Она сидела в тени круглого хранилища для зерна, и слезы текли по ее лицу.
– Что случилось, мама? – спросил растерянный Тутмос. – Почему ты плачешь?
Но она не ответила ему.
Тем временем Хори приготовил завтрак. Тутмос сильно проголодался и не сразу обратил внимание на то, что женщины почти совсем не едят. Наконец он заметил это. «Они, наверное, очень устали», – подумал Тутмос и отвел мать в комнату, где для нее была приготовлена постель.
– Так я должна спать здесь? – спросила Тени тоскливо. – На этом… ложе? Да еще… одна?
– Нет, не одна, бабушка, – ответила Эсе, – я буду с тобой!
– Но, дорогая, – сказал огорченный Тутмос, – ведь у нас есть своя постель, там напротив…
– Разве ты не видишь, что бабушка боится? – тихо ответила Эсе. – Ведь она никогда в жизни не спала одна в комнате.
«Завтра, – подумал молодой скульптор, – я возьму в дом служанок. Чтобы они терли зерно, пекли хлеб, варили пиво, пряли и ткали. И если матери так угодно, пускай она живет вместе с ними. Но Эсе…» – Он повернулся к жене. Но ее уже не было рядом. Тутмос рассердился. Он резко обернулся и тут увидел, что жена, присев рядом с матерью на кровати, расчесывает ее спутанные седые волосы. Нежность проснулась в его душе, и он не мог уже более гневаться на Эсе. «Какая она добрая! – подумал он. – Ей будет хорошо в городе Атона потому что она хорошая и добрая!» И он тихо вышел из комнаты.
Дом скульптора быстро наполнился людьми – подмастерьями и учениками. Хори нисколько не обиделся, что Тутмос не назначил его старшим в мастерской. Старшим мастером стал Птах, который с женой и детьми переехал в дом, предназначенный для него, а Хори и Шери пришлось довольствоваться тесной каморкой. Дом главного скульптора стал слишком мал, чтобы вместить всех помощников, необходимых Тутмосу. На хозяйственном дворе начали строить узкий, вытянутый в длину дом со множеством комнатушек, примыкавших одна к другой. Каждая из них имела свой выход во двор. Все в доме были заняты изготовлением кирпичей, которые быстро сохнут в жаркую летнюю погоду. Нужно было торопиться, чтобы закончить строительство до разлива реки. Тутмосу приходилось работать в своей мастерской за двоих, чтобы вовремя выполнить заказ царя. А ведь кроме царя у него были еще и другие заказчики. Конечно, он мог отказать им, но когда видел перед собой чье-либо особенно выразительное лицо – как, например, лицо Эйе, начальника колесничьего войска, – он не мог отказать себе в удовольствии изобразить его.
Эйе стал очень влиятельным человеком при царском дворе. Но не это привлекало Тутмоса. Он особенно любил, сидя против Эйе и воссоздавая его черты в сырой глине, говорить об учении царя (да еще как говорить!). Эйе в свою очередь был готов объяснить скульптору все, что тот не понимал и не знал. Это доставляло Тутмосу искреннее удовольствие.
Он даже не слышал, что Атон поведал царю новое откровение. До сих пор имя бога воспринималось не совсем правильно, когда говорили: «Да живет Ра-Хорахти, ликующий на небосклоне, в имени своем как Шу, который и есть Атон».
На самом же деле ни Хор, сын Осириса, ни Шу, бог воздуха, не имеют к Атону никакого отношения. Полное имя этого бога, которое выражает его сущность во всех ее проявлениях, должно гласить (Эйе, произнося это, молитвенно поднял руки): «Да живет Ра, властитель небосклонов, в имени своем как Ра – отец, пришедший в качестве Атона».
– Что значит «пришедший»? – спросил Тутмос после недолгого молчания. Почему «пришедший в качестве Атона»?
– Потому что с самого начала он жил в сердцах людей до тех пор, пока лживые проповедники не затмили его чистый свет и не забили головы людей представлениями о богах, которых не существует на самом деле. Теперь же его сын снова восстановил его господство, при этом не возникло новой веры. Просто восторжествовала наконец единственная и вечная правда.
Какие строгие черты лица у этого человека! Какое у него одухотворенное, гордое, проницательное и умное лицо! Ведь это он подготовил чуткое сердце молодого царевича к восприятию правды Атона. Разве не он был один из первых, кто поддержал замыслы молодого царя? Поэтому Эхнатон так и вознаградил Эйе: должность начальника колесничьего войска осталась за ним; кроме того, он, как бывший воспитатель Доброго бога, стал носить титул «отца бога», а как ближайший приближенный к трону – и титул «опахалоносца, что стоит справа от царя». Эйе принадлежал к числу тех немногих, кому было дозволено провожать Эхнатона в святая святых храма, когда царь приносил жертву своему божественному отцу. Он слышал славословия, которые царь собственными устами произносил в честь бога, в честь своего отца.
Тутмос осмелился спросить, может ли Эйе повторить эти славословия. Тот внимательно посмотрел на Тутмоса.
– Всякий раз по-новому, – сказал он, – новыми словами царь не устает превозносить красоту Атона. Я могу вспомнить далеко не все, но мне хочется доставить тебе удовольствие.
Тутмос опустил руки на колени. «Я, наверное, ничего не пойму, подумал он, – ведь язык, на котором славят бога, священный язык, он отличается от обычной речи. Этот язык доступен лишь царям и жрецам, а скульпторам он известен лишь настолько, чтобы они могли вырезать письменные знаки на камне». И Тутмос приготовился внимательно слушать, не желая пропустить ни единого слова.
Эйе начал:
Как прекрасно на небе сияние твое,
Солнечный диск живой, положивший начало всему!
Ты восходишь на небосклоне восточном,
Наполняя свою землю своей красотой
«Это же наш язык, – подумал удивленный и восхищенный Тутмос, – это же язык народа, а не жрецов!» И он напряженно слушает дальше, боясь пропустить хотя бы одно слово.
Ты прекрасен, велик, светозарен
И высок над землей,
Ты лучами своими объемлешь все страны,
То есть все, что ты создал один!
Ты – это Ра, ты доходишь до них,
Подчиняешь ты их ради сына, тобою любимого,
Ты далек, но лучи твои достигают земли,
Чтобы было заметно твое прохождение!
Ты заходишь на западе,
И земля погружается в темь, как мертвец.
Львы выходят из тайного логова,
Змеи жалят во мраке ночном,
Свет и тепло исчезают, земля замолкает,
Ибо создавший все это тоже ушел!
Рассветает, когда ты восходишь,
Сияешь ты днем как Атон, солнечный диск,
Источая лучи, гонишь мрак ты ночной,
Вся земля торжествует, все пробуждаются,
Омывают себя, воссияние славя твое,
А затем люди все начинают работу свою!
Скот вкушает тучные травы,
Кусты и деревья зеленеют вокруг,
Птицы все покидают гнезда свои,
Взмахом крыльев славя тебя.
Все на земле, что порхает и ходит,
Все оживает при восходе твоем!
Плывут корабли на юг и на север,
Все открыты дороги, когда ты сияешь,
Рыбы выходят из вод посмотреть на твой лик,
А лучи твои проникают в морскую пучину!
Ты делаешь женщину матерью, отрока – мужем,
Жизнь ты даешь младенцу во чреве,
Кормишь его в материнской утробе,
Даешь ты дыхание жизни ему,
Ты осушаешь слезы ребенка,
Ты заставляешь его говорить!
Даешь ты дыхание цыпленку в яйце,
Ты назначаешь то время, когда он выходит.
О, как многочисленно то, что ты делаешь,
И то, что является тайной для всех!
Воистину бог ты единственный,
И, кроме тебя, нет никаких богов!
Один ты землю создал по желанию сердца,
Вместе с людьми, всяким скотом и животными,
Теми, что ходят по ней, и теми,
Что устремляются в небо на крыльях своих!
Странам чужим назначил ты место,
А человеку любому – его пищу и век,
Ты всех людей разделил по речи и коже,
Чтобы различать чужеземца от нас!
Создал ты Нил в преисподней,
Но повелел, чтоб наружу он вышел,
Чтобы всегда питал он поля.
Владыка людей ты и всякой страны чужеземной,
Ты и восходишь для них, о Атон,
Диск солнца дневной, величавый!
Ты делаешь так, чтобы жили далекие страны,
С неба шлешь ты им Нил в виде дождя,
Что падает волнами в горы, как море,
Села их орошая, огороды и пашни!
О, как чудесно исполнил ты замысел свой!
Нил с неба ты дал чужеземцам,
А также зверью в горах и долах,
А Нил преисподний ты отдал Египту!
Лучи твои яркие питают каждую пашню,
Поля оживают, когда ты восходишь на небе,
Ты год разделил на периоды времени:
При «Всходах» поля отдыхают от зноя,
При «Жатве» – снова вкушают жару!
Ты небо создал для себя отдаленное,
Чтобы оттуда взирать на творенье свое,
Един ты, но восходишь ты в образах разных,
Сияя на небе, как живой солнечный диск,
Ты сияешь, сверкаешь, приходишь, уходишь,
Ты проявлений миллион создал из себя самого!
Все города и селения, поля, дороги и реки
Зрят тебя все, живой солнечный диск!
Но лишь в сердце моем твои повеленья,
И нет никого, кроме сына, кто познал бы тебя,
Этот сын твой «Прекрасны образы Ра, Ваэнра»,
Ты только ему разрешил познавать свои мысли и силу!
Земля существует под властью твоей изначала,
Ты время само, и живут все в тебе,
Созерцают они всю твою красоту до захода,
Прекращают работу, когда ты уходишь на запад!
При восходе своем ты людей поднимаешь
Ради сына твоего от плоти твоей,
Царя Верхнего и Нижнего Египта, живущего правдой,
Владыки Обеих Земель
«Прекрасны образы Ра, Ваэнра», сына Ра, живущего правдой,
Владыки венцов Эхнатона, большого веком своим,
И для великой царицы, возлюбленной им,
Владычицы Обеих Земель «прекрасна красота Атона, Нефертити»,
Да будет она жива, молода во веки веков!
Молодой скульптор слушал, затаив дыхание. Слова великого хвалебного гимна захватили его целиком, и, когда «отец бога» кончил говорить, наступила глубокая тишина. Прошло некоторое время, прежде чем Тутмос снова поднял глаза на сидевшего против его Эйе. Он уже хотел выразить свое восхищение, как вдруг увидел что-то новое в лице Эйе.
Нет, оно выражало не только заслуженную гордость, ум и проницательность, в нем было еще что-то совсем другое. В складках, протянувшихся от крыльев носа к углам рта, отпечаталось высокомерие, которое было несовместимо с проницательностью и мудростью. Но через мгновение лицо его вновь стало неподвижным, подобно маске. Слова восхищения застряли у Тутмоса в горле, и он лишь скупо поблагодарил Эйе.
Эйе был разочарован, хотя и старался этого не показать. Он быстро простился и ушел. А Тутмос еще долго сидел перед моделью из серой глины, пытаясь передать истинную сущность этого человека, то, что он так тщательно скрывал. Как мало знал скульптор о нраве этого вельможи! И пока он работал, слова великого хвалебного гимна постепенно замирали в его душе.
А затем в мастерскую пришел Май, толстый, неуклюжий Май. У него одутловатые губы, а нос покраснел от чрезмерного употребления вина. (А почему бы ему теперь не пить вино, если почти всю свою жизнь он пил просто воду или в лучшем случае жидкое, отстоявшееся пиво?) Май говорит без конца, смеется при каждой своей шутке, обнажая желтые испорченные зубы.
– Я сам был в Оне, – сказал он после приветствия, – и увидел, что все рассказанное тобой правда. И задал же я перцу этому Абе! Я прогнал его! Он не будет больше бесчинствовать в Оне!
Май заметил, что скульптор заметно повеселел, и с интересом ждал ответа Тутмоса.
Но скульптор подумал: «Он назвал это просто бесчинством и не больше» и решил промолчать.
Тогда Май развязно похлопал Тутмоса по плечу и сказал:
– Мы с тобой одного поля ягоды. Я тоже был ничем, как и мой отец, а царь сделал меня человеком. Его милостью я достиг такого положения, что могу заказать себе статую для моего Ка у лучшего скульптора в государстве!
Тутмос вздрогнул от прикосновения его руки, но продолжал молчать. Да и что он мог сказать? Разве мог он считать своего отца, трудолюбивого человека и правдолюбца, просто ничем? Разве он сам, вылепивший голову той девушки у колодца и сумевший высмеять Панефера, разве он тоже ничто? Неужели он так ничего бы и не достиг, если бы не благоволение к нему царя? Такие мысли испугали Тутмоса, и он постарался больше об этом не думать. Он так ничего и не ответил Май.
Скульптор с удовольствием отказал бы толстому Май вообще, сославшись на то, что царь запретил ему выполнять частные заказы, но маленькие, добродушные и в то же время плутоватые глазки Май уже заметили модель головы Эйе.
– Здорово ты изобразил этого «отца бога»! – сказал он со злорадной усмешкой. – Я так и думал, что этот тщеславный павиан станет твоим заказчиком! Все только о тебе и говорят, мой милый! С тех пор как царь так вознес тебя, все хотят заказывать у тебя статуи для своего Ка!
– И ты пришел ко мне только поэтому? – спросил Тутмос весело, но в то же время и слегка разочарованно. Но Май не дал ему договорить.
– Конечно! – сказал он. – Конечно! Честно признаться, я ничего не понимаю в этих вещах! Но моя жена непременно хотела…
Тутмос громко рассмеялся.
«По крайней мере он сказал правду»! – подумал мастер со вздохом и согласился вылепить статую Май.
– Но не раньше следующего года! Сначала мне надо закончить те заказы, за которые я уже взялся.
– Прошу тебя, постарайся все же сделать это как можно скорее! И не думай… я не останусь в долгу! Ты ведь знаешь, как много проходит через мои руки! – сказал главный надзиратель, быстро поднявшись, и поспешил к двери – он всегда торопился.
«И как может такой толстый человек быть таким подвижным?» – думает Тутмос, провожая гостя.
Вернувшись, скульптор сразу же принялся за работу. Пока он еще не забыл черты широкого лица Май, лица пастуха, он хочет быстрее сделать модель в глине, доведя ее до такого состояния, чтобы подмастерья могли снять гипсовый слепок. Тогда он сможет отложить работу и продолжить ее потом в любое время. Ведь гипсовый слепок можно наполнить сырой мягкой глиной и вновь восстановить модель, а затем лепить дальше. Что же касается шеи и ушей, то в мастерской уже есть готовые гипсовые формы, и скульптору останется лишь поставить их на место и, подогнав, замазать швы. Мысленно Тутмос уже представлял себе готовую модель, которую даст для повторения в камне не Птаху (у него и так хватает дел), а Хори – пора юноше уже приступать к настоящему делу.
Тутмос взял ком глины, но очень скоро стало темнеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31