Это подаёт мне надежду на исполнение остальных, но по моей спине пробегает холодок, когда я думаю о судьбе моих статей.
Доктор Шатонней берет чемодан с инструментами, промывает и перевязывает рану, в то время как негры созерцают его в глубоком изумлении.
Пока длится операция, мадемуазель Морна, остающаяся на лошади, разрешает Пинтье-Ба говорить. Он приближается и спрашивает на языке бамбара, почему тубаб (тубаб — это Сен-Берен) атаковал их с ружьём. Мадемуазель Морна отрицает это. Старшина настаивает, показывая на футляр с удочками, который Сен-Берен носит на перевязи. Ему объясняют истину. Напрасный труд. Чтобы его убедить, приходится стянуть покрышку, открыть футляр, сверкающий при свете факелов, и показать удочки.
Глаза Пинтье-Ба блестят жадностью? Его руки протягиваются к блестящему предмету. Как избалованный ребёнок, он его просит, он хочет, он требует. Сен-Берен гневно отказывает.
Напрасно мадемуазель Морна настаивает, желая укрепить только что установленный мир. Наконец, она сердится.
— Племянник! — говорит она сурово и направляет на упрямого рыболова электрический фонарь.
Сен-Берен немедленно уступает и передаёт футляр от удочек Пинтье-Ба, который приписывает свой успех магической силе электрического фонаря и влиянию волшебницы. Завладев сокровищем, бездельник безумствует. Он отплясывает дьявольский танец, потом по его знаку все оружие исчезает, и Пинтье-Ба приглашает нас в деревню, где мы можем жить сколько угодно.
Старшина держит речь, в которой, как кажется, приказывает устроить завтра «там-там» в нашу честь.
Ввиду мирного настроения бобо капитан Марсеней не видит никакого неудобства в том, что мы примем их приглашение. На следующий день, то есть сегодня, после полудня, мы нанесли визит нашим новым друзьям, тогда как наш конвой и чёрный персонал оставались снаружи, за «тата».
Ах, дорогие мои друзья, что мы увидели! О вкусах не спорят, но что касается меня, я предпочитаю Елисейские поля!
Мы направились прямо во «дворец» дугутигуи. Это скопление хижин, расположенных посреди деревни, возле центральной кучи нечистот, отвратительно пахнущих. Хижины, построенные из битой глины, снаружи окрашены разведённой в воде золой. Ну, а уж внутри! Двор — трясина, где бродят быки и бараны. Вокруг — жилые помещения, больше похожие на пещеры, так как, чтобы туда проникнуть, нужно спускаться. Но лучше не пробовать! Оттуда поднимается хватающий за горло отвратительный запах, и ещё приходится сталкиваться с козами, курами и другими обитателями птичьего двора, которые там свободно гуляют.
После описания «дворца» легко себе представить, как выглядят жилища простых граждан. Это — логовища, где кишат крысы, ящерицы, тысяченожки и тараканы, среди всевозможных нечистот, испускающих удушливый запах.
Очаровательные пристанища!
Во «дворце» нам был устроен официальный «приём». Он состоял в том, что мы преподнесли Пннтье-Ба подарки, впрочем, не имеющие никакой цены: куски дешёвой материи, висячие замки без ключей, старые кремнёвые пистолеты, нитки, иголки.
Буквально очарованный этими великолепными подарками, дугутигуи дал сигнал начинать «там-там».
Сначала музыканты прошли по деревне, играя кто на бодото — трубе из рога антилопы, кто на буроне (тоже труба из слонового клыка), а кто на табале, что означает по-французски барабан. Два человека несли эту та-балу, а третий колотил по ней дубинкой, название которой «табала калама». По этому случаю капитан Бингер справедливо замечает, что слово «калама», по-видимому, происходит от слова «каламус» и что, следовательно, «табала калама» буквально означает; «перо, чтобы писать на барабане».
При звуках этих разнообразных инструментов бобо собираются на площади, и праздник начинается.
Появляется суданский полишинель, мокхо мисси ку, и пляшет с гримасами и ужимками. Он одет в трико из красной материи и колпак, украшенный коровьими хвостами, с которого ниспадает лоскуток, закрывающий его лицо. Он носит на перевязи мешок, наполненный гремящими железками; каждое его движение заставляет бренчать бубенчики и погремушки, прикреплённые к его лодыжкам и запястьям. Концами коровьих хвостов он щекочет лица зрителей.
Когда он окончил свои выходки, которые, казалось, очень позабавили Пинтье-Ба и его приближённых, эти последние, по знаку вождя, испустили рычанье диких зверей, что, по моему мнению, изображало единодушные аплодисменты.
Когда водворилась тишина, Пинтье-Ба приказал принести зонт, украшенный раковинами и амулетами, и не потому, что он в нём нуждался, но потому, что у дугу-тигуи будет недостаточно важности, если над его головой не будет широко раскрыт зонт — символ его власти.
Тотчас же начались танцы. Мужчины, женщины и дети образовали круг, колдуны ударили по своим табала, и две танцовщицы расположились на противоположных сторонах площади. После трех быстрых пируэтов они устремились навстречу друг другу, но не лицом, а спинами, и, сошедшись, оттолкнулись изо всей силы.
За этими двумя танцовщицами последовали другие, и, наконец, все присутствующие, испуская дикие крики, начали бешеную кадриль, перед которой наши самые вольные танцы кажутся очень вялыми и скромными.
Танцы закончились процессией. Бобо маршировали перед Пинтье-Ба, распевая хором в сопровождении оглушительного шума табала, труб и тростниковых дудок, резкие звуки которых раздирали уши.
Наступил час обеда, и началась кровавая оргия.
На площадь принесли дюжину баранов, заколотых в хижинах. От дерева до дерева туземцы натянули длинные верёвки и окружили ими квадрат, посредине которого женщины нагромоздили сухих сучьев. Потом, вооружившись ножами, негры ободрали животных и разрезали на куски, а женщины подвесили куски к верёвкам; в то же время был зажжён костёр.
Когда баранина достаточно зажарилась, Пинтье-Ба подал знак; негры бросились на мясо, расхватали его и начали рвать зубами. Зрелище было отвратительное.
— Это людоеды! — вскричала мадемуазель Морна, вся бледная.
— Увы, да, моё дорогое дитя! — ответил доктор Ша-тонней. — Но еда — единственное удовольствие этих бедняг, у которых всегдашнее страдание — голод.
Чувствуя отвращение, мы не замедлили возвратиться в свои палатки, а у негров праздник продолжался допоздна; почти всю ночь мы слышали доносившиеся до нас крики.
2 февраля. Мы все ещё в Кокоро, где нас задерживает рана Сен-Берена. Дядя-племянник (я решительно называю его так) не может держаться на лошади.
3 февраля. Все ещё Кокоро! Весело!
4 февраля, 6 часов утра. Наконец, отправляемся.
В тот же день, вечером. Фальшивый выход. Мы ещё .в Кокоро. В это утро, на рассвете, мы распрощались с нашими друзьями бобо (заводишь друзей, где придётся!). Вся деревня на ногах с дугутигуи во главе, и на нас льётся поток пожеланий. «Пусть ньялла (бог) поведёт вас в добром здоровье!», «Пусть даст вам гладкий путь!», «Пусть пошлёт вам хороших лошадей!». Услышав последнее пожелание, Сен-Берен делает гримасу: его рана ещё даёт себя чувствовать.
Мы кладём конец этим изъявлениям чувств, и колонна трогается.
Она трогается, но не продвигается. Это ещё хуже, чем в Кокоро. Кричащая недоброжелательность. Каждую минуту останавливается один из носильщиков, и его приходится ждать, или падает вьюк с осла, и его надо водворять на место. К десяти часам, к моменту остановки, мы не сделали и шести километров.
Я восхищён терпением капитана Марсенея. Он ни разу не вышел из состояния совершенного спокойствия. Ничто его не обескураживает, не утомляет. Он борется со спокойной и холодной энергией с этим немым заговором.
Но в момент, когда нужно отправляться в вечерний переход, начинается другая песня; Морилире заявляет, что он ошибся. Начинается совещание с проводниками мадемуазель Морна. Чумуки поддерживает Морилире. Тонгане, напротив, утверждает, что мы на верном пути. Хорошо же мы осведомлены! Кому верить?
После долгих колебаний соглашаемся с мнением большинства и идём назад. Теперь мы идём восхитительно. Носильщики больше не устают, поклажа ослов укрепилась сама собой. В один час мы проходим расстояние, которое утром потребовало четырех, и ещё до ночи возвращаемся в свой утренний лагерь близ Кокоро.
6 февраля. Вчера, 5 февраля, мы отправились без больших затруднений и, удивительное дело, по той же самой дороге, от которой накануне отказались. Морилире объявил, что, поразмыслив как следует, он видит, что ошибался вечером, а не утром. И снова его поддерживает Чумуки. Я склонен думать, что эти двое сговорились продать нас.
В этот день все по-прежнему, и мы уже начали свыкаться с недоброжелательством, но вдруг произошли два важных случая. Во время утреннего перехода внезапно падает мул. Его хотят поднять. Он мёртв. Разумеется, эта смерть могла быть естественной. Но признаюсь, что я думаю о «дунг-коно» и других ядах страны.
Никто ничего не говорит. Поклажу с издохшего мула перекладывают на других, и мы возобновляем поход.
После полудня второй случай: пропадает носильщик. Что с ним случилось? Тайна. Капитан Марсеней грызёт ус. Я вижу, что он озабочен. Если негры нас оставят, наше дело рухнет. Ведь нет ничего заразительней, чем микроб дезертирства. С этого времени надзор становится более строгим. Мы принуждены маршировать, как на параде, и всадники конвоя не позволяют никаких личных фантазий. Эта суровая дисциплина меня стесняет, и всё-таки я её одобряю.
Вечером новый сюрприз: несколько негров пьяны. Кто их напоил? Капитан организует самую тщательную охрану лагеря, затем подходит к Барсаку, с которым я как раз обсуждал положение, так ухудшившееся после Сика-со. К нам присоединяются доктор Шатонней, Понсен, мадемуазель Морна, Сен-Берен, и мы составляем военный совет.
Капитан в немногих словах излагает факты, обвиняя во всем Морилире. Он предлагает подвергнуть вероломного проводника допросу и применить силу. Каждого носильщика будет сопровождать стрелок, который заставит его идти, хотя бы под страхом смерти.
Барсак не согласен, Сен-Берен — тем более. Допросить Морилире — значит предостеречь его, показать ему, что он открыт. Ведь мы не имеем против него никаких доказательств и даже не можем вообразить, с какой целью он нас предаёт. Морилире будет все отрицать, и мы ни в чём не сможем его уличить. А как заставить идти носильщиков? Что делать, если они лягут и силе противопоставят бездействие? Расстреливать их — плохой способ заставить служить нам.
Решено хранить молчание, вооружиться терпением и строго следить за Морилире.
Все это очень хорошо, но я начинаю размышлять. Зачем упорствовать в продолжении путешествия? Экспедиция имеет цель убедиться в умственном развитии негров в Петле Нигера и в степени их цивилизованности. Ну что ж! Мы узнали их развитие. Племена, обитающие между берегом и Канканом, и даже, в крайнем случае, близ Тиолы и Сикасо, достаточно созрели, чтобы быть достойными некоторых политических прав; я готов с этим согласиться, хотя это и не моё мнение. Но за Сикасо?.. Я считаю, что дикари, которые нас окружают, эти бобо, более похожие на животных, чем на людей, не могут быть превращены в избирателей. Так зачем же упрямиться? Разве не очевидно, что чем дальше углубляться к востоку, то есть уходить от моря, тем меньше туземцы входят там в соприкосновение с европейцами, и, следовательно, лоск цивилизации (?) у них сходит на нет.
Эти истины кажутся мне неоспоримыми, и я удивляюсь, почему их не видят мои компаньоны по путешествию. Так ли это? Может быть, они их и видят, но имеют свои причины закрывать глаза? Исследуем вопрос.
Первое. Капитан Марсеней. В отношении него вопрос ясен. Капитан не может спорить: он обязан повиноваться. Кроме того, я не думаю, что ему пришла бы в голову мысль отступать, даже в случае приказа, пока мадемуазель Морна идёт вперёд. Симпатия, которую они испытывают друг к другу, очень быстро возрастает после Сикасо. Мы видим настоящую любовь, которая признана той и другой стороной и которая логически должна закончиться браком. Все это настолько ясно, что даже сам господин Барсак отказался от завоевательных замашек и снова стал тем превосходным человеком, какой он, в сущности, и есть. Итак, продолжаем.
Второе. Понсен. Господин Понсен тоже подчинённый, и он тоже повинуется. И очень хитёр будет тот, кто узнает, что у него внутри. Понсен делает заметки утром и вечером, но не даст в них отчёта и самому Гермесу. Я поклянусь, что с момента отъезда он не произнёс и десяти слов. Моё личное мнение, что он ничем не интересуется. Итак, проходим мимо Понсена.
Третье. Сен-Берен. О, с этим другое дело! Сен-Берен смотрит на все глазами своей тётки-племянницы; он живёт только для неё. Впрочем, Сен-Берен настолько рассеян, что, быть может, он даже не сознаёт, что он в Африке. Итак, проходим мимо номера третьего.
Четвёртое. Мадемуазель Морна. Мы знаем о цели её путешествия. Она нам её открыла: каприз. Этой причины достаточно, и если в действительности существует другая, деликатность не позволит нам её отыскивать. Пятое. Я. Пятый номер — единственный, который действует вполне логично. Какова цель моей жизни? Репортаж. И потому, чем больше будет неприятностей всякого рода, тем больше я напишу статей и тем более буду доволен. Потому я и не думаю о возвращении назад.
Остаётся Барсак. Он никому не повинуется, ни в кого не влюблён, он знает, что мы в Африке, он слишком серьёзен, чтобы поддаться капризу, и ему не приходится заботиться о репортаже. Но тогда?
Этот вопрос меня настолько беспокоит, что я решаюсь предложить его самому Барсаку.
Барсак смотрит на меня, покачивает головой сверху вниз и отвечает мне жестом, который не обозначает ровно ничего. Это всё, что мне удаётся из него вытянуть. Видно, что он привык давать интервью.
7 февраля. Есть новости. Ночь была очень беспокойной. Мы не могли отправиться в обычный час и сделали только один переход — вечерний.
Изложим факты: из них видно, что и рассеянность иногда бывает полезна. Вчера было решено бдительно следить за Морилире. Не посвящая людей конвоя в наши страхи, мы решили бодрствовать поочерёдно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44