Что с собой ни делай, все равно тебя восстановят. Он даже поджег свой дом, чтобы растворить в огне все вещи, к которым он хотя бы раз прикасался. После этого он добрался до города Липецка, где имелась единственная в этой части материка действующая модель сталеплавильного цеха – специально для школьных экскурсий – и, заболтав, запудрив мозги, введя, короче, в заблуждение хранительницу музея, проник за ограждение и бросился в жерло конвертора или вагранки, точно не знаю, как сказать.
– Она была его любовницей? – строго спросила Люба.
Валерий Андреевич ловким движением выхватил из пальцев Вадима листок бумаги.
– Каким же образом он до сих пор жив? – опять подала голос девушка.
Рассказчик грустно и вместе с тем чуть ехидно улыбнулся.
– Все-таки кое-какие, прямо скажем, интимные следы пребывания нашего Толяна в этом музее остались. И не надо на меня так смотреть.
– Она его обманула, – под нос себе произнесла задумчиво Люба.
На секунду оторвав острый взгляд от бумажки, старик пояснил:
– Она предпочла стать предательницей, а не убийцей. Так что тут у тебя? – Последние слова были обращены к Вадиму.
Тот дернул щекой.
– Очереди, Валерик, очереди.
– С тех пор этот ваш Толя, наверное, не верит, что в мире есть настоящая любовь.
Мужчины переглянулись. Валерий Андреевич щелкнул сухими пальцами перед ее переносицей.
– Ты представляешь, – опять сказал Вадим, – повсюду страшные очередищи, как в Парке Горького за пивом помнишь?
Люба очнулась от своей глубокой задумчивости. История про самоубийцу явно произвела на нее грандиозное впечатление.
– Очереди? А как же, вы говорили…
– Та сфера, о которой пойдет речь, особая. Воскресшие звезды. Их участь, как правило, незавидна.
– Все хотят с ними встретиться?
– Да, Люба, но то же самое было и в прошлых их жизнях, и в этом нет никакой проблемы. Проблема в таких людях, как ты.
– Почему это?
– По существующему закону о воскрешении каждый возвращенный к жизни в период своей адаптации имеет право на встречу с некоторым количеством звезд первой величины по своему усмотрению. Психологами доказано, что это лучший способ примирить психику человека с новыми условиями существования. Звезды все время бунтуют, бастуют, пытаются снизить нормы выработки, но Высший Совет непреклонен. Позвездил в прошлой жизни, изволь отрабатывать в этой, и пожизненно. Четвертая основная программа, так это называется. Если тебя хотя бы один человек востребовал по этой части, не отвертишься. Обязан. Парадоксально, но лучше всего себя чувствуют умеренно популярные люди. Ведь то, что ты востребован, хорошо оплачивается, можешь узнавать, который теперь час, хоть каждую минуту.
– А-а, – сказала Люба, но по тону ее было не совсем понятно, что же именно она поняла из сказанного.
– Еще очень важным моментом этого закона является то, что звезд для встречи воскрешенный выбирает себе сам. Я, например, мог бы предложить тебе Гегеля, Платона или Эйнштейна, но тебе…
– А Иисус Христос?
– Погоди, погоди, погоди, во-первых, ты его и не внесла в список.
– Я просто постеснялась.
– Вот и стесняйся дальше.
– Но Христос же тоже звезда, суперзвезда.
Валерий Андреевич сделался серьезен, Вадим смотрел в сторону, якобы на какой-то экспонат.
– Давай, Люба, оставим эту тему. Христа лапать не будем. И всуе о нем…
– Я не собиралась лапать, – обиделась девушка.
– А многие как раз желают именно лапать. Для этого есть, допустим, Мерилин Монро.
Глаза Любы расширились.
– И можно?
Старик закрыл глаза, открыл рот и потряс головой.
– Слава Богу, ты не мужчина и я могу сказать тебе ужасающую правду. Есть «воскресшие», которые отказывается жить в «Новом Свете», если им не позволят хотя бы ущипнуть красавицу. И им позволяют. В виде страшного исключения. Она постоянно вся в синяках. Целыми сутками стоит на вентиляционной решетке, придатки вечно воспалены. Подлинная мученица нового времени. Святая! Какая там мать Тереза! Оказалось, что людей, желающих знать, кто на самом деле убил президента Кеннеди в четыреста раз меньше тех, кто мечтает переспать или хотя бы поболтать с Мерилин.
– А кто убил Кеннеди?
– Да не важно, никто этого надолго не запоминает, потому что это такая чепуха, и не в этом дело. А вот, скажем, Клеопатра… Так вот, поскольку на планете непрерывно работает несколько тысяч таких Лазаретов, как наш, к знаменитым людям стоят очереди.
– Как к Ленину в Мавзолей?
– Умница! Ленин обеспечен ходоками в новой жизни, ничуть не хуже, чем в прошлой или позапрошлой. И поверьте мне, частенько, Ох, частенько ему приходится отвечать на заковыристые вопросы. О чем бишь, а, так что принцесса Диана, указанная в твоем списке, практически недоступна.
– Ну я же не собираюсь ее щипать.
– Не в этом дело. К Диане вообще редко едут с сексуальными планами, скорей новозеландские бабульки с вышивками или наши хохлушки среднего возраста с баночкой вареньица. То же и у Марии Антуанетты, Эвиты Перон. Тут есть какая-то справедливость – женщины, пострадавшие при жизни, почитаемы теперь особо.
Люба понимающе кивнула.
– Хороша, а Юра Шатунов? Вы поймите правильно, мне только голос его очень нравится.
– Тогда лучше слушать записи. Юра этот, к его неудаче, входит, правда чуть ли не тысячным номером, в жуткий список, где собраны все эти писаные кинокрасавцы. Правда, с Алена Делона или, скажем, Шварценеггера сейчас взятки гладки, они препочтеннейшие старцы вроде меня, и поэтому азарт гостий при встрече ослабевает на глазах. А каково Александру Македонскому! У него двойная нагрузка, с одной стороны, дамы, мечтающие во что бы то ни стало от него зачать нового всемирного героя, с другой, отставные полковники, в основном перуанской и португальской армий почему-то, со своими соображениями относительно поведения его фаланги в битве при Гавгамеллах.
Люба сделала движение головой, которое можно было бы перевести: «во как!?»
– Певцы норовят вместо себя выставить голограмму с фонограммой, это придумали закадычные дружки Дель Монако с Элтоном Джоном и Синатрой, но пресечено. Тогда бы пришлось разрешить писателям отделываться от посетителей просто книжкой с автографом. Приходится работать живьем. Возле Пушкинского дома в Михайловском ночуют толпы графоманов и девственниц. Вот Шекспиру хорошо, он официально отказался от авторства своих пьес, умело разыгрывает из себя безграмотного актера, и интерес к нему все снижается и снижается. Больше всех разочаровывает при живой встрече Байрон. Увидев, что он толстый, белобрысый, да еще хромает, романтически настроенные дамы сами сильно сокращают время визита. И не надо думать, что этот вид воздаяния распространяется только на личности широко известные. Нет. Взять хотя бы нашего учителя истории Майбороду.
– Зачем? – неприязненно поинтересовалась Люба.
– Для примера. После его «воскрешения» и «воскрешения» его соратников по партизанскому отряду и сличения некоторых данных неопровержимо выяснилось, что наш яростный борец за Советскую власть в отдельно взятой школе – предатель-провокатор. Поскольку сдал он целый партизанский отряд, двести человек, то на него возложена обязанность объясниться, так сказать, с каждым. Выпить полной мерой чашу презрения к себе, ненависти и чего там вообще положено. Четырежды его казнили в Новом Свете по приговору партизанского трибунала, а сколько выбитых зубов, так и не счесть.
– Поняла, никуда я не попаду, и вы подсовываете мне этого предателя Майбороду.
Тут вставил слово Вадим.
– Отчасти ты правильно поняла, есть трудности. С Лениным, например.
– А Клара Лучко? – сурово спросила Люба, заметно раскрепостившаяся от беседы с хроногенералом.
– Там, дело такое, оказывается, недавно вскрыли одно кубанское казачье кладбище, да и цыган почему-то в последние недели очень много оживляют…
– Понятно, – сказала Люба, и в голосе ее звучало разочарование.
– Нет-нет, – Вадим почувствовал, что надо вступить разговор. – У меня есть кое-какие мысли. Мне обещали помочь, – сказав это, он выразительно поглядел на Валерика, но тот нисколько не смутился, может быть, он и в самом деле не считал, что этот разговор имеет к нему какое-то отношение.
– Кто обещал тебе помочь?
– Маринка. Сестра.
– Да-а? – с вальяжным интересом протянул Валерик.
Вадим мрачновато кивнул.
– Есть вариант, есть.
Геликоптер плавно опустился на крышу девятиэтажки, в которой находилась квартира Ивана Антоновича Крафта. Бандалетов некоторое время сидел, сосредотачиваясь, потом медленно выбрался из машины. Он никогда не пользовался старинными транспортными средствами, считая, несмотря на демонстративное свое почвеничество, все ностальгические пристрастья дурью. Спустившись на нужный этаж, Бандалетов нажал клавишу и сообщил, с какой целью он прибыл. Четвертая программа есть четвертая программа. Дверь отворилась, и Тихон Савельевич увидел перед собой то, что и ожидал увидеть: Ивана Антоновича, удивленного до состояния открытого рта. Он даже трубку держал приставленной мундштуком к щеке – промазал от неожиданности. И на самом деле удивляться было чему. Нарушился давным-давно заведенный порядок. Испокон веку повелось, что районные литераторы навещают друг друга строго по очереди. Ни разу за все эти несметные времена этот порядок не был нарушен, и даже трудно было представить себе причину, которая могла бы подтолкнуть кого-то из них к такому нарушению. Да, и мало того, что визит был повторный, он еще и отстоял всего на несколько дней от предыдущего, что усугубляло необычность ситуации, до некоторой степени просто пугающей. Отсюда и открытый рот.
Но Иван Антонович сумел взять себя в руки и сделал приглашающий жест. Четвертая программа есть четвертая программа. И Тихон Савельевич вновь оказался в столь знакомой и столь утомительной для него обстановке. Напыщенно холостяцкая берлога, кретинические картины, истерические статуэтки. Бандалетов знал цену этому анахоретскому хламу. А тогда зачем притащился? Этот вопрос задавал себе хозяин, отлично осведомленный о том, как относится Тихон Савельевич к стилю здешнего жилища. Неожиданный гость и вел себя не как всегда. Обычно он демонстративно воротил свой толстый нос от изящных вещиц, которыми была нашпигована квартира. Его раздражали распахнутые на письменном столе старинные фолианты, канделябры с оплывшими свечами, драгоценный яшмовый чернильный прибор, ножи для разрезания бумаг, и тому подобное. Он смотрел подчеркнуто в окно, неприязненно потягивая кофе. Теперь же все было по-иному. Бандалетов стрелял взглядом по всем углам, как бы рассчитывая нанизать на него побольше впечатлений. Выковырнуть новость. Он что-то вынюхивал. Он шпионил!
Ивана Антоновича аж пошатнуло от этой мысли. Он струдом кивнул гостю и усадил на то место, на которое всегда его усаживал, и налил теплого кофе из стоявшей тут лее кофеварки. А себе стал набивать медленно трубку, стараясь при этом решить задачу – чего ему надо?
Если вдуматься, им ведь и, правда, делить нечего. Единственное, что их хоть как-то объединяет, – оба хотят знать ответ на вопрос: на чью сторону встал бы Гарринча, доживи он до момента их разрыва. И где бы он сейчас проводил свое время, в деревянном поместье с баньками и капустными грядками или в этой норе из черного бархата, пропахшего трубочным табаком. Странно, ведь казалось бы, мертвы не только те партии, которым они служили, не существует страна, где подвизались партии, нет, по сути, и планеты, шестую часть суши которой покрывала страна, а те юношеские занозы не вынуты, и уколы до сих пор ноют.
Каждый их них по отдельности предпринял немалые усилия по розыску останков Гарринчи. Сразу после собственного воскрешения. Были самым детальным образом проверены все существовавшие версии. А после и версии невероятные. Подключены родственники, и бессмертные и воскрешенные. Гарринча исчез так надежно, что это приводило в отчаяние. Сначала. Потом, странным образом, фундаментальность его гибели стала источником спокойствия и душевного равновесия для обоих друзей. Если его нет и не может быть, это оставляет каждому право считать его своим союзником. Гарринча твой, пока не Доказано обратное.
Когда Иван Антонович, наконец, раскурил трубку, у него уже оформилась прочная уверенность, что с сегодняшнего дня ситуация в их отношениях с Бандалетовым кардинально изменилась. И нельзя сказать, к лучшему или к худшему. Он не взялся бы конкретно предугадывать, что именно произошло, но, вместе с тем, был глубоко убежден, что это связано с «радостью народа». Возможно, он уже не так прочно мертв, как это представлялось до сего момента. Где-то натянулась какая-то нитка, где-то отцепился какой-то крючок. И толстяк, учуяв это своей почвенной жилой, примчался на разведку – не известно ли что-нибудь калиновской немчуре! Если бы знал что-то твердо – сидел бы тихо.
Иван Антонович медленно, вдумчиво затянулся и посмотрел прямо в бледно-голубые глаза противника, и подумал – ну, теперь, кажется, начнется.
– Я не полукровка, а квартеронка, – сказала Марина, широко шагая крепкими ногами в красных резиновых сапогах, отодвигая левой рукой редкие кусты подлеска. Правой она придерживала на мощном плече устройство, напоминающее миноискатель. Оно называлось некрофон и служило для поиска погребенных тел. На поясе у Марины был широкий патронташ, набитый серебристыми сигарами. С глаз на лоб были сдвинуты огромные очки с квадратными черными стеклами. Вадим и Люба едва поспевали за ней. Они были одеты так же, как и она, в яркие, синие комбинезоны, но экипированы значительно беднее, и напоминали ассистентов Марины.
– Извини, Марин, – сказал Вадим. Это он только что неправильно обозначил сестренку.
– А что это значит? – спросила Люба, продираясь сквозь орешник.
– Кровный вопрос. В прежней жизни мне была выделена только четверть жизненной силы, и, стало быть, на три четверти я принадлежала миру несуществования. Это, конечно, не научный термин, для простоты так говорю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37