– Очень хорошо! Завтра я их посмотрю!
К приему Бака Хори украсил мастерскую цветами лотоса, которые достал невесть откуда. Старания подмастерья вызывали у Тутмоса улыбку. В глубине души он предполагал, что Бак придет вместе с дочерью и что наконец-то он получит возможность обменяться с ней хоть парой слов. Однако он ошибся. Главный скульптор пришел один, к тому же еще и очень торопился. На цветы лотоса он не обратил внимания. Молча ходил Бак от одной модели к другой. Лицо его становилось все мрачнее.
– Голова царевны получилась ничего, – сказал он наконец, – а бюст царицы…
– Я сам знаю, что он сделан слишком грубо, я не сумел передать ее изящество, но ведь я видел Нефертити только мельком!
– Нет, я не то хотел сказать. Бюст царицы все же нравится мне гораздо больше, чем модель статуи царя. Где же здесь правда, которую он от нас требует? Он не хочет быть приукрашенным, приглаженным!
– Но ведь искажение – это тоже ложь! И преувеличение – это тоже неправда! Я очень хорошо помню черты его лица. Да, у него покатый лоб, но не такой скошенный, как у твоей статуи. Я согласен, у него твердый подбородок, но он обрывается не так резко. У него полные губы, но не такие пухлые, какими ты их сделал. Его глаза слегка прикрыты, но они не такие злые…
– Дело тут совсем не во лбе и подбородке, – раздраженно прерывает его Бак. – Дело не в губах и не в глазах. Весь облик царя должен вызывать такое же чувство, какое испытывают люди, когда падают перед ним ниц, сознавая, что они только пыль по сравнению с ним, сыном бога!
– Нет! Я не согласен. Я считаю, что статуя царя должна быть такой, какой люди видят своего фараона, когда они слушают его учение и чувствуют, что его божественный отец открывает ему, своему сыну, сущую правду!
С этими словами Тутмос подошел к нише, достал из тайника последнюю модель скульптуры царя и протянул ее главному скульптору. Тот долго рассматривал ее, но лицо его так и не просветлело.
– Этому ты научился не у меня, – сухо сказал он. И после длинной паузы, во время которой Тутмос напряженно, не мигая, смотрел на Бака, добавил: – Я возлагал на тебя большие надежды, но ты их, к сожалению, не оправдываешь! Царь достаточно ясно сказал, что ему нравится. Он похвалил мои статуи перед всем двором. Он будет издеваться над твоей работой. Ты лишишься его благосклонности. И я не могу выдать дочь замуж за скульптора, который не будет выполнять царских заказов. Поэтому послушайся моего совета, опомнись, пока не поздно! Это в твоих силах, и ты сможешь, если захочешь!
После ухода Бака Тутмос еще долго вертел в руках гипсовую маску царя.
– Разбить мне тебя, что ли? – сказал он громко. – Неужели это только плод моего воображения, а не ты сам? Разве не излучают твои глаза сияние Атона? Разве не подтверждают это твои губы?
Внутренний голос говорил Тутмосу: «Это глаза царя, его губы! Не слушай чужих советов… верь в себя!»
Ничто не связывает теперь Тутмоса с мастерскими Бака, хотя они и находятся так близко друг от друга. Никто не заглядывает в мастерскую к Тутмосу: ни Ипу, ни кто-либо другой из мастеров, не говоря уже о самом Баке. Даже Неджем, кажется, обходит Тутмоса стороной, когда замечает его издали. Может быть. Бак приказал избегать его? Может быть, он думает, что сумеет таким образом заставить Тутмоса подчиниться?
Крыша главного дома уже готова, однако Тутмос еще не переехал в пустые мертвые помещения. Ему уже доставили табуретки и стулья, столы, посуду, циновки. Он велел Хори разместить это все в комнатах. Но когда все было готово, ни разу не пожелал даже взглянуть на новую обстановку. Часами мог Тутмос сидеть в своей мастерской перед комом сырой глины. Часто Хори слышал, как мастер говорил или громко смеялся. Мальчик со страхом хватался за амулет в виде Беса, божка-карлика, который, в отличие от могущественных владык неба, не был покровителем царей и вельмож. Он был защитником маленьких бедных людей, к которым причислял себя Хори. Хотя Тутмос сорвал этот амулет с его шеи и выругал (ведь, кроме Атона, нет других богов!), Хори все-таки снова нашел беса в помойной яме и носил, пряча в складках своей набедренной повязки. Атон помогает высоким сановникам, может быть, и скульпторам, пользующимся благосклонностью царя, но, конечно же, не такому ничего не значащему парню, каким был он… И который раз Хори крепко сжимает рукой край своей набедренной повязки, желая убедиться, что узел крепко затянут и деревянный божок-карлик еще не потерян.
Никогда Тутмос не работал так долго над моделью, как в этот раз. Почему же он старается приблизить лицо царя к скульптуре Бака? Конечно же, только для того, оправдывает он себя, чтобы в сравнении лучше познать разницу и еще больше уверовать в свою правоту?
Много брани пришлось выслушать Хори на этой неделе. Ничего удивительного, что он постоянно хватается за свой амулет и никак не может угодить мастеру. Ничего удивительного нет и в том, что он уронил первый же гипсовый слепок с глиняной модели. При этом Хори умудрился даже повредить глиняную голову, так что Тутмосу пришлось ее восстанавливать заново. Злой и расстроенный мастер в конце концов сам сделал гипсовый слепок с «несчастной головы», как он ее прозвал. Тутмос успокоился только тогда, когда уже готовая модель была поставлена на полку у стены мастерской.
6
Тутмос лежал с закрытыми глазами на своей лежанке. В комнате темно, и кроме его собственных вздохов не слышно ни звука. А на улице сияло солнце, и весь город пребывал в радостном возбуждении. Наконец-то молодой царь вместе со своими придворными прибыл в город! Правда, ни храм, ни дворец еще не готовы. Но Эхнатон не придавал этому значения, подобно художнику, которому готовое произведение доставляет меньше удовольствия, чем работа над ним. Царь едва сумел дождаться часа, когда его нога ступит на священную землю, которую Атон, его божественный отец, избрал местом его пребывания.
Помещения во дворце, предназначенные для царской супружеской четы и для царевны, были спешно убраны и приведены в порядок. Отделка больших парадных залов еще продолжалась, но все передавали слова царя о том, что удары долот звучат в его ушах, как музыка.
Тутмоса не привлекли к этой работе. Ему с трудом удалось добиться, чтобы его скульптуры попали на большую выставку, устроенную во дворце к приезду царя. Здесь были собраны для обозрения работы всех скульпторов города. Но Бак, глава скульпторов, «забыл» известить об этом Тутмоса. На счастье, Тутмос узнал – пока еще не было поздно – обо всем этом от Хори, который в праздничный вечер охотно шатался по улицам города. Когда Тутмос возмущенно напомнил Баку о себе, тот холодно извинился. На другое утро, незадолго до того, как царь со своей свитой прибыл на выставку, Тутмос вместе с Хори принес свои модели. Он очень огорчился, узнав, что Бак отвел для них самые худшие места. «Что я выиграл от того, – думал он с досадой, что изобразил царя почти так, как этого хотел Бак? Для чего я это сделал? Разве не обманывал я себя, когда говорил, что делаю это для сравнения? Разве я сделал это не для того, чтобы умиротворить Бака, которому и так никогда не перечил?»
Выражение лица Бака нисколько не изменилось, когда он взял в руки последнюю работу своего ученика. Ни радости, ни удовольствия не было на лице Тутмоса. Его мучила мысль, что правда не может сочетаться с трусостью.
Пока модели по указанию Бака расставляли по местам, Тутмос ходил взад и вперед по дорожке. Внезапно его голова начала раскалываться от боли.
Не раз уже повторялись у него эти боли в разгар работы. Обычно они начинались в висках и отдавали в затылок, заставляя выпускать резец из рук. Но такой сильной боли, как в этот день, он никогда не ощущал. Он даже мельком не взглянул на выставленные ценные вещи, осмотр которых в другое время несомненно доставил бы ему удовольствие. Не обратил он никакого внимания и на большие каменные чаши с ребристой поверхностью, внутри которых были искусно выращены крохотные садики из цветов лотоса, папируса и гранатового дерева. Даже вид каменной лягушки с широко раскрытым ртом, сидящей в центре садика, не вызвал у него улыбки. И когда Хори, разместив последнюю модель своего мастера, остановился у стола, на котором были разложены серебряные зеркала и широкие ожерелья, украшенные драгоценными камнями, с золотыми застежками в виде бутонов, Тутмос поспешил в тень, под навес, где он сел на корточки и закрыл глаза. Он думал, что сумеет успокоить боль, разрывающую его голову на части.
Никто не обратил на него внимания. Даже Ипу прошел мимо, не сказав ни слова. Было видно, что он спешил.
– Господин! Может быть, проводить тебя домой? – спросил Хори, который подошел, наконец, к своему мастеру и пристально вглядывался в его лицо, пытаясь понять, что с ним случилось.
– Нет, оставайся здесь! – коротко ответил Тутмос и поднялся. – Я как-нибудь дойду сам.
И он ушел, сжав зубы. Солнце припекало его непокрытую, разламывающуюся от боли голову. Взять один из зонтиков от солнца, сделанных из страусовых перьев (их ручки из черного дерева были инкрустированы золотом) и поставленных здесь для высших сановников, у него просто не хватило смелости.
Придя домой, Тутмос сразу же занавешивает окна и ложится в постель. Он пытается отогнать сверлящие мозг воспоминания о картинах, которые видел, но это ему не удается. Тутмос лежит с закрытыми глазами, но все равно перед ним мелькает бесконечный хоровод разноцветных мерцающих звездочек, еще более усугубляющий его страдания. Он зажимает уши руками, но даже едва уловимые звуки, все же доносящиеся до него, причиняют ему мучения.
Что это? Не открылась ли дверь?
Тутмос резко повернулся. Его ослепляет яркий солнечный свет. Испуганно смотрит он на темную фигуру, стоящую в дверях.
– Так вот где ты лежишь, Тутмос! – сказал низкий голос. – Я прошел через все помещения большого дома и не нашел ни души. В спальне стоит твоя кровать, а ты улегся в доме своего подмастерья.
– К чему мне все это немое великолепие, Пенту? – едва ворочая опухшим языком, возразил Тутмос, который узнал по голосу врача. – К тому же кто знает, смогу ли я оставить этот дом со всем, что в нем есть, за собой? Поэтому уж лучше вовсе к нему не привыкать.
Врач подошел к больному и взял его за руку.
– Ты говоришь так, потому что болен, Тутмос! Только когда люди заболевают, они начинают плести подобные глупости!
Он наклонился над Тутмосом.
– Твоя кровь не кипит, – сказал он уверенно, – да и пульс бьется не чаще, чем обычно.
– Червь сидит у меня не в крови, – возразил Тутмос, – а в голове.
– Так-так! – протянул Пенту и положил свою ладонь на лоб Тутмосу. – Ты говоришь… в голове, а может быть, в желудке? Тебя не тошнит?
– Тошнит, но…
– Так я и думал! Все же большинство людей едят слишком много. За счет одной четвертой того, что люди съедают, они живут. За счет же остальных трех четвертей живем мы, врачи!
Несмотря на мучившие его боли, Тутмос смеется. Он смотрит на Пенту, лицо которого стало надменным. «Эти врачи, – думает Тутмос, – считают, что они понимают все, что происходит в наших внутренностях, и могут определить, что мы съели».
Вслух он говорит:
– Может быть, ты и прав, Пенту. Но я довольствуюсь очень немногим.
– Тебе виднее, – согласился врач, и его лицо приняло еще более замкнутое выражение. – У меня есть один заговор, избавляющий от боли и тошноты, вызванных болезнью тела. Но раз ты считаешь, что демон поселился у тебя в голове, мне придется возжечь священную смолу и окурить тебя.
– О воля небес! Не надо! – взмолился Тутмос. – Как может этот тяжелый запах избавить меня от боли!
– Разве ты позволяешь кому-нибудь давать тебе советы, когда работаешь над моделью? – Голос Пенту звучал резко. – Поэтому и ты не учи меня, как мне избавить тебя от болезни! – Пенту подошел к жаровне, где, на свое счастье, нашел тлеющий еще уголек.
Он положил его в медную чашу, которую носил всегда при себе, бросил сверху какую-то смолу и немного благовония и принялся раздувать огонь. Пока плавилась смола и воздух в помещении наполнялся удушливым запахом, Пенту бормотал свои заклинания.
Тутмос не прислушивался к его монотонному голосу. Он повернулся на бок, спиной к врачу, закрыл глаза и старался дышать ртом. В горле у него стало першить. Будучи не в силах больше терпеть, он соскочил с лежанки и бросился к двери, чтобы вырваться на свежий воздух. Ничто не терзало так Тутмоса – ни солнечный зной, ни слепящий свет, ни шум, ни даже укусы комаров, – как эти пары, грозившие задушить его. Но Тутмос не успел добежать до двери – голова у него закружилась, началась рвота.
Пенту подскочил к нему и, поддерживая под руки, отвел обратно на лежанку.
– Вот видишь! – сказал он. – Я выгнал демона болезни. Теперь тебе станет лучше.
Пенту стал заливать дымящиеся угли в своей чаше.
«Я обязательно должен вылепить эту голову, – подумал Тутмос, – это лицо, полное самодовольства!» И в первый раз после упреков Бака он ощутил желание снова работать. А это для него гораздо важнее, чем избавление от головной боли. Тутмос приподнялся на лежанке и стал наблюдать за врачом.
Угловатый профиль Пенту, четко вырисовывавшийся на фоне светлой стены, глубоко врезался в память Тутмосу: слегка выдвинутый вперед нос, резко выделяющиеся брови, широкий рот, торчащие уши.
«Может быть, – думает Тутмос, – мне удастся взять хоть часть от самоуверенности Пенту, пока я буду лепить его лицо». Однако сердце подсказало ему другое. «Нет! Совсем не тот ближе стоит к правде, кто больше всего уверен в себе!» Этот внутренний голос испугал Тутмоса. «А как же царь? – пытается он возразить. – Разве царь не само воплощение правды и уверенности, силы и мужества, соединенных в одном лице?» – «Да, это так! На то он и сын Атона! А что касается сыновей человеческого племени…» Тутмос так и не смог довести свою мысль до конца. Страшная усталость охватывает его. Дыхание становится ровнее. Прежде чем уйти, Пенту бросает на спящего гордый, удовлетворенный взгляд.
Уже далеко за полночь Хори вернулся домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31