Я съездил к адвокату, чтобы уточнить все эти пункты, это оказалось нетрудно, дело о разводе продвигалось медленно, и адвокат Анны, не желая особо вмешиваться, ничего не предпринимал, чтобы ускорить процесс.
Идея совершить маленькое путешествие в немецкую Швейцарию бродила в моей голове несколько дней подряд. Я выдумал даже предлог: необходимость увидеться с одним из моих цюрихских издателей; на самом же деле меня занимало совсем иное, нечто более глубокое и смутно ощутимое. Я вспоминал о пиве, выпитом на набережных Лимма, магазинчиках, спрятавшихся под аркадами, прекрасных библиотеках, картинах Клее, запечатлевших местные пейзажи так точно, словно они оказались в уменьшенном виде прикрепленными на стенах музеев. Я вспоминал о воровских притонах Нидердорфа, я вновь захотел увидеть бездомных африканок в желтых париках, танцующих в убогих барах, и после этого грязного зрелища пройтись по свежему воздуху набережных, окаймляющих зелено-синие воды реки, в которой прячутся огромные щуки. Я вспоминал Базель, красный собор, пустынные вечерние площади, лишь изредка пересекаемые случайным подвыпившим прохожим; звуки рожка, треуголки карнавалов; колокола на башнях, звонящие, как колокольчики стад, пасущихся внизу на равнинах; голландские баржи, нагруженные лекарствами и парусники, спускающиеся по течению реки. Дома с отдушинами, фонтаны с фигурами чудовищ, прячущихся людоедов. Вспомнил бретцели – крендели, о которые можно сломать зубы, горы соленой капусты, глубокие, словно могилы; поросячьи ножки, дымящиеся на тарелках, черный с оранжевым оттенком шпик, пузатые колбаски, фруктовый букет рислинга, розовые щеки, мощные ляжки, тяжелый и медленный акцент, залы музеев, набитые полотнами Пикассо и Шагала, номера в гостиницах, где на заднем дворе заботливой рукой в кадку обычно высаживается ель, круглый год напоминая о Рождестве; забавных состоятельных людей, темно-красный киршвассер, корсажи, отделанные кружевами. И помимо всего этого – вежливое беспокойство и интеллигентность драм. Гравюры, изображающие пляски смерти. Рисовальщики, увлеченные разлагающимся телом. Художники, запечатлевающие женские тела в объятиях скелетов. Одержимость этими объятиями, проскальзывающая в названиях местечек и именах людей; интерьеры бистро, карикатуры, мрачный потрясающий юмор, многозначный настолько, что готов проглотить все вокруг, словно вселенская глотка. Как бороться с ностальгией? Отголосок Средних веков царит на этих землях, определяет стиль в архитектуре и то, какими создаются скульптуры. Мы прибыли вместе с Луи в Беердорф в последнюю субботу октября, под липами гулял ветерок и заставлял вздрагивать желтые тополя на берегу реки. Мы долго бродили по улочкам, останавливаясь возле пивных, разговаривая о том, как плохо поступали Анна и Ив Манюэль, которые не сразу согласились на нашу поездку и отчитывали Луи за каждую случайно упавшую на стол крошку хлеба и перчинки, попавшие в маленькие трещины на столешнице. Мы смотрели в окно на ласточек, усаживающихся на провода. Небо было лиловым. Луи устремлял взгляды в направлении новых женщин. Мужчины начинали беспокоиться, и мне пришлось указать подбородком в сторону гвардейцев, дабы отвлечь внимание грубой лисы. Однако в любом случае я был рад, что Луи выглядел не совсем ребенком в этом краю, где не любят чужих. Его глаза, походка, зубы придавали ему более уверенный внешний вид, и я не очень пугал встречных – пусть они увенчаны гербами, но все равно остаются мужланами – тем, что состою телохранителем при юном эфебе. В один из моментов, правда, я решил, что все пропало, когда Луи заметил молодую женщину, шедшую под руку со стариком. Потом мы долго гуляли вдоль реки, спускались по улочкам, умиротворенно и радостно обсуждали наши проекты. Двигаясь вслед за течением, мы вышли из города, несколько окон в отдельно стоящих домах еще светились. Запах рыбы и тины поднимался от реки, и моя мысль блуждала в осенней ночи, скользя по исчезавшей вдали воде, казавшейся в темноте неподвижной. Я люблю тошнотворный запах тухлой рыбы, плеск струй, ласкающих пористую прибрежную полосу, в которой вязнут ноги. Мы замолчали. Время от времени просыпались и кричали в ивовой роще птицы, где-то позади нас, там, где ночную темноту дополняло таинственное свечение. И повсюду этот резкий, грязноватый запах, запах вины, которым я с удовольствием насыщал свое разрушающееся тело.
Я был как-то странно возбужден. Животные, растительные запахи со всех сторон усиливали мои ощущения, доводя их до стыдливой откровенности, опьянявшей меня. Земля, выглядевшая как тело. Звуки наших шагов в траве. Одиночество. Никого вокруг. Шепот реки. Ветерок, ставший почти холодным, забиравшийся под куртку, заставлявший трепетать мою бороду, покрываться кожу мурашками. Внезапные крики птиц, проснувшихся, как просыпается человек, разбуженный дурным сном; мне казалось, будто я погружаюсь в уединение кровати, схватываю на лету удовольствия и тревоги, и это погружение заставляло меня верить, что я присутствую при раскрытии таинственных драм. Я чувствовал, что разделяюсь на части, растворяюсь в бытии, иногда я вздрагивал, я горел. Луи шел молча, так же очарованный торжественным наступлением ночи.
Потом мы вернулись в гостиницу, разделись и потушили лампы у изголовий. Мы легли в двуспальные кровати, стоявшие посреди большой комнаты, которую теперь освещал лишь отблеск уличных фонарей, проникавший сквозь легкие занавески.
Луи моментально уснул, утомленный путешествием, обилием съеденного и долгой вечерней прогулкой. Я прислушивался к его дыханию, смотрел на него, неподвижно спавшего на спине, с открытым ртом, который словно улыбался, обнажая зубы, смутно белевшие в темноте. Я не мог успокоиться. Во мне сохранялось возбуждение. Оно захватывало меня. Луи размеренно дышал. Я откинул одеяло, спустил пижамные брюки и предался наслаждению, которое вскоре с ожесточением потекло между моих пальцев. Потом я оделся и тут же заснул. Семя упоминает в своих словах Бог, повторял я себе, засыпая. Когда сеятель сеял, часть семян упала далеко от дороги… Я был озадачен воспоминанием притчи о сеятеле, которую мои родители рассказывали прихожанам на деревенских площадях, где в жарких уголках свернувшееся в клубок Зло терпеливо подстерегало свою добычу.

II

Утром, проснувшись, я услышал, как на канале кричит утенок, потом закричали чайки, и в течение нескольких секунд, лежа с закрытыми глазами, я размышлял о своем счастье и несчастье жить в этом мире.
Потом рядом со мной завозился, забеспокоился другой утенок, поцеловал меня, разделся и бросился под душ. Он долго плескался, и после я увидел красные пятна на его бедрах и ляжках, так активно он растерся коротким желтым полотенцем, которое свернул в комок и швырнул в меня.
Он принялся искать свое нижнее белье, которое накануне умудрился куда-то закинуть. Он не нашел свои трусы, он скакал по моей кровати, прыгал по комнате, заглядывал за комод. Потом, наконец, нашел их под подушкой, но не надел, заявив, что сначала сделает зарядку на балконе. Я последовал за ним. Балкон нависал над каналом, под нами медленно проплывали лебеди, переговариваясь друг с другом и комично опуская головы в синюю воду, встряхивая, как заводные, гузками в солнечных лучах. Луи грелся на солнышке, приседал, распрямлялся, шумел так, что чайки улетели подальше от нас, и я заметил, что группа любопытных смотрит на нас с берега. Мы, должно быть, выглядели забавно: голый, размахивающий руками мальчик и я в своей пижаме с красными скатами, с развевающейся на ветру бородой, с блестевшими на солнце стеклами очков.
Нужно было настаивать, нужно было постараться, чтобы вернуть Луи. Борясь, я никогда не смогу быть уверенным в результатах борьбы, но я уже видел, что она стала оказывать некоторое положительное влияние и на мальчика. Убедившись, что мои просьбы не помогают, я схватил ребенка и втащил его в комнату; он защищался, улыбаясь, и вдруг прижался ко мне; я оттолкнул его и бросился вон. Он упал на мою постель, поджав ноги, и, казалось, застыл в ожидании, с открытым ртом и устремленным вниз взглядом.
Я в ярости закрылся в ванной, принял ледяной душ, постоянно кашляя, чтобы успокоиться. Когда я вернулся, он сидел на кровати, спокойный, готовый уйти; он смотрел, как я одеваюсь, не меняя спокойного выражения лица, и пошел вместе со мной к администратору, который насмешливо поглядывал на нас, пока я расплачивался.
Не так-то просто путешествовать по чужой стране в обществе молодого человека. Пытаться смотреть на мир его глазами, дышать его носом, желать его кожей и членом – утомительно, все это изнуряет, и я часто спрашивал себя, как поступают учителя, чтобы поставить на место учеников, которым они читают книги и с которыми отправляются путешествовать в мир идей. Может быть, после всего, что у них было, они даже не задумываются над этим. Или относятся к этому с юмором. Или выбирают для удобства следующий прием: сурово относятся к ученикам, чтобы показать ту дистанцию, что разделяет их – дистанцию, которую я сразу же попытался сократить в случае с Луи? Ученики, учителя… В тот день я мысленно возвращался к ним. Любят ли учителя своих учеников? Ревнуют ли они их красивые и стройные тела, их любовь, их силу? Хотят ли их? Возможно. Я вспоминал молодую учительницу, преподававшую латынь в выпускном классе, уверявшую меня, что в течение урока она вынуждена несколько раз выбегать в туалет, чтобы мастурбировать там – настолько сильно ее возбуждали мальчики и особенно их взгляды, направленные на нее, ощупывавшие и изучавшие. Другой мой знакомый, поступая еще более глупо, под предлогом присмотра за половым воспитанием учеников не переставал ощупывать девочек. Третий подглядывал за ними. Четвертый приглашал их к себе и признавался, что хочет их. Но безумие или извращение, наивность или глупость, это всегда – желание, которое дает о себе знать, растущее и превозмогающее все остальное, это – царящее в теле зло, прячущееся в его жарких уголках. Оно давало о себе знать, когда, запирая на перемене дверь классного кабинета изнутри, Жюльен Боннас вставал на колени и обнюхивал стулья, на которых сидели девочки. Когда Мартина Энже выбегала в туалет с отчаянным видом. Когда старый Жос лазил носом в нижнее белье в раздевалках спортзала. Всегда и повсюду это было проявлением желания, ужасного властителя мира, захватывавшего все новых рабов.
Но страдать в рабстве ради других и себя самого? Я не хотел этого. Мы говорили с Луи. Я был удивлен прозрачным тоном его голоса. Обычно он бывал так молчалив! И в то же время я был начеку, наблюдая за любопытством мальчика, который живо интересовался зрелищем вокруг, домами, полетом цапель над болотом. Он спрашивал. Я чувствовал, что он доверяет мне. И мое чувство стыда было отнюдь не самым мелким в ряду угрызений совести и давившего на сердце груза, когда я видел, как мой сын полностью отдается спокойным мгновениям счастья. Смотреть глазами юноши – значит видеть утомительные и одновременно привлекательные пятна, которые я наблюдал в течение целого дня. Из Беердорфа мы поехали по дороге, обсаженной тополями и ивами с белой листвой, и вернулись в город на исходе дня. Я оставил машину у собора, и мы пешком бродили по кварталу, в котором уже вспыхивали огнями витрины магазинов.

III

В понедельник утром мы вернулись в Л., как раз к тому времени, когда Луи должен был идти в школу. Анна ждала нас, она принялась бесстыдно изучать взглядом обоих. Луи взял книги и ушел. Я сел в кресло в гостиной и начал лениво поглаживать бороду. Анна встала передо мной.
– Выглядишь довольным, – сказала она.
– Что ты хочешь сказать?
– Ты должен был привезти его вчера вечером.
– И что?
– Ты сволочь, Александр. Я так хочу донести на тебя!
– Ты сама не делала ничего предосудительного?
– Мне все равно. Я охотно согласилась бы испортить фигуру и провести несколько месяцев в тюрьме, только чтобы ты заплатил тем же.
– А Ив Манюэль тоже сядет?
– Я тебя ненавижу, Александр. Ты грязная свинья.
Она ненавидела меня. Она ревновала. О, всеблагой Господь! Она дрожала, и чем сильнее в ней бушевал гнев, тем больше радовался я, спокойный, уверенный в себе и забавлявшийся спектаклем, который разыгрывала передо мной моя безумная супруга.
– Чем ты занимался эти два дня?
– Мы гуляли.
– По номеру?
– Спать мы возвращались в номер.
Она опять вздрогнула.
– И что?
Я узнал этот резкий голос, этот взгляд, становившийся темно-фиолетовым перед началом бури.
– В каком смысле?
Она приблизилась.
– Скажи мне, Александр. Расскажи мне все.
Она села мне на колени, прижалась ко мне, плакала у меня над ухом.
– Скажи мне все, Александр. Скажи мне.
Под юбкой у нее ничего не было.
Мы пошли в соседнюю комнату и легли на большую кровать.
Фамильярность ее желания возбудила меня и проняла, несмотря на внутреннее сопротивление. Эта скачка была приятна: Анна настаивала, умоляла, помогала мне жестами, голосом, но я был безразличен.
– Кто ты, Александр? – внезапно спросила она.
В ответ я невинно рассмеялся.
– Ты перестал мне нравиться, Александр. Я стыжусь просить тебя удовлетворить меня. Ты – чудовище, Александр…
В тот же момент ее рука прижалась к моей, погладила ее, бедра Анны сжались, потом раскрылись, ее дыхание участилось… Как хорошо я знал такую Анну, мою земную супругу!
– А Ив Манюэль? – спросил я.
– Дерьмо.
– Он делает с тобой это, твой Ив Манюэль?
– Да, сволочь, делает, и не только это.
Желтое солнце заглядывало в комнату, его свет был немного сумасшедшим.
– Александр, – сказала она мне после, – нужно жить вместе.
Клянусь, я не ожидал этих слов. Уверен, что даже перестал дышать.
– А как же Манюэль? – спросил я с глупым видом.
– Манюэль не в счет.
– А Луи?
– Луи будет с нами. Он принадлежит нам. Он принадлежит нам по за-ко-ну.
– А адвокат?
– Ерунда. Звонок по телефону, и он прервет процесс.
У нее на все был готов ответ.
– Сколько ты об этом думала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21