«Иби, – стонет Тутмос, – Иби» (Иби – «мое сердце» – назвали девочку) и прижимает к себе ребенка так сильно, что девочка начинает плакать, а ему долго еще приходится укачивать ее на руках. Няньке было с ним немало хлопот. Когда ей удавалось выпроводить Тутмоса, он бродил, лишенный покоя, по всему дому, проходил мимо своих людей, но совершенно не замечал их.
Даже с матерью он почти не разговаривал. И лишь тогда, когда Тени стала обвинять Небвера – она, мол, знала, что он приносит несчастье, ведь отец Тутмоса тоже умер сразу же после его посещения, – он устало махнул рукой и тихо сказал:
– Дядя тут не виноват.
Между тем работы в гробнице царской семьи продолжались. Птах был хорошим мастером. Хори за это время также многому научился. Даже маленький Шери отваживался с помощью красок и кисти отделывать детали, которые не поддавались обработке одним резцом. Он рисовал цветные шарфы и наносил складки на просторные одеяния должностных лиц, изображал золотые обручи и уреев на коронах царственной четы.
Но Нефертити, посетившая гробницу, не всем осталась довольна. Ей трудно было выразить, чего именно не хватало в картинах, законченных в последнее время, но, когда она узнала, что мастер, которому поручена эта работа, неделями не бывает в гробнице, лицо ее запылало от гнева.
Она села в носилки, велела отнести себя обратно во дворец и немедленно послала слугу, поручив ему привести скульптора.
– Я должна поговорить с тобой, Тутмос, – сказала Нефертити и сделала движение рукой, которое удержало его от того, чтобы упасть перед ней ниц и поцеловать землю у ее ног. – Царь поручил тебе украсить гробницу, в которой мы обретем свой вечный покой, когда Атон призовет нас к себе. Ты же допустил, чтобы там неделями работали только твои люди, а сам не проявляешь никакой заботы о деле?
Тутмос не поднял глаз, не увидел ее воспламененное гневом лицо и глубоко безразлично сказал:
– Если работа не нравится, повелительница, может быть, пригласить Ипу…
Нефертити удивил тон его голоса. Так может говорить только тот, кто погружен в глубокую тоску.
– Нет, не Ипу, – сказала она немного мягче, – а ты должен закончить начатое!
– Я не могу… я не могу! – И он бросился на землю у ног царицы.
– Ты болен? Ты расстроен? Кто-нибудь причинил тебе горе?
– Я сам навлек на себя все горе мира. Если я изгнал правду из моего сердца, то как же смогу я высечь ее из камня?
– Ты не хочешь мне довериться? – тихо спросила царица с материнской лаской в голосе.
Прошли мгновения, пока он обдумывал, с чего начать. А потом слова полились потоком, как воды реки, когда она заливает берега.
Тутмос рассказал и о своем отце, и о своей матери. О Панефере, Абе и Май. Об Эсе и ее брате. Себя он при этом ничуть не щадил.
– Моя мать, – сказал он, – долгие годы томилась в страшном горе. Панефер мучил, истязал и бил ее. Он отнял у нее сына и послал его на погибель (то, что я жив, не его заслуга), и у нее все же хватило сил спасти дочь Панефера от смерти, правда, ценой лжи, на которую она пошла из сострадания к ребенку своего врага. А я оказался не в силах простить ложь женщине, которую любил, хотя она прибегла к ней из страха потерять меня. Я не посчитался ни с тем, что она дрожала за жизнь своего брата, ни с тем, что она носила ребенка. Я грубо оттолкнул ее от себя, так, что она упала, и, нимало о ней не заботясь, ушел. А она истекла кровью во время родов, которые из-за моего удара наступили внезапно и преждевременно.
– Да, тебе, должно быть, очень больно, – заметила Нефертити, когда Тутмос умолк, – но не сможет ли утешить тебя мысль, что все это сделано тобой из неустанного стремления к правде?
– Из стремления к правде? Но почему я ничего не сделал, когда увидел паутину, которая со всех сторон опутывает эту правду? В стране царит насилие, повсюду льется кровь из стремления к правде! Происходит это, конечно, не по воле царя. Да и знает ли он вообще об этом? Он возвысил своей милостью нескольких советников. Им мало золота, которое он им так щедро дарует.
Они готовы продаться любому негодяю, если это выгодно для них самих и их многочисленной родни. Уж слишком быстро они разбогатели и были подняты из тьмы ничтожества милостями царя. Их ослепил блеск золота, о котором они знали раньше только понаслышке. Этот блеск оказался для них сильнее сияния Атона, который посылал им свои лучи еще тогда, когда они босыми, с непокрытыми головами пасли стада или работали в каменоломнях. Но не золотом и насилием должны завоевываться сердца для нашего бога!
Тутмос поднялся, отважившись посмотреть в глаза царице. Краска исчезла с ее лица, она заметно побледнела. Но взгляд ее не уклонился от его взгляда.
– Ты говоришь со мной так, как никогда еще ни один скульптор не говорил с царицей, – сказала она, немного помедлив, и голос ее зазвучал сурово, почти приглушенно. – Я позабочусь о том, чтобы суд состоялся..
– Если я поплачусь жизнью… – прервал ее Тутмос (внезапно он почувствовал себя настолько свободным от всякого страха, что не остановился даже перед тем, чтобы нарушить элементарное правило этикета). – Я готов поплатиться жизнью, только пощади мою мать, которая так много перенесла, и моих детей; они еще так малы!
– Ты плохо думаешь обо мне, Тутмос! – Лицо Нефертити вновь приобрело величественное выражение, и черты его стали строгими. – Не тебя повелю я судить! Если ты и допустил ошибку по заблуждению сердца, то достаточно уже искупил ее всем тем, что претерпел. Ты сказал, что не можешь больше высекать правду из камня, потому что она ушла из твоего сердца? В таком случае высекай из камня страдания. В гробнице моего супруга нет еще фриза с изображением погребального плача. Перед судом же предстанут все остальные.
Она встает, делает знак своим прислужницам, которые стоят в дверях (когда они только тут появились? Разве не была она одна, когда он вошел в помещение?), и отпускает скульптора легким наклоном головы.
«Суд, – думает Тутмос, когда, смиренно склонившись, идет к дверям. Суд! Это единственное, что она могла сказать? Но ведь правды без милосердия не существует! Только разве могут понять это те, кто властвует?»
И все же слова Нефертити затронули в его душе струны, которые он считал уже порванными. В тот же час отправился он к вечному жилищу Эхнатона, велел принести себе еды и питья и устроить ложе из покрывал и циновок в гробнице, которую он теперь не покинет до тех пор, пока фриз с изображением скорбящих об умершем не будет закончен.
Каждый удар резцом делал он сам и сам наносил краски. Ни один из его подмастерьев, даже сам Птах, не был допущен к рельефу. И вот сделан наконец последний штрих.
Отступив на несколько шагов от своего произведения, Тутмос долго рассматривал его в колеблющемся свете светильника.
Кого оплакивают женщины, заламывая руки, вырывая себе волосы, закатывая глаза?
Эсе? Она была как полураспустившийся цветок лотоса, сломленный бурей. Если бы буря пощадила его, лепестки постепенно раскрылись бы, а потом увяли бы и опали. Так стоит ли плакать из-за того, что этого не произошло?
Или скорбят они потому, что и Эхнатон, царь, так же смертей, как и его ничтожнейший слуга? И есть ли различие в смерти царя и самого обыкновенного человека? Сотрясается ли в таких случаях земля? Погибает ли порядок, право и справедливость, если перестанет жить тот, кто ими управляет? Или бог производит на свет уже другого сына, призванного заботиться о том, чтобы то, что было установлено ранее, не распалось? Почему люди страдают, почему сердца их от рождения и до кончины трепещут от муки, если сама жизнь их в руках Атона, который выводит из тьмы на свет все творения, отсчитывает часы их жизни и дарует км гробницы, где они могут видеть его и после своей смерти? Или люди страдают потому, что сами становятся в тень, хотя бог озаряет их своими светлыми лучами?
Тутмоса не было, когда Нефертити и царь осматривали его работу. Закончив ее, он сразу же оставил погребальные камеры. Похвалы ему теперь были не нужны.
– Видел ли ты что-нибудь подобное? – спросила царица своего супруга, глаза которого были обращены к стене.
Эхнатон улыбнулся:
– Ты хочешь получить похвалу за скульптора, которого избрала.
– Да, – ответила она, – я хочу этого!
Суд состоялся, но он ничего не принес Тутмосу. Царица пощадила его, и скульптора не пригласили в суд как свидетеля. Аба понес наказание, так же как и Маи со всеми своими сообщниками. Он обеспечивал родственников выгодными местами, которые давали им зерно, растительное масло, полотно. Сквозь пальцы смотрел он на своих управляющих, допускавших злоупотребления в находившихся под их надзором царских имениях, которыми они управляли не лучше, чем Аба. Да, рука руку моет, но от этого они не становятся чище.
Гробница Маи была разрушена, имя его стерто, а самого его направили на горные работы в восточную пустыню. Но Тутмос не уничтожил слепок его головы. Чего ради было это делать? Когда взгляд его устремлялся на эту голову, ему казалось, что он ведет беседу наедине и с этой исковерканной жизнью.
Под следствие попал и сам Туту. Однако он оправдался. Ни того, кем был Уна в действительности, ни того, что он вел запрещенную игру с Азиру, Туту не знал. В доказательство прочел он царю письмо, которое прислал ему аморитский правитель:
«К ногам моего владыки, моего бога, моего солнца падаю я ниц семь и семь раз. Мой владыка, мой бог, мое солнце! Что мне еще искать? Лик царя, моего господина, прекрасный лик вечно ищу я. О господин! Не внемли словам моих врагов, которые хотят оклеветать меня! Потому что я твой вечный слуга. Я исполняю все желания моего господина. Все, что исходит из уст господина моего, я исполняю. Смотри, восемь кораблей, и стволы кедров, и все, что мой царь, мой господин, мой бог, мое солнце от меня требует, – все я исполняю.
Мой господин! Увидишь – я приду к тебе, как ты того пожелал… Я поспешу прийти к тебе. Однако царь хеттов сидит в Нухашше, и я боюсь, что в мое отсутствие он может вторгнуться в страну Амурру, страну царя, моего господина. Потому что в двух днях пути от Нухашше находится Тунип, и я боюсь, что он будет угрожать этому городу, владению царя, моего господина.
Когда же царь хеттов отступит, тогда приду я.
И я, и мои братья, и мои сыновья – слуги царя, моего господина на вечные времена!»
– Почему же ты мне раньше не показал этого письма? – спросил царь раздраженно.
– Уна тогда сказал, – ответил Туту, – что он намерен сначала поехать на север, чтобы убедиться, соответствуют ли истине слова Азиру, прежде чем обременять царя, нашего господина.
Согнувшись, стоял Туту перед Добрым богом, не осмеливаясь поднять на него глаз. Но он чувствовал на себе взгляд Эхнатона, и ему становилось страшно. «Дело идет о жизни и смерти», – подумал он и пал ниц перед царем, поцеловав землю у его ног.
«Так все они пресмыкаются передо мной, – с отвращением глядя на Туту, думал Эхнатон, – все они так пресмыкаются, когда я стою перед ними. Когда же они уходят с моих глаз, тогда делают то, что пожелают!»
Безысходная тоска охватила царя. «Могу ли я обойтись без него? – спросил он себя. – Есть ли второй такой человек, кто так же хорошо разбирался бы в запутанных взаимоотношениях между зависимыми от меня правителями? И тот, кто займет его место, будет ли служить мне преданнее?»
– Встань, – сказал он распростершемуся перед ним Туту. – Немедленно пошли Хани за сыном Панефера. Дай ему отряды воинов и вручи письмо для Азиру.
Напиши амориту, что он не ответил ни на один из моих вопросов. Я хочу знать, почему он захватил Гебал, а Рибадди, моего преданнейшего слугу, выдал его врагам. Я хочу знать, почему он заключил договор с правителем Кадеша, хотя он отлично знал, что тот со мной поссорился!
Напиши ему, что я требую немедленно прибыть ко мне, независимо от того, будет ли царь хеттов в Нухашше или нет. Если он мне подчинится, тогда будет жить, потому что он, конечно, знает, что я не стремлюсь полностью подчинить своих союзников. Если же почему-либо он попытается строить мне козни, тогда найдет он смерть на плахе вместе во своей семьей.
Ко всему этому прибавь, что я благоденствую, как солнце на небе. И я, и мои воины, и мои колесницы в Верхней и Нижней стране, от восхода и до захода солнца!
Он делает движение рукой, давая понять Туту, что тот отпущен. Согнувшись, пятится к двери Туту, «главные уста царя». Когда дверь закрылась за ним, он наконец распрямился и облегченно вытер со лба пот.
Вскоре после этого разговора вторгся Хани в Речену и Сирию; Хани, сын верховного жреца Мерира, Хани, которому был присвоен титул «царского сына Ханаана». Никто не оказал ему сопротивления. Все вассалы подтвердили свою покорность, уплатили дань, выполнили свои повинности. Но никаких следов Уны обнаружить не удалось.
Больше двух лет оставался Хани в северных странах. После его возвращения царь решил устроить «парадный выход» в своих больших золотых носилках чтобы торжественно принять дань от Сирии и Речену, а также и от Куша, с Востока и Запада. Представители всех стран будут собраны в одно и то же время, так же как и представители островов, что среди моря, чтобы преподнести дань царю, сидящему на троне в городе Небосклон Атона. Эхнатон будет принимать подношения каждой страны и благословлять жителей.
Что же, тени рассеялись? Сеть паука порвалась? Порвалась?
Тэйе, царица-мать, умерла! Она не осталась в Ахетатоне и вскоре после отъезда скончалась. И место для своего вечного жилища избрала она не возле сына, а поближе к супругу. И сын не последовал за ее гробом, потому что обещал не покидать свой город во веки веков.
И еще два раза рожала Нефертити дочерей – шесть дочерей родила она и ни одного сына.
А потом погребальные плачи огласили Небосклон Атона. Мекетатон ушла в царство теней. Мекетатон – вторая, девятилетняя дочь царя. Погребальные помещения для детей царственной четы еще не были отделаны, а Нефертити не захотела укладывать свое любимое дитя в грубо высеченную пещеру, стены которой были лишены украшений. Она повелела поместить маленькую мумию в первом помещении ее собственной гробницы – помещении, которое Тутмос увековечил изображением великого песнопения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31