Я им часто говорю об этом.
- Сейчас они спят, - Иохан оглянулся в сторону, где спали люди. - Нас не услышат. - Понизив голос, придвинулся ближе, со страхом глянул в глаза Иошуа и спросил шепотом: - Ты сам веришь?
Иошуа молчал, опустив глаза.
- Почему я спрашиваю? - добавил торопливо Иохан. - Сам я верю в Господа нашего. Но соблазн сомнений... будь он проклят. Как червь, нет-нет, да и станет точить. Потому и терзаю плоть голодом и одиночеством, хочу соблазн задавить... Тебя мучают сомнения?
- Я уже с Господом, - тихо ответил Иошуа, поднял глаза на бледного Иохана и улыбнулся ему.
Мгновение Иохан сидел неподвижно, потом лицо его исказилось болью, и он отшатнулся, согнулся и спрятал лицо в ладонях. Стало тихо, через какое-то время издалека донеслось чье-то сонное бормотание.
- Не мучайся, - ласково сказал Иошуа. - Ты на пути в дом Господа. В него войдет всякий идущий к нему.
Иохан поднял голову. Гримаса напряжения на его лице дрогнула и растаяла, губы стали мягкими и растянулись в улыбке:
- Я верю тебе.
Иохан молча улыбался, потом усмехнулся и сказал:
- Мальчишкой я спросил отца, почему надо ждать мессию, а не самим добиваться справедливости. А он мне дал затрещину. - Иохан тихо засмеялся. - Такой язык, сказал, лучше отрезать, чтобы его не отрезали вместе с головой.
- А мне мать говорила, - улыбнулся Иошуа, - будешь задавать столько вопросов, никогда не женишься... Вот и не женился.
Они дрогнули от сдерживаемого смеха.
- Не бойся сомнений, - махнув рукой, тихо сказал Иошуа. - Сомнения это как нюх у собаки, он не дает ей сбиться со следа. А когда они приведут тебя к Господу, то первой посетит тебя радость. А вместе с радостью покинут тебя сомнения. Каждый человек - это храм, который он должен построить, кто завершит создание храма, того оставят сомнения.
- Я слышал, ты творишь чудеса. Это правда? - спросил Иохан.
- Чудеса нужны неверующим, как подпорки слабому дереву. Они же их сами и выдумывают. - Иошуа поднял руки. - Посмотри на свои руки - разве это не чудо? - Он поднял лицо к небу. - Взгляни на звезды. Мир велик и прекрасен. Он сам - свидетельство величия Господа. А счастье в душе разве это не чудо? Человеку надо лишь увидеть это величие, чудо, напитаться им, как растения насыщаются влагой. Повернуться к миру лицом, как растение тянется к солнцу. Прислушаться к тишине, как мать внимает движениям младенца в ее теле.
Иошуа раскинул руки и замер, глядя в бархат неба, усыпанный бесчисленными звездами. Иохан тоже замер, подняв к небу ладони.
Потом Иохан резко повернулся к собеседнику и спросил с возмущением:
-Что же, все придут к нему?
- Увы... я скорблю о тех, кому не суждено.. Они, как мертвые ветви дерева, упадут на землю и исчезнут.
Иохан обрадовался и погрозил во тьму кулаком:
- То-то же! За собачьи дела - и яма вам собачья.
Иохан затих и, обхватив колени руками, молча сидел и смотрел в небо, в котором безмолвно мерцали звезды. Он легко вдохнул посвежевший воздух, прикрыл немного глаза. Его голова качнулась, и он вздрогнул.
- Теперь ты улыбаешься, - проговорил Иошуа.
- Мне показалось, что я плыву, - едва слышно ответил Иохан, - и меня окружают звезды. Как будто тело мое исчезло, а душа там летит, бесшумно, как ночная птица.
- Так это и произойдет, - обрадовался Иошуа, - я рад за тебя. Ты понял меня и Его.
- Действительно - радость... Небо, звезды, я слышу, как смеется вода в ручье...Навсегда, как хорошо.
- Нужны ли тебе чудеса? - тихо рассмеялся Иошуа. - Должны ли дрожать земля и рушиться небо? Должен ли я доказывать тебе что-то?
- Нет, я все понял.
- Вот и вся тайна, - с улыбкой сказал Иошуа. - Как видишь, ее нет. А завтра ты окрестишь меня.
Иохан тихо коснулся руки Иошуа, потом молча прильнул лбом к его плечу.
- Ты открыл мне чудо. А они тоже знают? - он повел рукой в сторону спящих.
- Увы. Я им толкую об этом, но слепота еще мешает им. Им еще предстоит такая радость.
- Вечная радость, - проговорил, глядя в небо Иохан.
- И скорбь, - тихо добавил Иошуа. - Он ведь такой же, как мы.
Улыбка на лице Иохана медленно растаяла. На его темные глаза легли отсветы звезд.
***
Томительная зимняя оттепель с грязью, мокротой, нездоровьем канула в безвестность вместе с огромной пеленой мутных облаков. К вечеру небо стало бесконечно голубым, февральское солнце напоследок воссияло на осевшем снеге, на стенах домов, потом в холодное небо высыпали мерзлые звезды.
От окон сильнее тянуло холодом, стекла запотели, туда - в темную смесь бледных фонарей и окон - всасывался свет лампы. Аля сидела у телевизора, жена укладывала мальчика. На минуту пришел покой, и Елисей вспомнил последнюю встречу с Ильей Ефимовичем, его рассказ о Париже, о том, что действие рассказа происходило тоже в конце зимы, ранней весной, когда в Москве весной еще и не пахнет.
- Уснул, - сказала жена, садясь в кресло и облегченно вздохнув. - Тебе, Аля, тоже спать пора.
- Еще чуть-чуть, - заскулила дочка, не отрываясь от экрана.
На минуту все успокоилось под бормотание телевизора.
- Тебе сегодня звонил Илья Ефимович, - вспомнила Лариса, - передавал привет.
- Не говорил, зачем?
- Сказал, просто так. Скучно, наверное, - добавила жена равнодушно.
- Я у него рассказ читал о поездке в Париж. Хотя на самом деле он туда не ездил.
- Ну, рассказ проще сочинить, - улыбнулась жена.
- Но написал он его совсем для другого. Только ради своей идеи, что душа человека - это мысли. И, как младенец, эта душа-мысли проходит все стадии развития, пока не достигает некоей высшей фазы, в которой происходит соединение с бессмертной душой, душой человечества.
- Интересно, а где же та душа обитает? - спросила Лариса.
- Видимо, в пространстве где-то, - Елисей покрутил рукой. - Куда еще ее поместить?
- Дал бы мне кто отдохнуть, я бы тоже пофантазировала, ? буркнула жена. - Так устала за последние дни... А тут цены летят, все валится куда-то... "и зачем меня мать родила" - вот все, на что мы способны.
В этот момент раздался звонок в дверь.
- Кто еще? - насторожилась Лариса, на лице ее метнулась тревога. Дверь не открывай, посмотри в глазок.
Как воздушный шарик, в хрустальных бликах глазка плавала желто-серая шевелюра Андрея, жениного брата, его очи навыкате возбужденно блуждали и вращались в орбите глазка.
Елисей открыл дверь, и тут же в нее ворвался шурин и заклокотал скороговоркой.
- Потише, мальчик спит, - попросил Елисей.
- Ничего, ничего, - засипел Андрей, - не разбужу.
Ту же из комнаты послышались всхлипывания и писк малыша. Мимо промчалась Лариса с искаженным мукой лицом, а Елисей стал толкать Андрея в другую комнату, где сидела перед телевизором Аля.
- Нас продали, - зашипел Андрей. - Это геноцид, заговор против России...
Он продолжал сипеть, как вскипевший чайник, а Елисей лихорадочно соображал о том, что судя по всему, Андрей явился, как обычно, с намерением остаться на ночь. Предстоял очередной ночной ужас с храпом. Надо было что-то предпринять.
- Нас предали, - уже громче бубнил Андрей. - Какие мы дураки, собой хотели закрыть этих гадов. Знал бы я, меня на баррикады трактором не затащили бы. Ах, ослы мы, - пыхтел он раздраженно.
- Конечно, ослы, - подтвердил Елисей, со страхом прислушиваясь к писку в другой комнате. Там гулькала и нежно подвывала жена, пытаясь забаюкать малыша. - Ослы, конечно, - повторял он, видя, как встрепенулся Андрей. - Елисею пришла идея посильнее поддеть его, и может быть, тогда он уйдет, и не будет дико храпеть всю ночь.
- Несколько тысяч ослов, - продолжил Елисей, - приперлись к дому, где заперлась сотня-другая авантюристов, и решили изменить судьбу страны, которой они даже не знают. Погуляли, наплевали кругом, всю округу, небось, зассали. Дрожали от страха, потом через день-два сообразили, что по заднице им никто не даст - и обрадовались, закричали: "Победа, уря, уря!" И решили, что теперь вся страна заживет по-новому, по демократии... А получили ворократию!
Андрей, кажется, обиделся, покраснел и все сильнее хмурился.
- А вы спрашивали миллионы людей, которые только и знают то, что картошку надо сажать весной, а выкапывать осенью, что баба рожает, а мужик пьет, что начальник лупит и в хвост, и в гриву, а прочие пашут? А миллион-другой рыл - винтиков старой системы, у которых в башке одна извилина, и в этой извилине с детства застряло, что начальник всегда прав, а подчиненный - всегда дурак. И чем выше начальник, тем больше у него бабок и рабов. Они твою демократию поймут однозначно: все воруй, что глаз видит. Их ты как, молотком по башке перевоспитывать будешь? Так демократия не позволит.
Елисей ждал, что шурин на это ответит, но тот молчал, потом почесал голову, вздохнул:
- Да , пожалуй, лучше бы старые жулики остались, у них хоть система управления была налажена.
- Система управления, - передразнил его Елисей. - Управления сортиром. Эти пердуны, маразматики только способны были понять, что корабль тонет, и надо быстро распихивать по карманам недоворованное и смываться. Где уж им реформировать загубленную страну.
- Как же быть тогда? - удивился Андрей.
- А вот и надо было пойти на баррикады, чтобы убедиться, что вы ослы, самые настоящие. А уж после этого, может, что и получится. Понятливые ослы не будут бить себя в грудь и звать на баррикады.
- Ну, ты знаешь! - вскочил Андрей, возмущенно пыхтя.
- А я, кстати, видел тебя в те дни в августа, - заметил Елисей спокойно. - Ехал на троллейбусе мимо "Краснопресненской", а ты митинговал у метро. Наверное, таких же ослов призывал идти на штурм цэка и кагэбэ.
Андрей побледнел, сжал губы и замер неподвижно. Елисей даже подумал, не переборщил ли он.
- Ты клевещешь! - возмутился Андрей. - Неизвестно, что было бы без нас. Может, умывались бы сейчас кровью? Оплевывать легко.
- Ты сейчас мне напомнил цензора из цэка: а достойно ли отражена положительная роль партии!.. Это я тебе оставлю. А я всего-то - о частном случае толкую, об отдельно взятых ослах. - Елисей не удержался от смеха.
- Я ухожу, - отвернувшись в сторону, процедил Андрей хрипло, - всего хорошего.
В коридоре он спешно накинул шарф, пальто и, не закрыв дверь, ушел.
Минут через десять появилась Лариса с нескрываемо радостным лицом. Елисей даже рассмеялся.
- Вот стыдно, - словно извиняясь, сказала она, - но ничего поделать не могу с собой. Как представила, что ночью Андрей храпеть будет - прямо похолодела от ужаса.
- А древние люди ночью храпели, чтобы диких зверей отпугивать, - заявила серьезно Аля.
- А тебе пора спать, - сквозь смех сказала жена и повела дочку укладываться.
Уже в постели Елисей спросил Ларису, как ей идея Ильи Ефимовича о душе. Но она вместо ответа спросила, не было ли там "любимой" Насти. Не дослушав его чертыханья, она стала мерно и сладко сопеть, что-то в полусне бормотнула, заплетаясь языком, и уснула.
Елисею не спалось. Нервы разгулялись после посещения шурина и тяготило знакомое ощущение, что сон никогда не придет и будет длиться час за часом бессонное одиночество и чередой пойдут четкие и ясные мысли, от которых обычно скрываются дневным светом и морокой заурядных дел. Не было ни капли обиды на невнимание жены к его вопросам, потому что знал, что даже самая прекрасная мысль хороша и доступна только тогда, когда уже настроен на нее, готов к ней, ждешь ее, в немоте пытаешься сам нащупать - и вот, коснулись пальцы, засверкала ослепительная истина. Ты ее ждал, это открытие, радость... А через некоторое время, охладев немного, трезво понимаешь, что много раз проходил мимо той же истины, тебе толковали о ней, а ты равнодушно не вникал, иронизировал. Не был готов к истине. Может, и правда то, что наша душа, как младенец, сначала учится различать свет и тьму, холод и тепло? Потом начинает несвязно лепетать звуки, прежде чем сказать первое слово. А потом начинает радоваться добру и плакать, встретив зло.
Жена во сне подвинула руку, Елисей ощутил поток ее сонного жара. А с ним пришло понимание, что это как раз та часть жизни, которую уже никак не исправишь и не изменишь. Никакие разводы, разрывы не способны обновить жизнь. Словно калека, которому до конца суждено жить с обрубком руки и ноги.
В памяти всплыли ночь из далекого августа, много лет назад. Ранние сумерки за окном электрички, загородная непроглядная тьма с холодом звездного неба и пахучего тумана с отсыревшего от дождей луга. Низкие тучи, дерганный ветер в лохмотьях ветвей, листвы.
В субботний вечер он шел от станции к даче. Наугад в непроглядной черноте брел сначала полем, потом пересек жидкий лесок, как заяц, пропрыгал по чмокающей полоске болотины. Спотыкаясь, шел дачным ухабистым закоулком. Уже представлял тепло и свет тесных комнаток дома, запахи ужина, всплеск оживления жены, тещи, молчаливое присутствие тихони тестя. Прошел гущу кустов сирени, темный силуэт рябины, за ней светлая тень березы. Вот куст жасмина, подсвеченный сиянием террасы.
- Говорит, с детьми занимается, - голос Ларисы прозвучал ровно, но с плохо скрываемым напряжением.
Словно споткнувшись, Елисей встал и уже не смог сделать ни шага.
- А ты уши развесила, - обрадовано заявила теща. - Дети-дети. О своем ребенке надо думать, а тут, понимаешь, хоть бы деньги были, а то пшик один. Неизвестно, с кем он там якшается. Ты бы хоть слово сказал, - обратилась она к тестю.
- Маняша, ну, что сказать-то? - пробормотал Николай Иванович.
Елисей отчетливо представил скучное лицо тестя с дряблой серой кожей, вечно кислое выражение повисших уголков губ. Жену он звал Маняшей, хотя имя ее было Марина.
- Что-нибудь умное, - посоветовала язвительно Марина Львовна.
Ее черные брови сейчас наверняка были сведены к переносице, а на лице застыла маска энергичной злости, которой надо выплеснуться.
-Умное, Маняша, - промямлил тихо Николай Иванович, - я говорил только в рабочее время, а сейчас я на пенсии.
- Издеваться хватает ума, - голос зазвенел. - Нет чтобы послушать вовремя совета. Думать головой надо.
- Мама, хватит, - долетел голос Ларисы.
- Теперь поздновато, ребеночек народится скоро, - монотонно выговорил тесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30