в крайнем случае, освободит город от своего присутствия. Однако никто никуда не уехал, и город принужден был жить со всем этим в себе.
Когда Вадиму исполнилось пятнадцать лет, произошло сразу несколько событий. Умерла Маринка, а сам он поступил в техникум. И то и другое было неизбежно, и то и другое было отвратительно. С возраста примерно лет в двенадцать несчастная девочка как бы отправилась в обратный путь по жизненной дороге. Она не только не росла, но наоборот – усыхала, воспоминание о ее тогдашнем поведении у Вадима всегда впоследствии вызывало трепет. Ровная приязнь к окружающим, подсвеченная усталостью. Это не была банальная покорность судьбе, не депрессия, не мрачноватый домашний театр, когда гибнущий человек живет в атмосфере подразумеваемых аплодисментов. Она просто «знала». Да, и достаточно об этом. Трудно сказать еще хотя бы слово, так чтобы совсем без преувеличения, натяжки или ужимки.
Дня через четыре после похорон у Барковых появился неожиданный гость. Тот самый рыжий врач из районной больницы, что занимался регулярными переливаниями и проявил себя со столь хорошей стороны по отношению к Маринке. Отца не было дома, он лежал в больнице с сердечным приступом, визитер, естественно, знал об этом. Вел он себя неуверенно. Мялся, ему было неловко. Еще бы, что может быть страннее врача, явившегося в дом к больному, которого он отправил на кладбище. Что ты еще не доделал, дорогой? Но вместе с тем, в нем чувствовалась решимость довести до конца затеянное предприятие. Оказалось, что дело в книжках. Комната Вадима и Маринки была перегорожена двумя платяными шкафами. На женской половине стоял стол, вечно заваленный разнокалиберными томами. Когда готовились к поминкам, со стола их спихнули в картонную коробку и брат вытащил их в «гараж». Разобрать их руки у него пока не дошли.
– Дело в том, что значительную часть… думаю так, что значительную часть этих книг Марина получила от меня. Я понимаю, что сейчас не совсем время, что…
Он говорил так неуверенно, преодолевая какое-то совершенно непонятное Вадиму внутреннее сопротивление, что и его состояние исказилось. Отчего он повел себя странно. Вот, пожалуйста, забормотал он, это ее полка, это ее стол. Доктор провел пальцем по потрепанным корешкам учебников.
– И… все?
Надо еще учитывать, что это был год, когда Вадим более всего стыдился нелепой чудаковатости своего отца. А «гараж» являл собою ее в концентрированном виде, пустить чужого человека в это логово детских забав седого человека было немыслимо. И он уверенно, и даже бодро заявил, хотя подоплекой этой бодрости была сдерживаемая истерика:
– Все!
Врач мальчику не поверил, но ушел. Ушел и продолжал жить, считая его, должно быть, довольно опасным, лживым типчиком.
Позднее Вадим разобрал Маринкин ящик. Тайком, в сумерках притащив его в дом и дождавшись, пока отец уляжется спать. Сразу понял, почему доктор дергается. Книги были необычные. Не все даже, собственно, книги. Переплетенные тома машинописи или мутноватых черно-белых фотографий. Несколько вокабул дореволюционного происхождения. «Жизнь после смерти» – лекции Моуди, «Книги мертвых», тибетская и египетская, «Разоблаченная Изида» г-жи Блаватской, выдранные из журнала «Москва» сочинения Валентина Сидорова, «Семь дней в Гималаях» и что-то еще. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».
Это что же – туповато топталась мысль паренька – предсмертная сестра была участница какого-то заговора? После наезда Майбороды в нем выработался некий «политический» инстинкт. А во главе заговора стоял всем известный в районе рыжий доктор? Вадиму это было ясно, как простая гамма. Это заигрывание со смертью не могло не быть в противоречии с общим светлым, несмотря на отдельные изнасилования, устройством советской жизни. Ну хороша Маринка! Всегда была первой, если нужно было толкнуть речужку на комсомольском собрании. Кодекс строителя коммунизма у нее отскакивал от крошащихся зубов, а сама! Воображение брата и бурлило, и изнывало от недостатка пищи. Слишком скудные следы оставила покойница на берегу этого мира, прежде чем скользнуть «туда».
В общем, вопросов и сомнений в связи с этой историей осталось множество. Поделиться ими с отцом Вадим не имел возможности, потому что после впадения в неотвратимый политехникум стал считать его врагом. Насколько Маринка была обречена умереть, настолько брат ее был обречен изучать технологию металлов.
Весь первый семестр Вадим бунтовал – сбегал с занятий, хамил преподавателям, но потом все сгладилось. Открытые манифестации были противны его скрытному характеру. Кроме того, он осознал, что реальной альтернативой политехникуму в Калинове является лишь медучилище. Визжащие толпы белых халатов – он однажды наблюдал из-за забора их линейку. Женщина вообще – существо, представлявшееся ему нафаршированным опасностями, облаченное же в медицинскую форму, – просто облучало прохладным ужасом. Стоило отцу ехидно поинтересоваться у него, не хочет ли он, может быть, перейти в медики, как Вадим свернул свою фронду. Сидел тихонько на лекциях, отмалчивался на зачетах, и ему ставили удовлетворительно, ибо он все же был сынком преподавателя, да еще и отпрыском «несчастного» семейства. Отец махнул на него рукой, Вадим махнул рукой на то, как он к нему относится.
Политехникум и медучилище располагались на противоположных окраинах города, и между ними испокон веку существовало напряжение определенного свойства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37