Разве так бывает?
- Вот, случилось, - ответил Елисей. - Лет восемь назад разговорились на выставке. Он, я заметил, легко знакомился.
- Нет, вас он особо выделил.
Елисей провел пальцами по ее голове, сминая легкий шелк волос, потом сказал задумчиво:
-В августе сон видел. Сначала девушка, потом жена и мама. Она умерла давно. Странно, но я их всех люблю... Твоим дружкам, Есипову это доставило бы удовольствие.
- Они все кретины, - зло сказала Настя.
- Давно уже не преклоняюсь близости с женщиной: женой, любой другой... Смешно. Как в мелкую речушку в жару зайти.. Вода блестит, ноги холодит, а от жары не спасает, только муть со дна, глина... Мне кажется, я сразу в тебе почувствовал Жукова. До сих пор осталось: кудри его, глаза шальные, добрые. Остался мальчишкой, неизлечимо наивен. Хорошо, что тебя увидел. Тебя я тоже люблю. Это не пройдет, Ты поймешь и согласишься.
Она быстро потянулась к нему, поцеловала в щеку и торопливо пошла, но тут же обернулась и крикнула:
- Прощайте!
Через минуту ее уже нельзя было различить в сплетении теней, слабых отсветов далеких фонарей. Сзади, по скрытому деревьями проспекту пронеслась машина. И снова стало тихо.
Тут всплыло в памяти: "После Есипова не могу", - и щупленькие плечи, чернобровое лицо с невидящими мутными глазами. Потерянная Рая. Нет... не так. Страшно было сегодня от холода пригрезившегося раннего утра, от ощущения грани, за которой неподвижность смерти. Ему нужно было ее тепло, прикосновение добра и жизни. Его она тоже спасла. Она нашла его, и он не потерялся.
***
Вихрь закрутился над поворотом дороги, взметнул сухую пыль и стал приближаться, вращая мутными космами. Но не долетев шагов двадцать, смерч сник, пыль осела, и только легкое касание ветра долетело к измученным ногам Иошуа, остудило потную грудь, лицо. Он с облегчением вздохнул, пошевелил правой ногой, выискивая такое положение, чтобы утихла боль в большом пальце. Еще утром он ушиб палец о камень в траве, теперь палец припух, рядом с обломанным ногтем разгорелась краснота. Боль не спадала. Было бы хорошо зайти по щиколотку в холодную воду ручья, и стоять в нем, пока не пройдет жар в ноге. Но источник по пути не встретился, а достать воду из колодца, рядом с которым он сидел, было нечем.
Чтобы отвлечься, он стал разглядывать желто-серую мозаику крыш и стен хижин Сихаря, начинавшегося там, откуда прилетел порыв ветра. Городок темнел вечерними тенями, послышался ленивый брех собак, потом над ближним домом взметнулась стайка мелких птах и с гомоном перелетела в крону дерева.
Скука и сон поглотили городок навечно. Лишь дурная весть или смерть соплеменника могли ненадолго нарушить спячку. Иошуа представил сухие обожженные лица жителей городка, их скорбные жесты, угнетенные болью глаза и улыбнулся. Если б знали они, подумал он, как мало нужно для радости. Как спящий человек утром открывает глаза, надо очнуться, оглянуться, вдохнуть вместе с воздухом простую истину, что человек - сам источник радости. Это он дарит ее миру, коснувшись цветка, плеснув в лицо родниковой воды, поймав взгляд любимой или в минуту ночного одиночества осознав жуткую глубину звездного неба. "Я скажу им об этом", - решил Иошуа, и ему стало весело.
От окраинного домика отделилась женская фигура с кувшином. Она приближалась медленно, едва переставляя ноги. Сандалии утопали в пыли, накидка вот-вот могла упасть с головы, а женщина ничего не замечала, понурив голову от забот, которые и за порогом дома не оставляли ее. Край ее одежды задел пыльную траву на обочине, взметнув мутное облачко.
У самого колодца она наконец заметила Иошуа, испуганно вздрогнула и растерянно замешкалась.
- Не бойся меня, - тихо сказал он.
Пряча в складках покрывала лицо, она неловко пыталась опустить кувшин в колодец. Потом нетерпеливо дергала веревку, проверяя тяжесть кувшина. Наконец она вытащила кувшин и вздохнула сдержанно.
- Позволишь ли напиться мне? - спросил он.
Женщина испуганно замерла, ее глаза метнулись в сторону, она молчала, потом едва слышно сказала:
-Что скажут твои соплеменники. Они осудят тебя.
- Если бы я боялся пить воду, я бы от жажды умер и не родился бы.
Она молчала, не зная, как поступить.
- Что же ты медлишь?
- Боюсь повредить тебе, ты ведь иудей.
- Утоляющий жажду не может причинить зло.
Женщина подала кувшин. Иошуа взял и разглядел ее подведенные брови, румянец на щеках и яркие сочные губы.
- Сейчас я вволю напьюсь, а потом моя жажда во сто крат усилится, и где я найду такую утешительницу.
Она смутилась и рукой попыталась закрыть лицо накидкой.
- Ты не поняла меня. - Иошуа наконец прильнул губами к краю кувшина и сделал несколько глотков. - Тело, как земля, плеснул воды - комки размякли, готовы принять зерно, родить жизнь. Припекло солнце, налетел сухой ветер - и земля окаменела, покрылась трещинами, все умрет, если снова не плеснуть воды... Над телом, как и над землей, надо усердно гнуть спину от зари до зари. - Иошуа улыбнулся. - А неблагодарное тело, отжив свое, как дряхлое дерево, рухнет оземь и истлеет. Вот тебе и благодарность... Как любовник, который щедр на посулы, пока женщина дарит ему ласки, а стоит ей удалиться, и он заглядывается на других.
Женщина нахмурилась и обидчиво поджала губы:
- Мне пора, меня ждут, - она потянулась за кувшином.
- Позови своего мужа, и я дам вам воды, от которой вовек не будет жажды.
Она отпрянула, ее глаза удивленно расширились.
-У меня нет мужа, - проговорила она с горечью в голосе.
- И не было, - наконец догадался он. - А были паскудники, которые мучили тебя и бросали, как надоевшую одежду.
- Как ты узнал?
- Я уже все о тебе знаю, потому что Отец наш, который ведает о нас все - и доброе, и постыдное, и мелкое, он открыл мне истину, и теперь я вижу и знаю тебя, как самого себя, и напиток, который я даю, открывает в каждом источник добра и вечной жизни.
- Про такого я слышала, - проговорила женщина. - Говорили, что придет он и откроет все.
- Это и есть я. - Иошуа улыбнулся.
Женщина замерла, потом встрепенулась и, забыв кувшин, побежала к домам. Достигнув улицы, она закричала:
- Он пришел. Обо мне все знает и обещал мне вечную жизнь!..
В проулок стали выглядывать жители, кое-кто вышел за порог.
"Наивная, - подумал Иошуа, - да и я хорош. Решит еще, что слов моих достаточно, чтобы утешить обиду, прогнать болезнь. Не надо тяжкого труда, не будет страха. Может, над душой еще больше, чем над землей или телом, придется трудиться - и день, и ночь. Там где вера, там и сомнения, а придет пророк, так за ним еще - толпа лжепророков. И не дети мы у Отца нашего, а пастыри, что с первым блеском зари - котомку тощую на плечи и вслед за стадом - туда, где пыль, жажда, дневной зной... А вослед проклятия, вместо ласки, да камни".
Иошуа покосился на кувшин в руках, наклонил его и плеснул холодной воды на припухший палец на ноге. Боль разом притихла.
***
Ничего Елисей не знал. Ни до, ни после. Намеки только, обмолвки. Прошлой весной, ранней, когда вечерний мороз безжалостно сдавливает холодом расшумевшуюся за день капель, Елисей позвонил Жукову по телефону, удивляясь, что долго не слышал его звонков. Тут и сказали, предварительно спросив фамилию да кто такой.
Елисей вспомнил, как в конце мая, ярким ранним вечером он возвращался с дачи. Стояли чудные солнечные дни с жарой в полдень, с вечерней прохладой, с зеленью везде и во всем: в сочной траве, с изумрудными мазками в голубом небе, даже пыль, замешанная на невидимой цветочной пыльце, отдавала зеленью.
Миновав пристанционные тропинки, он вышел на тихую улочку, в конце которой уже виден был дом. И тут под ногами в пыли он заметил щуплое птичье тельце. Это был черный стриж. Живой он, наверное, был угольно-черный, сверкающий бусинками глаз, подвижный, резвый, как маленький черный челнок. А сейчас крылья птицы безвольно упали в пыль, и весь он был безжизненно-серый. Где-то Елисей читал, что черные стрижи никогда не садятся: ни на землю, ни на ветки. Их лапки к этому не приспособлены, а если упадут, то не смогут взлететь. Даже ночь они проводят не в гнезде, а на большой высоте, над облаками, в вечно текущих в глубине неба воздушных реках.
Мертвое тельце стрижа напомнило тогда о Жукове, его неожиданной смерти. Он тоже, как черный стриж, был плохо приспособлен для хождения по земле. Может, многие его сумасбродные идеи и рождались от желания оторваться от земли, вырваться повыше, где нет отравленной моторами духоты, толчеи, озлобления, а лишь стремительный напор чистого воздуха, похожего на некую вечную незримую плоть, дающую телу силу, взрывную энергию, радость.
Однажды ошарашил Елисея такой идеей.
- Хочешь знаменитым художником тебя сделаю? Я знаю все, как сделать.
Елисей запнулся, не зная, что ответить. Прогуливались они в небольшом парке, минутах в десяти ходьбы от станции, где Елисей наткнулся на мертвого стрижа.
- Все дело в рекламе, - уверенно проговорил Жуков.
Его глаза светились энергией открытия. Волосы, как обычно, разметались по горячему лбу, губы подрагивали от смеха.
- Понимаешь, раскусил я, - заторопился Жуков выкладывать свое озарение. - Есть несколько человек - знаю, как на них выйти, - их слушают, их оценка решает все. Они скажут: стоящее, - и все согласятся. А если зарежут кого, то - труп. Недавно на выставке говорил с одним.
Елисей представил, как Жуков напал на какую-то полузнаменитость с цветастым шейным платком, с гадливым отвращением на гладко выбритом пухлом лице. К тому еще - плешь на затылке, старательно прикрываемая редкими волосенками. Наверное, в ослеплении не замечая попыток собеседника улизнуть, Жуков разгорячено толковал что-нибудь. Елисею эти барски-начальственные рожи давно уже надоели.
- Знаешь, договорились встретиться в пятницу, - уверенно сказал Жуков, - вечером на выставке.
- Вряд ли, - заметил Елисей и решил мягко отговорить Лешу, понимая, что Жукова просто обманули, - или забудет, или дела помешают.
- Брось ты! Я пойду, о тебе могу сказать.
- Спасибо. Ты не знаешь этих людей.
- Отличный мужик, - ничего не слыша, торопился он. - Мы с ним в буфете по стакану опрокинули. Я понял систему, - он хитро засмеялся. - Когда нечего сказать, о чем мелят? О погоде. А критики, чтоб за умных сойти, о чем плетут? Такой-то эдак сказал, был в восторге, - Жуков пискляво передразнивал воображаемых критиков. - А слышали? - прошептал Жуков, тараща глаза. - Наш-то, уважаемый, обругал картину такого-то. А к его мнению прислушиваются наверху. - Жуков снова рассмеялся, но почему-то со злорадством. - А знаешь, что их гложет? Прямо до печенок проедает... Ха! Сколько и как поиметь с этого, кого рекламируют. Не обманет ли, не пошлет ли потом подальше. - Лицо Жукова вдохновенно озарилось. - Там наступает момент такой... Если, к примеру, дожди идут, каждый день до одури, до рвоты. Все только о нем. Не хочешь, а скажешь: опять проклятый! Так и вчерашний побирушка, безвестный холстомаратель, рифмоплет хреновый, юморист задрипанный. Который вчера еще за чекушку размажется перед тобой. Вдруг взрывается этаким фонтаном, все, чертыхаясь только о нем... Назад его в безвестность не запихнешь! К нему теперь все бегут с вопросиками: а есть ли смысл в жизни, что такое счастье, а кто вам нравится? - лицо Жукова непрерывно менялось, он наслаждался собственноручно созданной картиной. - Еще вчера униженно называл "учителем", "мэтром", облизывал со всех сторон, если не осадить. А сегодня! - Леша величественно надулся. - К нему не поступись! Он сам этого мэтра в грязь стопчет, дерьмом обделает... Тут эта свора грызть его бросается, кусает, воет от злобы. И ясно им: еще больше раздувают знаменитость... а злобу сдержать не могут.
- И ты хочешь с ними договориться? - удивился Елисей, конечно, не открытию, которое ни для кого не секрет, а наивной надежде Леши извлечь пользу из таких людей.
- А вдруг! Надо, Елисей, - заговорил он горячо. - Надо говорить, кричать, толкаться - и услышат.
Он запнулся, возбуждение на его лице разгладилось, испарилось.
- Был у меня случай в детстве, - Леша судорожно сглотнул спазм в горле. - И сейчас, как вспомню, страшно. В Монголии с родителями был. Они в командировке, а я совсем шкет, пять лет. На задворках поселка провалился в засохший колодец. Орал я... несколько часов. Уж не знаю, сколько раз я умер. Неба клочок, пыль, грязь, трупики сухие: мыши или какие-то суслики. Ужас, представляешь? Я уж обессилел, неба клочок темнеет, звездочка появилась. Я как заору, откуда силы взял, с минуту верещал, с жизнью прощался. И тут рожа такая круглая, косматая. Монголка меня нашла, глаза раскосые, морщинистая, темная. А для меня, как Бог явился. Богиня. Вытащила, я ее всю слезами залил. - Леша задышал свободней, полной грудью. Надо кричать, и погромче, - добавил он весело.
- Это Всевышний послал ту монголку, - сказал Елисей. - Чтобы ты вырос, детей развел, толковое что-то сделал, а не плясал перед этой падалью. Мне так один знакомый объяснял, - вспомнил Елисей Фердинанда. Его тоже в детстве из могилы вытащили. Не для того, чтобы кричать. Он сказал: Всевышний посылает нас для мучений, через нас страдание познает.
- Ну, для этого меня надо было обратно в тот колодец кинуть. Вот уж... не знаю, как сказать, такое пережил. - Он покрутил пальцами. - У меня и с головой не все было в порядке.
Позднее разговор этот стерся. Елисей не спрашивал о последствиях, а сам Жуков молчал. Да и затей других было достаточно. Когда-то Леша и женить пытался Елисея. К тому времени у Жукова был богатый семейный опыт. Знал Елисей, что от первой жены у него была дочка, видел мельком вторую жену, еще совсем молодую, почти девчонку, и их мальчишку-малыша.
Несколько раз с плутоватой улыбкой он говорил Елисею, что есть у него на работе "замечательная дивчина", что, мол, давай, познакомлю, просто так, а вдруг. Елисей скептически всегда относился к таким затеям друзей и заботливых родственников, зная, что скорее небо обрушится, чем совпадут в один день и час два человека, две непонятные, смутные вселенные, которые незатейливо обозначаются женщиной и мужчиной .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30