Она нетерпеливо скребла ключом в замке, потом они влетели в холодное нутро домика. Она бросилась к печурке, стала сноровисто разжигать огонь. Она вплотную задвинула дверь, подошла к окну, за которым шумно с крыши сыпались потоки капель. Затем они придвинулись к печке, окунув в ее тепло замерзшие руки. Он взял ее ладони. Она засмеялась и сказала, что его пальцы холодные, как осенние лягушки. Тогда он прижал ее пальцы, пахнущие деревянными чурками, ко лбу, щекам, прикоснулся к ним губами. Он боялся отпустить ее пальцы, боялся, что она снова станет далекой и недоступной.
Скоро в комнате стало тепло, печка раскалилась и жарко светилась малиновыми пятнами. Галя заставила его снять промокшую одежду, развесила ее у печки, тут же поставила сырые ботинки, а сама сбросила резиновые сапоги, мягко и беззвучно прошлась по вытертому коврику в пушистых шерстяных носках, легкими движениями рук поправляя висящую на веревке одежду, не обращая на него внимания, она сняла с кровати цветастое покрывало, взяла чистую простынь, которая грелась на веревке над печкой, неторопливо расстелила ее, разгладив маленькими ладонями складки. Потом обняла его и поцеловала.
- Сегодня к тебе пришло счастье и радость, - сказала она тихо, едва отрывая губы от его лица, - это твой самый светлый день навсегда.
В тишине слышно было, как дробью сыпанули в окно дождевые капли, в трубе печки завыл и протяжно запел ветер, тихо дрогнуло в оконной раме стекло. Потом за стеной домика скороговорка дождя притихла. Он ощутил жар и трепет ее тела. Теплая волна окутала их - и все исчезло: промокшие деревья с клочьями холодных туч, размякшая земля, бесконечный дождь...
Когда к ним снова вернулся шум ненастья, она открыла глаза и сказала:
- Я так люблю этот дом. Для меня он как живой. - Скосив к нему глаза, она улыбнулась. - Еще маленькая поняла здесь, что значит любить дом. Думать о нем, ждать встречи. Подходишь, смотришь: вот, крыша мелькнула, окошко блеснуло. А уедешь - грустишь. - Она прильнула к нему, целуя в глаза, щеку. - Так страшно становится, когда мелькнет: а вдруг потеряю, что случится... Тебя увидела, сразу решила: мой. Кстати, сразу поняла ты в меня влюбился. Еще про индийца спросил.
Она с озорством засмеялась, а в нем всколыхнулась тошнотворная ревность. Он сильно сжал ее руками.
- Ой, не буду, не буду, - виновато залепетала она.
Горячее облако нежности снова окутало их. И ничего больше не надо было, казалось, что жил он только затем, чтобы увидеть ее наполненные темнотой глаза, мять пальцами теплые волосы, чувствовать грудью ее обжигающее тепло. Все остальное померкло и забылось.
С этого дня дурман любви еще больше сгустился и поглотил его. Он мог идти, не разбирая дороги, не слыша обращенных к нему слов, его мысли были заняты ею.
Где-то в декабре, как сквозь сон, в него проникли и удивили слова мамы:
- Елисей, - сказала она тихим, невзрачным голосом, - я все знаю.
Она стояла у раковины на кухне, между ее пальцами, испачканными глиной, скользили завитки картофельной кожуры. Он смотрел, как голые картофелины одна за другой прыгали в миску с водой, и отлично понимал, ч т о она знает и ч т о все.
- Я тебя понимаю... Она хороший, видно, человек, порядочная. Только я хочу предупредить. Все это пройдет. Останется другое. Она на десять лет старше тебя. Сейчас ты не поймешь, что это значит. А я знаю. Будет очень, очень плохо. А когда все пройдет, такое становится невыносимо. Все пройдет.
- Откуда ты знаешь? - ему даже стало смешно. Как могла она знать, что будет с ним, с его радостью, с его сладкой и мучительной тревогой. - Кто может знать, что будет?
- Не надо быть академиком. - Она перестала чистить картошку, задумалась. -Таких историй наглядишься.
- Таких? - удивился он. Его поражала сама мысль о том, что с ним происходит что-то известное и знакомое. Не мог он поверить в то, что кто-то уже мог чувствовать похожее.
Мама улыбнулась:
- Это как в школе. В каждом классе ты узнаешь новое для себя. А до тебя в нем отучились сотни поколений. Сейчас ты в десятом классе, а я, наверное, в двадцатом или тридцатом. - Она помолчала, пара картошек плюхнулись в миску. - После войны, девчонкой думала: почему старики смотрят на молодых без всякой зависти?.. Теперь поняла: им смешно немного и больно. Когда ты в детстве падал, меня словно било твоей болью. А жизнь похлеще бьет.
- А что будет в сороковом классе? - спросил он, чувствуя страх, как от взгляда с обрыва.
- Не знаю. Может, совсем нелепыми покажемся, еще больнее станет.
- А там... дальше?
- Простым смертным, наверное, туда и хода нет, - мамино лицо застыло и померкло. - В войну бабушка моя умирала. Худенькая лежала, как девочка. Глаза огромные, неподвижные. Перед смертью, мне казалось, она и не спала, а только молча смотрела. Однажды сказала: думала, все видела ошиблась... Неужто, деточка, и тебе достанется?.. В глазах такой ужас, так страшно мне стало. А скоро умерла. Ночью, когда все спали.
- За что же страх, мучения? Ведь так все хорошо, - сказал он, вспомнив заваленный снегом сад на даче Гали, оранжевое свечение низкого солнца в заледенелом оконце, лихорадочное потрескивание дров в раскаленной печурке.
- Бабушка любила говорить: за грехи наши тяжкие, - сказала мама, вздохнув.
- Какие?
- А кто их знает... Может, то, что заговорила я о Галине Юльевне, а может, то, что не веришь мне?
Перед самым Новым годом нагрянули сильные морозы. Продрогнув, в заиндевелой одежде они с Галей еле добежали до домика. Он растопил печку и стал в саду расчищать дорожки, чтоб быстрее согреться. Потом долго ждали, когда нагреется комната. Галя даже боялась, как бы не расплавилась печка. Затем стало жарко и безумно весело. Одежду со смехом раскидали по всей комнате. Казалось, никогда они не испытывали такое сумасбродное счастье и наслаждение друг другом. Словно в первый раз узнали, как нежна и горяча бывает кожа, как мягко и сильно обнимают руки, как сладостно и бесконечно может быть утомление любви...
За окном померкло и погасло солнце, печка все невнятнее и тише пощелкивала углями. От окна потянуло холодом, тишина становилась все тяжелее. Наверное, на какое-то время Елисей задремал.
Очнулся он от касания ее руки. Они гладила прохладной ладонью его лоб, щеки, прикрывала глаза пальцами:
- Вот и закончилось наше счастье, - прошептала она едва слышно.
Он решил, что она говорит о дороге в город. Она, наверное, догадалась.
- Нет, Елисеюшка, все гораздо хуже...
Он отвел ее ладонь с лица, увидел ее глаза и ничего не смог сказать.
- Ты мне потом сам не простишь, я знаю. Ты совсем еще молодой, пройдет время... захочешь детей. А у меня их не будет - и ты не простишь. К тому же я старше тебя на десять лет.
- Тебе моя мама наговорила?
- Твоя мама хорошая. Я бы, наверное, выкинула похлеще в такой ситуации. Понимаю ее.
Она откинулась на спину и, глядя в потолок, сказала сухо и кротко:
- Несколько лет назад аборт сделала. Иногда снится, как маленького убили. Такое мучение... Ты мне не простишь. Может, не скажешь, но подумаешь...
"Но почему?" - хотел спросить он, но вспомнил мамин рассказ о бабушке: "за грехи наши тяжкие". Стало страшно от мысли, что любой поступок может обернуться потом столь страшной болью. Наверное, поэтому промолчал.
С тех пор он ее не видел. Хотя часто толкался на всяких выставках, надеясь встретить ее. Телефон ее не отвечал. А дверь квартиры на его звонки никто не открывал. Может, она уехала в Индию? О таком желании она говорила не раз, некоторое время Елисею так и чудилась она в мареве влажного тропического воздуха, в сплетении жесткой темно-зеленой листвы с алыми пятнами пышных цветов.
Любовное наваждение прошло довольно скоро, все кануло, как бывает в осенний листопад: бесшумно и незаметно листья осыпятся и станет легко и светло. И печально.
Он даже как-то маму спросил об этом.
- Может, она тебя околдовала? - сказала она задумчиво. - А теперь чары растаяли.
- Наверное, теперь ты наколдовала?
- Нет, я не умею, - ответила она слишком серьезно.
Ему даже стало смешно.
***
Через много лет Елисею стали понятны предчувствия Гали. Действительно, трудно было бы смириться. Не об этом ли тосковал Фердинанд, когда умер его сын?
Елисей отодвинулся от окна, к которому подошел на минуту, чтобы отдохнуть от балагана, который царил в изостудии. Дети, обсуждая заданную тему осени, с толкотней, смешками и прочей шумной ерундой, малевали желтые, зеленые, красные облака красок. Старательно воплощали то, что в оцепенении сейчас дремало за окном.
На улице стемнело, сырой воздух сгустился дымкой. Наверное, пойдет дождь, будет мерно и долго кропить крыши, мостовые, размягчая глину вокруг деревьев, глушить назойливый шум города.
На минуту он присел за стол, достал сегодняшнюю газету, в которую так и не заглянул еще. На глаза попалась статейка, в которой говорилось, что демократы великодушны и не будут преследовать коммунистов. "Демократы выше мести", - прочитал он и почувствовал, что за этим льстивым многословием скрывается совсем другое - страх. Нашкодивший, перепуганный подонок выдавливает из себя смирение, а в глубине глаз - ужас и мыслишка: мы боимся, не трогайте нас... а еще глубже: подождите, придет наше время, ужо разгуляемся, покорчитесь на сковородочке каленой...
Елисей отбросил газету и встал.
Когда он первый раз прошел между мольбертов, то заметил, как один пацан среди желто-красных разводов поместил могилу с крестом. Он объяснил, что осенью они ходят на могилу дедушки. Рядом с ним девчонка под ворохом листьев изобразила лягушку с остекленевшими глазами. Она сказала, что лягушке так будет теплее дожидаться весны. Мальчишка услышал и сказал, что она зимой замерзнет и умрет.
- А вот и нет, - убежденно заговорила девочка, - она заснет, а весной проснется.
После занятий, в положенное время уже затемно он побрел к дому. Там его ждали сынок, которого сообща назвали Мишей, жена, дочка и ворох домашних хлопот. Он легко представил жену в полуобморочном состоянии от недосыпания, как она кружится по квартире с пеленками, подгузниками. Навсегда теперь старшая Аля ходит между мамой и братиком, постигая неприятные ощущения забытости и отстраненности. На днях она даже заплакала от обиды, когда забыли купить любимые ее сосиски. Сейчас и он включится в семейное круговращение, в котором нескладно играет роль то ли виноватого во всем, то ли всеобщей надежды и опоры.
Ненадолго Елисей остановился у подъезда, вдохнул глубоко воздух, насыщенный запахом мокрой земли, мокнущих под дождем опавших листьев. Дождь моросил уже с полчаса. На голых ветках, мокрой пелене листьев, на почерневшем асфальте серебристой вязью лежали отсветы неярких фонарей.
Дверь в квартиру он не успел открыть. Ключи так и остались висеть в руке, потому что дверь распахнулась перед ним, и он увидел лицо жены, не предвещавшее ничего хорошего. Такое состояние ему было знакомо. Щеки судорожно напряглись, брови возмущенно поднялись на лоб, глаза наполнены гневом. Она молча рассматривала его так пристально, как будто нашла в нем нечто неожиданное, причем очень неприятное и возмутительное.
С обреченной медлительностью он снял плащ, повесил его и тщательно расправил складки. Не торопясь скинул отсыревшие ботинки, нащупал ступнями тапочки. Предчувствие бури сошло на него непробиваемым спокойствием и терпением. Судя по лицу жены, повод к ее возмущению был незаурядный, но какая бы ни была причина, его больше занимало предстоящее действие.
- Сегодня узнала, - свистящим шепотом проговорила она, - ты мне изменил... С какой-то потаскухой! - Дыхание у нее прервалось, глотнув воздух она выпалила: - Как ты мог? Нет, как мог?
Глаза ее покраснели и наполнились слезами.
- Кто это тебе сказал? - удивился он, хотя противная морда Есипова сразу замаячила перед глазами.
- Какой-то Есипов, назвался твоим однокурсником.
- А-а, доброжелатель, друг детства, - голос его противно заблеял, и шутка его не понравилась. Сейчас бы он с удовольствием изничтожил бы этого подонка, который обеспечил ему не один "приятный" вечерок. Это станет их любимым вечерним сериалом.
- Как ты мог с какой-то потаскухой?
Лариса повторила вопрос, а он медленно двинулся на кухню, чтоб их разговор не потревожил Алю, занятую мультиком по телевизору.
- Говорить на такую тему, Лариса, - заметил он со спокойным отчаяньем, - нелепо и глупо. Лучше молчать.
- Ишь ты, может, еще спасибо сказать? Ах, какой молодец, как ты меня любишь! - возмутилась жена.
- Может, тогда мне в окно броситься в наказание? - преложил он, двигаясь к окну. За ним темнело такое спокойствие, такая тишина, желанная и недостижимая. - Вот будет наказание... тебе и им, - кивнул он в сторону комнаты, где были дети.
- Молодец, о детях вспомнил, - взвилась жена, - ты бы о них подумал раньше.
- Что, им я тоже изменил? - удивился он. - Да, пожалуй, - согласился Елисей. - Если вырастут несчастными, глупыми и никчемными, тогда действительно я им изменил. Если только измена может сделать тебя несчастной, то где оно, счастье, было до этого? Где оно такое легкое, радостное? Может, любовь - это то, что мы каждый день ложимся в одну постель?
- Ты еще оправдываешься?
- Хочу понять: если несчастье в измене, то почему счастья не было до сих пор, куда оно провалилось? Вот в чем мы виноваты. А когда поймем, то выяснится, что наши честь и достоинство в целости и сохранности, потому что их и не было... Ни чести, ни достоинства. В этом мы виноваты.
Жена закрыла лицо и заплакала.
- Так я еще и виновата?
- Лариса, поверь мне. Ничего плохого я не делал. Но живем мы не хорошо... и такая тоска. Мы живем так, что делаем себя все более несчастными. Мы кузнецы своего несчастья. Когда же перестанем его ковать?
- Ты издеваешься надо мной?
- Сон я не могу забыть, - вспомнил Елисей. - Три месяца прошло как раз - гэкачэпэ вонючее. Сначала мне снилось, что танцую с девушкой, потом ты появилась в качестве жандарма из отдела нравов, - он улыбнулся, хотя Лариса сейчас вряд ли могла понять его юмор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30