Я не успел испытать сыновние чувства, а теперь было уже слишком поздно. Я даже не смог идти рядом с ней до самой ее смерти, не смог понять эту смерть так, как было нужно. Мне рассказывал один из друзей, как он нескольких месяцев подряд, зная, что его мать умирает от рака, каждый вечер разговаривал с ней, сидя у изголовья больничной кровати. Старая женщина поведала ему о своем собственном детстве и детстве моего друга, своих влюбленностях, отце друга, словом, обо всем. Потом она умерла. Однако этот человек имел возможность сохранить все услышанное от матери и говорил мне, что навсегда стал другим – более сильным, почти спасенным.
В сравнении с ним я ощущал себя слабым, тупым, отказавшимся от своего блага из-за какой-то ошибки. Зло непоправимо, я знал это. Слушая меня, мадемуазель Зосс проливала немного бальзама на мои раны, и ее серые волосы, ее внезапно склонившееся надо мной лицо, далекий от противоречий, притягивающий меня образ матери служили вопреки всему доказательством полученного прощения. Знаком, что меня можно любить, несмотря на мою безнравственность и эгоизм.

III

Я не стал бы так долго рассказывать об эпизоде моей жизни, связанном с Полой Зосс (после нее были и другие женщины), если бы не две причины: во-первых, возраст Полы; то, что она была старше меня на двадцать лет, успокаивало меня, возвращало мне внутреннее равновесие и помогало ясно почувствовать мою связь с матерью. Во-вторых, ее изобретательность в сексе, которая отвечала моим устремлениям и открывала передо мной неожиданные перспективы.
Когда я много позже разглядывал тело Луи, его «книги» или носовые платки, я невольно вспоминал вопрос, который мне однажды задала мадемуазель Зосс:
– Ты спал с мужчиной?
– Нет.
– Ты уверен? Даже чуть-чуть?
Ее голос дрожал. Она начинала задавать наводящие вопросы и каждый раз рассказывала мне о том, что она как социальный работник наблюдала у мальчиков, развлечениях в стенах интернатов и приютов, признаниях воспитателей и наставников, забывших ненадолго о своих обязанностях. Она описывала подробности, нумеровала сцены, рассказывала об удовольствиях и соучастии. Сеансы мастурбации в туалетах приводили ее в наибольший экстаз, она хотела знать, бывало ли так у меня, встречал ли я гомосексуалистов?
– Встречал, конечно. Как и все.
– И что?
– Ничего.
– Даже чуть-чуть?
Она часто дышала. Я был вынужден рассказывать ей то, что видел, или то, что хотел бы видеть; ее дрожь заставляла дрожать меня самого, а может быть, я испытывал дрожь от воспоминаний о тайных, запретных удовольствиях: мерзких удовольствиях, которые время от времени вылезают из тени на свет – на ярмарочных площадях, на пустынных улицах, когда опускается ночь, и для них освобождается место.
По правде говоря – это было очевидно, – мужчины волновали меня. Первый раз это случилось в солярии на пляже, где мы оказались одни – мальчик в коротких плавках и я; он спал прямо под солнечными лучами, и я представил, как он раздевается и мастурбирует. Изучая тело Луи при первой встрече, я, конечно же, вспомнил этого мальчика. Во второй раз подобное случилось у физиотерапевта: я упал, катаясь на лыжах, и врач прописал мне массаж; ассистент, массировавший меня в маленьком закрытом кабинете, после часа «пик» однажды вечером вдруг заставил меня смутиться. И ничего более. Добавлю только, что он заставил меня одновременно испытать и сожаление – точно такое же, какое я испытывал потом, когда мадемуазель Зосс рассказывала мне о пороках своих пациентов и просеивала меня сквозь сито своих вопросов. Почему я так и не поведал ей о двух этих случаях? Потому, что они не значили ровным счетом ничего. И потому еще, что мне было стыдно за то сожаление; я хотел продолжать стыдиться и потом, не дать стереться четкому следу, оставшемуся от воспоминаний. Конечно, я прекрасно знал, что мужчины не привлекают меня, я любил женщин, их ум, тела, взгляд на мир, силу, и ничто на свете не заставило бы меня расстаться со всем этим. Но однополые наваждения мадемуазель Зосс волновали меня, заставляя с грустью вспоминать два эпизода из прежней жизни.
– А что ты предпочитаешь с девочками?
– …Ты уже выбрил одну, маленькая свинья?
– …Ей это понравилось?
– …А тебе?
Ох уж эти перерывы…
Парадоксально то, что когда мы с Полой Зосс расстались, я больше всего сожалел об отсутствии этих вопросов. Многие месяцы они дополняли мои вечера и стали необходимым условием получения удовольствия. Позднее я ввел в наше с Анной общение разговоры, словесные фантазии, заставлял ее надрывно рассказывать о предыдущих связях и выдумках, и, в свою очередь, она сожалела, что я, мокрый от пота, целыми часами готов слушать ее.
Порвав с мадемуазель Зосс, я возобновил ночные прогулки и сжигал сам себя бестолковыми опытами. Превращал в пепел любой проблеск мудрости! Однажды в насмешливый вечер я сидел на уже тронутой августом траве, возле скамейки, посреди Миланской площади, среди сомнительного вида носовых платков, чувствуя первые взгляды блуждающих вокруг призраков. Я поднес спичку к связке бумаг и наблюдал, как умирают мои записи. Теперь надо было написать роман. Убежать в абстракцию. Повествовать. Я имел достаточно времени, чтобы философствовать! Маленький костер, горевший у моих ног, в грязной траве, символично намекал на завершение моей карьеры мыслителя. Но Господь, бывший этим огнем, пусть слабым, пусть насмешливым, возможно, красивым в сгущающихся серых сумерках, хотел, чтобы превращавшаяся в пепел бумага с неровными краями еще долго краснела в наступавшей темноте – секунду, две секунды, прежде чем окончательно погаснуть, свернуться, затвердеть в едком горьком дыму. Я долго сидел на земле, наблюдая за холодной розой, черной и сухой – розой, в которую превратилась моя рукопись. Потом я наступил на нее, радостно растоптал и отправился в путь с видом оправданного. Вот как мы избавляемся от сомнительных книг, мы, другие. Без ненужных сожалений. Беспощадно. Активно. Огонь очищает душу верного и готовит его к спасению. Поскольку я тут же начал сомневаться в этом, то, сделав несколько шагов, взгрустнул от того, что устроил костер, и осудил себя за уничтожение моих прекрасных страниц. Уничтожить работу нескольких месяцев! И добровольно. Потерять Полу Зосс. Решительно, я все делал не так. Я продолжал блуждать до тех пор, пока, много позже, не встретил Анну, и тот мир, который она принесла мне, эти несколько лет позволили мне работать над книгами с относительной методичностью.
Завоевать Анну было непросто. Она сопротивлялась, шлюха. Брыкалась. Она уже прочитала к тому времени некоторые мои книги, и в отличие от большинства женщин, которых я знал, не восторгалась ими, а держалась от них подальше. От романов, сборников новелл…
Каким я был в момент встречи с Анной? Мне исполнилось тогда сорок. Незадолго перед этим я отпустил бороду каштанового цвета, и в ней проглядывали десять-двенадцать серебристых волосков, которые я замечал каждый раз, когда разглядывал себя в зеркало. Любопытно, как меня посетила мысль отпустить бороду. На фотографиях, где я снят еще без бороды, я выгляжу умным, но лицо у меня слишком круглое. Мне кажется, что на этих фотографиях людям в первую очередь бросается в глаза цвет моего лица (в летние месяцы розовый становится бронзовым, но, к сожалению, все остальные времена года так долги), и это розовое, розоватое, розовеющее (я употребляю причастие по настроению) лицо раздражает меня. Я пытался исправить это с помощью нескольких сеансов облучения, постясь или прикладывая к лицу лед из холодильника. Ничто не помогало. В моей памяти с детства укрепился образ бородатых пророков. Борода, сила, мужество, мудрость. Борода – атрибут мудреца. Доказательство зрелости, внутренней наполненности, борода подчеркивала моложавость моего лица, огонь моих глаз! Счастливый и очень удачный контраст: борода, символ сосредоточенности, склонности к размышлению, удаления от мира и склонности к писательству. Молодая кожа, подрагивающий нос, острый жгучий взгляд – все это доказывает мою самобытность авантюриста, всегда готового взяться за перо.
Итак, я отпустил бороду и был заворожен новым видом своего лица, впечатлением, которое оно производило на меня и моих читательниц. Ибо многие дамы стали обожать и любить меня, поскольку их априори интересовала моя борода. Борода притягивает и интригует – что еще? Она обнажает возраст, говорит о здоровье, придает какой-то животный, взбалмошный вид, который дразнит аппетиты любых женщин. Бородатый мужчина – это чудесным образом одновременно пророк и сатир, отец и кентавр, философ и развратник, Христос и Ной, непьющий эколог и Хемингуэй. И раз уж я заговорил о Хемингуэе, не стану отпираться, что, глядя в витрины магазинов и бистро, я находил в себе некоторое внешнее сходство с автором романа «Прощай, оружие!», и это сходство мне льстило. Не только мое лицо было похоже на его прославленное, знаменитое лицо, но я представлял себе – благодаря одному поступку, о котором я умолчу, – что некая алхимия позволила мне перенести мужество стиля Хемингуэя в мои собственные книги, и что моя жизнь отныне стала исследованием окружающего мира.
С другой стороны, все это глупо; большинство любовников-мужчин стараются найти бороде определенное применение. С этой точки зрения носить бороду выгодно: подобно красной тряпке, она удивляет и притягивает взор. Она ласкает грудь, щекочет, скользит по ней, ею можно провести по соскам или между грудей, словно мягкой и в то же время жесткой метелкой. На ягодицах, как и на шее, борода оставляет красные пятна, которые можно быстро удалить с помощью слюны. Проводя ею между ног, можно добиться возбуждающего эффекта. И вот уже увлажняется внутренняя сторона бедер, и, двигая бородой взад-вперед, вы добьетесь легких постанываний. Со смешливыми или игривыми дамами, забавляющимися проделкой под названием «ты в моих руках, я в твоих руках», бородка, которой можно ласково отшлепать, становится средством, которое в конце концов доставляет удовольствие обоим партнерам. Игра «бородатый папа» подходит для долгих вечеров: она говорит, что слышит ярмарочную музыку, шум карусели и берет вашу бороду в руку, подносит ко рту и как бы медленно съедает, погружая в головокружение русских горок и поезда-призрака. Есть и другая игра, более трудная, которая состоит в том, что любовница разделяет бороду своего любовника и заплетает из нее несколько косичек, похожих на крысиные хвостики. Египетская, ассирийская борода, борода, изображенная на шумерских барельефах, борода в чехле, смазанная борода, свитая в шнурок, борода под ножницами Далилы. Заботы, скорбь, раскаяние! Никогда не подстригай края бороды своей… О Левит! «Они не должны брить головы своей и подстригать края бороды своей и делать нарезы на теле своем». Левит, 21:5.


Уже пятнадцать лет я ношу бороду. Я прекрасно понимаю смысл выражений «говорить в бороду», «смеяться в бороду», «клянусь бородой», «козья бородка», «пышная борода»… И чувствую себя полностью удовлетворенным, что могу ощутить на себе все эти лингвистические изыски.
Сегодня волосы в моей бороде потускнели, стали прекрасного серого барсучьего цвета, сухого и стального, который придает моему лицу – рту, зубам, носу, взгляду из-под очков – характер заведомой чистоты. О лживость! Обман! Под светлым обликом – колеблющаяся, загадочная душа, грязный ум.
Найдется человек, которому не понравится моя книга и который не будет сострадать моим откровениям. Не рискну удивляться. Злобный всегда будет наказан за созданное им, ибо на нем гнев Предвечного!

IV

Любовник, которого выбрала Анна, покинув Рувр, был химиком с ростом баскетболиста; он вполне отвечал ее сексуальным желаниям. Они жили вместе в маленькой квартирке на авеню Уши, где Луи занимал третью комнату. Луи ходил в школу, и казалось, что он справляется там. Счастливое влияние городов… Однажды из окна машины я видел химика под руку с Анной. Он был очень красивым, мощным, высоким блондином. Вот мужчина, в котором нуждалась моя жена. Тем лучше для нее – к их любви я не ревновал, не ревновал к тому, что нужно было истребить в душе. Это была их жизнь, связанная с Луи, их любовь напоказ перед Луи, их удовольствие видеть, как он живет, фыркает, хорохорится, лжет, злится, кусается, убегает. Патрик Вейсс, химик – это лишь комок мускулов. Но Луи, Бог мой! Слабое, осторожное бродячее животное… но его игры с Анной, прогулки, поцелуи, прикосновения, сцены в ванной. Я постоянно вспоминал первую сцену. Вспоминал бешенство Клер Муари. И обманчивые движения лисы в ответ на окрик. Я представлял Луи в кровати, за столом, в школе, на улице. Его длинные губы. Его янтарные глаза, его зубы, смоченные дурной слюной… Луи, животное. Лиса под выстрелами. Чей укус заразен. Не трогать. Поспешить в больницу в случае нападения, предупредить жандармерию… Я вновь представлял его выходящим из комнаты, где он брал уроки музыки, с таинственным видом, пока Клер Муари маленькими виноватыми шажками направлялась к своей машине. Я снова видел его обнаженным, в саду, в объятиях Анны, под полуденным солнцем. Проскальзывающим в пижаме в свою постель. Или кусающим, с неподвижным взглядом, свое медовое пирожное – облизывающим губы, яростным от беспокойства. Чуть более стыдливо я представлял его в комнате, прильнувшим ухом к стенке, пытающимся услышать крики Анны. Или прилепившимся к ней в ванной; и ее, ласкающую мальчика, нежно льстящую ему. Или воображал Луи в руках Клер Муари, убегающим вместе с ней по лесной дороге.
И тут мной начинало овладевать бешенство, я повторял себе, что любовники украли у меня сына и что они разыгрывают весь этот спектакль. Анна бросила меня потому, что после смерти мадам Муари не могла больше лгать. Допустим. Я не мог противиться ее решению. Но какое она имело право втягивать Луи в свои новые любовные приключения? Клер Муари была наказана ужасным образом. Она пыталась забрать с собой на тот свет и Луи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21