Я пришел к вам, такой же, как вы. Там, во тьме, осталось мое имя. Мы вместе, вечно.
Вадим Андреевич вздрогнул, холод в груди тихо растаял. Он открыл глаза, оглядел ряды кресел, сонно поникшие головы с растрепанными волосами. Вадим Андреевич пальцами ощутил тяжесть и ненужность предметов, окружавших его. Тут же нагрянула ненависть и возбуждение предстоящей толчеи аэропорта. Он будто увидел скованные и напряженные лица гэбэшников, которые, словно тараканы, невидимо заполняют все здание аэровокзала. "Нет, подумал он, вспомнив слова Дмитрия Есипова, - достойнее не жить".
На рассвете мутного холодного дня, нырнув из озаренного ранним солнцем неба, самолет прорвал толщу облаков, всей махиной рухнул на посадочную полосу, с лихорадочной дрожью сбросил скорость и подкатил к аэровокзалу. Толпа измученных бессонной ночью пассажиров набилась в тесное душное помещение. Навстречу пялились бледные лица.
Вадим Андреевич почувствовал охватившее горло и грудь удушье, лица исчезли. Ноги обессилели, и он мягко и расслабленно повалился на пол. Сзади, изумленно раскрыв глаза, онемело стоял побелевший от ужаса Валерий Есипов...
***
Елисей отложил рукопись. Илья Ефимович стоял у книжной полки, его пальцы двигались по темным корешкам.
- Но ведь вы живы? - спросил Елисей.
- Жив, - он оглянулся, пожал плечами и неопределенно повел в воздухе рукой. - Законы искусства... требуют.
- А Париж?
- Его тоже не было, - усмехнулся Миколюта.
- Что же было?
- Что-то, конечно, было, - сказал Илья Ефимович, ехидно прищуриваясь. - Многотиражка была, редактор. Даже разгон редакции состоялся. Только по другому поводу. Шел однажды секретарь парткома по коридорчику мимо редакции да взбрело ему в голову зайти, обозреть хозяйским глазом пост идеологической работы. Зашел. А глаз у секретарей орлиный. Как в ворохе бумаг узрел? В общем, выхватил из кучи газет брошюрку Солженицына, тамиздат... Идеологическая диверсия. В результате все мы вылетели из редакции... Был, конечно, Есипов, его изобретенное самоубийство, заветная папка, подельник мой парижский. Как это все соединилось? Самому трудно объяснить. Было желание встретиться с Селиным. Наверное, просто тоска по молодости. Пожалуй, идея турпоездки в Париж, нахальство все - возникло из ощущения гнили, партийного кретинизма. Всеобщая казарма. С одной стороны, запреты, болтовня аскетически-романтическая с трибуны - и гнилое нутро, с другой стороны, водка, анекдоты, собачьи свадьбы на кожаных диванах под портретом генсека.
- И Селин, кажется, жив? - спросил Елисей.
- Конечно. Как-то открытку к Новому году прислал. Написал, что пальто может выслать, размером интересовался. Я отказался.
- Противно?
- У меня все есть. Ничего не нужно. Я свободен. Это главное. - Он задумался, потом усмехнулся и добавил: - Если бы вы знали, сколько вокруг этого рассказа намешано. Сам удивляюсь. Я его написал где-то через полгода после того, как редакцию многотиражки расшуровали. Была там еще забавная история. Весной, в мае, звонит мне бывший редактор. Спрашивает: на мели? Ну, я, конечно, говорю: мелее не бывает. Он объясняет, что знакомый из молодежного журнала предлагает в командировку от журнала смотаться на заработки с лекциями в Иркутск. Очень кстати, говорю. Был такой способ подработки: две-три лекции в день. Там глупость какую-нибудь несешь, наврешь с три короба, анекдот расскажешь, поэты стихи почитают. Дорога оплачивается, за выступления денежки профсоюз отчисляет. И набегает немного... - Илья Ефимович вдруг засмеялся. - Как вспомню, смех разбирает. Собралась бригада, четыре человека. Дружок редактора, бригадир наш с балалайкой. Лицо чумовое, поэтическое: волосы вихрами торчат, глаза запойные. Уже в аэропорту приключения начались. Пока регистрацию ждали, бригадир наш клеиться стал к барышне, которые, знаете, багаж у пассажиров принимают. Молоденькая толстушка-хохотушка в аэрофлотской форме, кругленькая, сочная. Ее, наверное, пареньки-сослуживцы любят потискать по углам между делом. Бригадир наш сразу к стойке, мурлычет ей что-то, потом, гляжу, балалайку расчехлил, дрынькать начал, слышу, частушки щелкать пошел. А уж толстушка млеет, смешком заливается, на стойку прилегла, к нему тянется... Да не долго музыка играла. Хмурый парнишка в форме возник. Крупный, щекастый, позыркал сначала издалека возмущенно, а потом подошел сзади к своей коллеге-хохотушке да как ладонью врежет по спине девчушке. Аж гул пошел. Наверное, пол-аэровокзала на мгновение замерло - уж не самолет ли шлепнулся...
Илья Ефимович затих, глядя в пространство, словно что-то вспоминая.
- Потом в самолете, - проговорил он, вздохнув. - Летали, наверное, что-то особенное. Не телега, не машина, не поезд... А почему?.. Любой человек в самолете как бы на полпути в мир иной. Душа уже там! - Илья Ефимович покрутил пальцами в воздухе. - Сколько мне не говорили, что вероятнее погибнуть под машиной, просто - при переходе улицы... Самолет иное, взлетел, а приземлишься ли ты или твоя душа так и улетит навечно? Никто не ответит. Двигатели ревут, плоскости крыльев дрожат. Судьба твоя где-то решается. А бригадир наш, оказалось, в это время с соседкой обсуждал роль минета в супружеской жизни. Когда он после прибытия в Иркутск сказал об этом, я тут же заподозрил подвох, неладное.
Потом лекция, какой-то заводик, в библиотеке собрали, наверное, из самых любопытных народ, все больше женщины. Извинялись еще, что людей мало. Я, поскольку наш бугор мою тему посчитал невыигрышной, первым выступал. О связи человека с родиной, с родным краем. Моя любимая тема. О ностальгии... Уверен, если человек уезжает далеко от родины, то эта связь рвется, в человеке все меняется: характер, лицо, здоровье. Если очень чувствительный человек, то и погибнуть может...
После лекции две дамы нас провожают. Бугор наш впереди, я позади с одной из заводских. Пожилая женщина, седая, интеллигентная. Сказала, что понравилось мое выступление, согласна со мной, что нельзя родину покидать. Даже всплакнула. В общем, полный триумф. Потом она говорит: мол, присоединяйтесь к заводской экскурсии на Байкал, в Листвянку. Всеобщий восторг. А вечером, в гостинице, в нашу комнату с редактором вваливается бугор: глаза навыкате, невменяемые, сигарета в зубах.
- Почему разговаривал с женщиной? Это он мне. Я в трансе, не могу понять, в чем дело.
- Почему разговаривал без моего разрешения? Продолжает он бурить. Тема твоего выступления подозрительна... Мы недавно в редакции разоблачили одного автора, диверсию задумал.
В общем, бурчит он что-то воспаленное, я даже слова не могу вымолвить от изумления, дружок мой, редактор, тоже опешил.
А бугор наш без остановки говорит, сигареты безостановочно смолит и балалайку свою под локтем держит. До трех часов ночи окуривал, потом вдруг запнулся, побледнел и вышел, ни слова не сказав. Я редактору: это шизофрения, обострение. А он: так точно, дружок болел, когда с брянщины в столицу перебрался. Врачи сказали: синдром завоевания Парижа, бывает у мигрантов от перенапряжения психики.
Илья Ефимович снова замер, глядя на Елисея, потом сказал медленно, подняв палец:
- Вот он откуда - Париж. Ну, тут мы с редактором взгрустнули. Он говорит, бугор три года назад женился, на поправку пошел, врачи сказали, семейная жизнь поможет, укоренится и болезнь пройдет... И не подумал редактор, что обострится от переезда. Планы наши наполеоновские разбогатеть плакали. Решили мы так и приуныли. Редактор долго сидел, пыхтел, а потом и говорит: "Все мы настигнутые коммунизмом", - Илья Ефимович с улыбкой посмотрел на Елисея. - Вот откуда эта фраза.
Илья Ефимович откинулся на спинку стула и мечтательно посмотрел в потолок:
- В выходные автобус, мимо перелески. Май месяц, воздух прозрачный, небо промытое, ясное, сплошная голубизна, зелень кругом, только-только народилась, нежная зеленая дымка на лесах. Чудо! Тут еще Байкал. Далеко, за этакой водной равниной - горы в дымке.. А тут бугор наш с очумелыми глазами, все пытался нас вместе собрать... Короче, через некоторое время сбежал я. Пошел бродить, забрался на вершину горушки, кругом кедры растут, воздух смолистый, тепло весеннее от солнца. Мечта. Навстречу мне женщина эта пожилая с завода. Зовут ее Элеонорой. Имя ее запало мне, ходили, ходили по окрестностям, говорили про флюиды родных околиц, а потом я ее и спрашиваю: вы не местная, имя не здешнее? Да, говорит, и плакать. Оказалась из Латвии, девочкой с родителями репрессировали. Родители сгинули где-то, а она в этих краях прибилась, хлебнула горя. И всю жизнь словно камень лежит на ее судьбе. Муж был хороший, и сын был, и всю жизнь страх не оставлял. Все было, а потом мужа поезд сбил. Шли с товарищем по путям, с рыбалки возвращались, а сзади тепловоз. Машинисты, говорят, сигналили. А они ничего не слышали. Друг в последний моет, словно толкнули его, в сторону выскочил, а мужа убило. А сын просто ушел однажды в тайгу за орехами - и не вернулся... Вот, все мне и изложила. Поплакала. И говорит, вернуться бы мне. И такая в глазах мольба, тоска, - голос Ильи Ефимовича прервался. - Я и сам всплакнул с ней на пару.
Илья Ефимович перекрестился и сказал:
- Если дожила, может, сейчас и вернулась на родину. Да, еще сказала: посмотреть бы в глаза тем подлецам, которые ее жизнь убили, ребенка ее и мужа.
Илья Ефимович вздохнул и добавил:
- Через день-два сбежали мы с редактором, плюнули на все, переоформили билеты и на самолет, чтоб душа на место встала. А бугор наш, когда в Москву вернулся, тоже мозги своим восстановил, выправили врачи.
- А как же Христос? - вспомнил Елисей.
- О, долгая история, - обрадовался Илья Ефимович.
- Согласен, пару тысяч лет.
- Может, и больше, - решил Илья Ефимович. - Как инвалидность дали, начал я раз-другой в неделю на электричке за город ездить. По Савеловской дороге. Места там холмистые, а меня все на вершины тянуло. В хорошую погоду час-два посижу. Восторг неописуемый. Небо без края, воздух по мураве течет. Чудо! Тихо. Тишина меня еще на фронте потрясла. То, что стреляют, убивают, все знают. А вот какая тишина там... Ее надо самому слышать, не поймешь иначе. Думаешь, не сегодня, так завтра убьют, а тут рассвет - ни звука. И как будто безмолвие это говорит с тобой, какие-то знаки посылает. А какие?.. Однажды отвели с передовой что осталось. В сарае ночь. Казалось, сутки не разбудишь. А меня среди ночи - как осенило. Тьма, храп, стоны, а я не чувствую ни рук, ни ног, легкость необыкновенная, кажется, ветер дунет и унесет. И мысль: все будет хорошо, вернусь живой... Какое-то время я с этой радостью плыл во тьме. Потом заснул. Вот, перекалеченный, но живой вернулся. Да... итак, стал я ездить за город, в эти поля, в это небо голубое, как океан безграничное. И пришел к одному выводу: жизнь бесконечна, душа бессмертна. Но человек должен родиться дважды. С начала его тело, а потом должна родиться душа. Когда же она рождается? - Илья Ефимович замер, глядя на Елисея. - В божественный миг, когда человек сможет понять совершенство и красоту мира. А когда в тебе родится счастье, ощущение совершенства, гармонии, тогда и тишина с тобой заговорит, она примет тебя, соединится с тобой.
Илья Ефимович поднялся и отошел к окну, некоторое время смотрел на рябь городских стен и крыш.
- Нет, - вздохнул он, - в городе это нельзя понять. Город уродлив. Мы ведь горожане - одно, от силы два поколения. А до этого тьма веков - леса глухие, поля, луговины, у кого пески, пустыни, смоковницы тенистые. Так вот я и дошел до Христа. В те времена - может, знаете, - пропасть пророков была. Это сейчас один пророк - генералиссимус, остальным - пуля в затылок. А тогда, наверное, на каждом базаре свой пророк. Кто-то жулик, конечно, за сладкий кусок байки врать. А кто - зачарованный одиночеством под звездным небом, далью небесной, позолотой солнечной. Как настигнет его ликование жизни, совершенство непостижимое мотылька, цветка невзрачного под ногой, так он все бросает. Сытную жизнь, жену сварливую, звон монет смешит его... Представляете, бродит такой зачарованный, хочет другим втолковать то же самое, глаза им открыть. И тут встречается ему Иоанн Креститель, который его с полуслова понимает. Сладость-то какая - тайну свою смаковать у костра под черным небом, среди звезд, от бессмертной душе говорить, о том, что тело, как цветок в поле, зазеленеет, отцветет, поникнет, а душа растворится в вечной красоте мира. И ни на секунду сожаления, потому что там - истинная красота, истинная гармония, совершенство.
- Он знал о предстоящей гибели, - после недолгой паузы заговорил Илья Ефимович. - Сознательно шел навстречу казни. Это существенно.
- Когда же происходит главное? - спросил Елисей, вспомнив историю с похоронами Фердинанда и многое другое.
- Знаете, как растет луковица или капуста? - Илья Ефимович загадочно посмотрел на него. - Слой за слоем, новый лист покрывает предыдущий. Младенец появляется живым комочком плоти. Способен только впитывать пищу. Его мозг, словно луковица, обрастает новыми слоями. Вот начинает двигаться, говорить, общаться. Затем осваивает мир. А цель - мир духа достичь.
- И не все его достигнут?
- Увы. Сколько калек. Кто без руки, кто без ноги, кто без души.
Елисей вспомнил о дочке и маленьком сыне, ему захотелось, чтобы и в них пробудилось необыкновенное тепло души, хотя, где гарантии, что она в нем есть.
- Как же в человека душу заронить? - спросил он.
- А хотя бы чудом. Удивить его надо, - сказал Илья Ефимович. - Потому-то история Христа и полна чудес. Сама история воскресения тем же, видимо, объясняется.
- Ну, а в нас-то самих есть душа? - спросил Елисей.
- Время покажет, - сказал Илья Ефимович.
- А если это обман? - ужаснулся Елисей. - И ничего нет, кроме вонючей могилы и все в прах идет?
- Может быть, - совершенно спокойно проговорил Илья Ефимович и посмотрел мрачно на Елисея. - Вы отбросите коньки в свой час, в крышку гроба заколотят пару гвоздей, и начнется пир плоти, круговорот веществ, утилизация молекул, то бишь, отходов. - Он засмеялся. - Но извините. Вы видели у человека что-нибудь не нужное?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30