Или была, да где-нибудь затерялась, или Андрею ее (подальше от мальчишеского искушения) никогда не показывали. Но вот теперь она объявилась, заняла свое законное место в красном углу перед киотом с иконами – и стало быть, отец с матерью в последние годы своей жизни переменились и уже не слушались и не боялись никакого начальства, ни партийного, ни советского, а жили так, как веками жили здесь их предки, молясь старинным потемневшим в лесных дебрях иконам.
Рушник Андрей тоже вынес во двор и повесил рядом с тулупом. Он сразу запламенел красными шитыми крестом цветами, заискрился на солнце белизной, иногда, при размашисто-сильных порывах ветра, почти соприкасаясь кружевами с рукавом своего вальяжно-тяжелого соседа. Казалось, еще немного – и они по-родственному обнимутся, материн девичьих времен рушник и отцовский побитый в нескольких местах порохом тулуп, обнимутся, а потом и заговорят о всяких-разных хозяйственных делах, как не раз, случалось, говорили здесь, стоя возле штакетника, отец с матерью. Или пойдет у них разговор совсем о другом, о том, что вот, слава Богу, наконец-то дождались они возвращения своего нового хозяина, Андрея, которого уже и не чаяли увидеть в Кувшинках, на родительском подворье, думали, пропал он, сгинул где-то в чужих краях, а они пропадают, гибнут здесь.
Андрей не стал мешать этим разговорам. Пусть наговорятся, набеседуются вдоволь после стольких лет затворничества в заколоченном доме, когда они не видели ни Божьего солнечного света, ни сада, ни дальней реки. Каждая ниточка, каждая ворсинка у них без этого света, без свежего лесного воздуха донельзя истончилась, иссохлась, и теперь им предстоит заново оживать, словно заново нарождаться.
В доме Андрей налил воды в тазик, который обнаружил в подполье, и хотел уже было взяться за уборку, вымыть подоконники, полы, но потом вдруг вспомнил, что мать всегда начинала уборку не с этого. Перво-наперво она белила потолок. И Андрей решил ни в чем не отступать от заведенного матерью порядка. Он оставил воду в тазике нетронутой, опять вышел во двор и направился к сараю, где в уголке рядом с куриным насестом у них всегда хранился мел и целый набор травяных, рогожных щеток. Проходя мимо тулупа и рушника, которых ветер все-таки по-свадебному повязал за кружева и рукав, Андрей и впрямь услышал подобие разговора, задушевного шепота и опять не смог сдержать улыбку: надо же – говорят, и в первую очередь о нем, следят за каждым его движением и шагом.
Ворота в сарай были закрыты на незнакомый Андрею навесной замок и, судя по всему, закрыты Ленкой в последний день и час перед возвращением с похорон отца, потому что только городская неумелая женщина может накинуть замок на пробой не снизу вверх, а наоборот, сверху вниз, так что уключина остается с левой, неудобной для замыкания-отмыкания стороны. Замок этот, скорее всего, Ленка и купила впопыхах в сельпо, боясь оставить сарай незапертым или запертым лишь на колышек, как было то прежде повсеместно заведено в Кувшинках. Ключ Ленка небось забрала с собой или запрятала в доме в какое-нибудь такое потаенное место, которого Андрею теперь ни за что не сыскать.
Но ключ ему и не понадобился. Старинная дубовая подсоха, в которую был забит пробой, за последние безжизненно-мертвые годы заметно истончилась, усохла, пошла трещинами и разводами, не в силах больше устоять перед временем, частыми дождями, солнцем и стужей, а больше всего, наверное, перед радиацией – новым незнаемым раньше злом. Пробой в ней едва-едва держался, и Андрею ничего не стоило вырвать его не очень даже сильным и резким движением.
Из сарая, когда Андрей пошире, до самого пятника распахнул ворота (пусть тоже проветрится, подышит свежим воздухом), дохнуло знакомыми с детства и, оказывается, не истаявшими до сих пор запахами навоза, сена, ржаной связанной в тугие кули соломы, которая всегда хранилась у них на вышках, лугового и лесного сена. Минуты две-три Андрей постоял в створе ворот, привыкая к сумеркам и темноте сарая, а потом повернул направо, к куриному насесту, и вдруг замер – бережно прислоненный к дощатой стене сарая, стоял старенький его, еще юношеский, доармейский велосипед.
Вот уж чего Андрей не ожидал так не ожидал! Он думал, что велосипед давным-давно, еще пионерами, сдан на металлолом, а он, как ни в чем не бывало, стоит на прежнем своем месте, где всегда стоял и раньше, блестит никелированным рулем и кареткой. Все на велосипеде в целостности и сохранности: и кожаное добротное еще седло, и багажник, и подсумок с инструментами, напоминающий кобуру от пистолета; в наличии даже насос, как и полагается ему, по-дорожному закрепленный на задней стойке рамы. Но главное, цел на руле с левой стороны звоночек-коробочка. Андрей не удержался, раз и другой тронул на нем плоский, удобно выгнутый для пальца рычажок – и звоночек тут же ожил, отозвался на это движение предупреждающе звонкой, почти птичьей трелью.
Андрею захотелось немедленно вытащить велосипед из сарая, подкачать в опавших шинах воздух и, вскочив с короткого разбега, с одного шага в седло, помчаться-поехать куда-нибудь по лесным тропинкам. Но он сдержал в себе это желание, отложил его на завтра, на послезавтра, а может, и на более дальний срок: во-первых, сейчас не время, в доме разор и беспорядок, и надо заниматься уборкой, во-вторых, лесные тропинки и просеки еще сырые и вязкие – того и гляди, утонешь в них, а в-третьих, велосипед все ж та-ки надо по-хозяйски весь перебрать, промыть каждую детальку керосином, смазать солидолом, чтоб после в дороге не случилось никакой поломки. Поэтому Андрей (подальше от мальчишеского соблазна) стойко прошел мимо верного своего товарища и друга молодости к куриному насесту и действительно обнаружил там в уголке все, что необходимо ему было для побелки: и целую горку мела (крейды, как у них в порубежье его иногда называли по-украински и по-белорусски) в громадных нерасколотых глыбах, и ведерко с уже потолченным, измельченным крошевом, и набор щеток. Андрей подхватил ведерко и меловую заботливо перевязанную еще матерью у основания конопляной веревочкой-бечевкой щетку и во всеоружии вернулся в дом. С высоты своего почти двухметрового, роста он доставал до потолка, взобравшись лишь на низенький кухонный ослончик (а матери всегда приходилось для этого приспосабливать стол). Работа, конечно, была женской, и Андрей поначалу никак не мог к ней приспособиться, хотя, помнится, в детстве не раз, помогая матери, пробовал белить и потолок и печку; мел брызгался во все стороны, затекал в рукав, падал тяжелыми каплями на пол. Но постепенно Андрей изловчился, вспомнил все, оказывается, навечно укрепившиеся в нем движения, и дело пошло на лад: мазок за мазком потолок покрывался нежно-голубым, цвета небесной лазури слоем (в раствор Андрей не забыл по материному примеру добавить немного меловой синьки из бумажного пакетика, который обнаружил в печурке рядом с несколькими кусками хозяйственного мыла). В доме от этой лазури сразу стало по-домашнему уютно, тепло и даже празднично (может, потому, что мать всегда белила в доме именно к праздникам: Пасхе, Первому мая, Петрову дню. Новому году, и в памяти Андрея уборка-побелка навечно связана с праздником). Он так увлекся этой работой, так она ему понравилась, так пришлась по душе, что Андрей побелил в доме не только потолки, лежанку и печку, но и все стены. Он сам удивился своему рвению. Ведь стены можно было оставить и на потом, на более жаркую, сухую погоду, а нынче хватило бы и одного потолка. Но работа вела, манила за собой Андрея, и он не стал ей противиться, пошел на поводу и вскоре догадался, в чем тут дело. В сущности, это была первая его после войны гражданская, мирная работа (сбивание ящиков в тарном цеху не в счет – там все делалось с остервенением и злостью, и каждый забитый гвоздь напоминал Андрею выстрел). На войне любое, даже самое незначительное занятие в конечном счете направлено на разрушение, на гибель и смерть – свою или вражескую, а здесь у Андрея работа впервые была мирная, созидательная, и как он мог ею не увлечься, пусть даже она для взрослого мужчины и несерьезная, легкомысленная? Но что в том?! Главное – мирная, по-крестьянски домашняя, привычная. Правда, и возле колодца у Андрея работа была вроде бы тоже не военная, но еще какая-то надрывная, промежуточная между военной и мирной: не добудешь воды, не обеспечишь необходимым ее запасом себя и личный состав – и все, боевая задача будет сорвана, потому что боец, страдающий от жажды (умирающий от нее), уже не боец, положиться на него в бою нельзя, того и гляди, обезумевший без воды, он совершит какую-нибудь глупость, погибнет сам и погубит своих товарищей.
Занятый этой мирной необременительной работой, Андрей и мыслям предался вполне мирным, вспомнил вдруг, как они с отцом покупали велосипед, заветную тогда Андрееву мечту. В местечко они приехали на подводе, поставили ее на базарной площади возле коновязи (тогда еще были коновязи), а сами пошли в универмаг, где в спортивном отделе продавались велосипеды. Отец долго и со знанием дела выбирал его: проверил для начала колеса, нет ли в них случаем «восьмерки», шату (то есть не шатаются ли они на осях в подшипниках и конусах), потом испробовал тормоза, внимательно обследовал каретку, руль, проверил, все ли в наличии инструменты в подсумке-кобуре, а в конце даже попробовал велосипед на вес, что было, наверное, совсем уже и лишнее – вряд ли велосипеды по весу разнились друг от друга. Андрей, как мог, помогал отцу, но не очень навязчиво и настырно, боясь, что тому велосипед вдруг чем-нибудь не понравится, и покупка будет отложена до следующей поездки в местечко, а Андрею хотелось завладеть велосипедом сейчас же, немедленно, и он был согласен на любой без выбора.
Но больше всего отец удивил Андрея, когда велосипед все-таки был куплен и торжественно выведен из магазина. Осмотрев его еще раз (теперь уже как хозяин, владелец, а не всего лишь покупатель, который еще может от предлагаемого ему товара и отказаться) на дневном ярком свету, подкачав шины блескучим алюминиевым насосом, отец вдруг до завидного легко для своего пятидесятилетнего возраста вскочил в седло и сделал пробный круг (круг почета) по базарной широкой площади. А Андрей до этого и не знал, что отец, оказывается, может так хорошо ездить на велосипеде, что выучился этому в Германии во время службы в городе Веймаре. Вообще отец был человеком удивительным, знал и умел много чего такого, чему Андрей теперь уже никогда не выучится – слишком рано он ушел из-под отцовской опеки, да тогда, кажется, еще и не понимал, какой у него отец, какая мать и в каком селе и в каком краю он родился.
Завершив круг почета, отец затормозил перед Андреем и, отдавая ему велосипед из рук в руки, похвалил покупку:
– Добрая машина!
Андрею хотелось, во всем подражая отцу, тут же проехаться по площади, показать свою ловкость (немного ездить на велосипеде он умел, выучился у соседских ребятишек), но тот предусмотрительно остановил его:
– Дома попробуешь. Еще расшибешься на асфальте.
Теперь Андрей понимает, что отец был во всем прав: толком не умея еще ездить, Андрей и действительно мог расшибиться на скользком асфальте, повредить новенький, сияющий никелем и краской велосипед. Но тогда он обиделся на отца и едва не расплакался, стоя рядом с велосипедом на базарной площади. Отец Андрееву обиду заметил, но близко к сердцу ее не принял, не обратил никакого внимания на слезы, навернувшиеся у Андрея на глаза (он терпеть не мог, когда Андрей начинал кукситься по какому-нибудь мелочному поводу, мрачнел и отдалялся от него), а как ни в чем не бывало повелел грузить велосипед на подводу, чтоб немедленно ехать домой и поспеть в Кувшинки еще засветло. Нет, все-таки редкостный был у Андрея отец, с детских, самых малых лет воспитывал в нем мужской характер, закалял в таких вот, казалось бы, незначительных случаях, зная, что для ребенка они и значительные, и важные.
Уборку Андрей закончил только во втором часу и решил наконец отобедать не всухомятку, как делал это все последние дни в дороге, а горячей домашней пищей, сваренной в печке или в лежанке. Конечно, затопить печку было куда как заманчиво, поставить перед полымем горшочек с супом (пусть даже и концентрированным, на домашний нет ни картошки, ни луку, ни других необходимых приправ) или сковородку с тушенкой. Но, во-первых, на суп у Андрея не имелось хорошей, пригодной для питья и варева воды (он сходил к колодцу, проверил – вода там еще не набралась и не отстоялась), а во-вторых, кто же растапливает печку на ночь глядя. Занятие это раннеутреннее, деревенский день с него всегда начинается, а не заканчивается. К вечеру же полагается топить лежанку, чтоб в остывшей за день горнице накопилось тепло, и Андрей решил не отступать от давно заведенного правила и порядка: коль он вернулся в родительский дом, то и надо здесь жить так, как жили отец с матерью, дед и прадед, не одно поколение деревенских людей много раньше, в неведомые века, оседлым, а не кочевым образом.
Андрей принес из повети несколько охапок дров, специально заготовленных отцом для лежанки (поленца укороченные и мелко поколотые), аккуратно сложил их клетью на колосниках и поджег, использовав для этого обрывок старой какой-то, еще советской газеты, которую обнаружил на этажерке с книгами. Газету перед сожжением Андрею хотелось прочитать, чтоб узнать и вспомнить, чем и как жили люди в далекие теперь эти советские времена, но он сдержался и читать не стал, чтоб зря и понапрасну не бередить душу: ничего из прожитого и минувшего не вернешь, сгорело оно в безумном пожаре-огнище, и остались от него одни головешки.
Сухие березовые поленца жадно подхватили газетное пламя, занялись, и через несколько минут лежанка уже утробно гудела, полыхала жарким огнем. Андрей, все-таки порядком намерзшись за последние дни, по-детски обрадовался ему, присел возле лежанки на ослончике и не стал закрывать чугунную дверцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42