Точили бы лучше об меня свои зубы… Это я был упрям! Она от меня страдала, не я от нее!
– Ах, Сократ! Опять ты преувеличиваешь. Вижу, сказывается темперамент грека…
– Ладно, ладно, – надулся Сократ.
Он встал с кресла, заходил из угла в угол – по ковру его босые ноги ступали бесшумно, по паркету со шлепаньем. Но вот он остановился передо мной.
– Отвечу тебе одним лишь примером, и надеюсь, этого будет достаточно, чтобы показать подлинную картину наших отношений. Ксантиппа прихварывала – ей перевалило за пятьдесят. Всю домашнюю работу делала Мирто. Ксантиппа была рада, что мы взяли Мирто к себе, она и сама полюбила девушку, словечка недоброго ей не сказала, но… Но, как уж оно бывает, тяжело ей было, что я свое сердце делил пополам… Что ж, правда: половину я оставил Ксантиппе, вторую отдал Мирто. Это не улучшало расположение духа моей жены, и порой она меня основательно пробирала. Однако тут я был совершенно не виноват. Сам знаешь – мужчина в таких делах никогда не бывает виноват, – произнес он с серьезным видом, однако лукаво подмигнув мне одним глазом.
Я кивнул с такой же серьезной миной, хотя кто знает – быть может, и меня выдал один мой глаз, лукаво подмигнув Сократу…
– А потом и случилась неприятность. – Сократ помрачнел. – И неприятность эту причинил Ксантиппе я. Мой бывший ученик Аристипп из Кирены, что в Северной Африке, основал у себя на родине школу. Он принял мою мысль, что образованность дает человеку ощущение высочайшего блаженства. Но, хитрая лиса, Аристипп на первое место поставил наслаждение, гедоне объявив его смыслом жизни, и тем завоевал огромную популярность, пускай и оговаривался робко, что в каждом наслаждении следует соблюдать мою софросине. Ловкач, скажу тебе, был этот Аристипп, брал с учеников высокую плату – и разбогател. С того-то и началось. Этот гедонист Аристипп презрел мой принцип – ни от кого не брать денег за учение; быть может, он рассуждал так: я тут живу как в Элисии, а у Сократа собачья жизнь, пускай же мой старый учитель не испытывает нужды на склоне лет. Намерение-то у него было доброе, вот и послал он мне с особым гонцом двадцать мин! А знаешь ли ты, человек из далекого будущего, что такое двадцать мин?! – возбужденно вскричал Сократ. – Это две тысячи драхм! Сумма, намного превышающая все, что я имел!
Итак, сваливаются на нас двадцать мин: вот он, конец всем бедам, рукой подать, до глубокой старости нам обеспечен сверкающий серебром достаток, Ксантиппа уже благодарит богов… Деньги явились как по заказу, знаю, все знаю, и то, что это в первую очередь принесет облегчение больной Ксантиппе… Дрожу весь словно в лихорадке – но не могу иначе! Отвергаю дар! Иппа моя обращает на меня умоляющий взгляд, руки протягивает – напрасно: я возвращаю Аристиппу царский подарок. Лампроклу с Мирто пришлось увести Ксантиппу на ложе. Она теряла сознание.
Даже и после этого я велел гонцу удалиться с его кошелем.
Что же ты теперь обо мне думаешь, неведомый мой северянин, к которому я явился сам не знаю через сколько Олимпиад?
У меня прямо-таки зубы стучали от волнения. Ведь прежде всего своему учителю обязан был Аристипп тем, что смог открыть в Кирене школу, пользующуюся такой широкой славой, и разбогатеть. Но к тому времени я уже слишком хорошо знал Сократа, чтобы понять, как трудно ему было, сострадая к семье, принять такое решение; но еще я понимал, что только так и мог он поступить.
Сократ не вынес моего молчания в таком больном для него вопросе и спросил:
– Так как же считаешь ты, глядя на все это из такой дали: быть может, я должен был сгрести эту кучу серебра… после того как всю жизнь отказывался принимать плату за то, что стараюсь подсадить людей ступенькой повыше?
– Нет, Сократ! – чуть ли не крикнул я. – Нет, ты не мог принять это серебро!
– Вот и хорошо. Ты со мной согласен. Но по отношению к Ксантиппе это было безжалостно. И я понимал ее, если впоследствии, когда у нее ничего не бывало на ужин, она попрекала меня этими двадцатью минами и бранилась так, что вся улица сбегалась, точно на пожар. Верь мне, и никому иному: хорошей женой была мне моя Иппа. Другая бы в ту минуту бросилась на меня, словно гарпия, и царапалась бы, и визжала, пока я не взял бы серебро – между нами говоря, в общем-то отчасти и заслуженное. Но после этого я был бы уже не тем Сократом, какого вы нынче знаете.
Он вздохнул.
– И это не все! Позднее я еще хуже поступил с Ксантиппой и со всеми моими. Буду рад, друг – а я убедился, что ты мне друг, – если ты не пойдешь по пути недругов, изобразивших мою Ксантиппу злой бабой. Напиши правду – в нашей супружеской упряжке иноходцем-то был я, а не Иппа.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1
Под низенькими кустами тамариска, прямо на голой земле, любятся мужчина и женщина. С трех сторон их окружает свалка, четвертую замыкают остатки снесенных стен, уже поросших сорной травой.
На расстоянии стадия от парочки стоит неподвижный Сократ, ученики его расселись на обломках стены.
Осторожно приближается страж порядка, скиф. Он все видит, но не вмешивается. Распаляясь, жадно наблюдает он происходящее. Под ногой его скрипнул камешек – мужчина поднял голову, увидел скифа, увидел его глаза. Любовные труды прерваны.
Только тогда скиф крикнул:
– Вы нарушили закон нравственности! Это публичный разврат! Девка задрала голые ноги, будто она дома!
Женщина опустила пеплос, села, ответила криком:
– Это я-то девка? А? Слышите, боги?!
Мужчина встал, напустился на скифа:
– Что-о? Нравственность, публичный разврат? Девкой ее назвал? К твоему сведению, паршивый варвар, это моя жена! А безнравствен – ты, коли пялишь на нас глаза… и вообще, как ты смеешь препятствовать исполнению супружеских обязанностей?
– В общественных местах этим запрещено заниматься, вы не дома…
– А у нас нет дома! Наш дом – здесь! Наш дворец – вот это вот. – Мужчина со злостью раскинул руки. – Вон тот обломок – наш стол, тот – мое кресло! А тут тебе и перистиль с роскошными цветочками. – Он показал на заросли репейника, опунций и тамариска и, теперь только заметив Сократа с его друзьями, добавил: – И со статуями! А статуи-то живые, видал? – Он махнул рукой в сторону неподвижно стоящего философа.
Скиф, однако, не собирался сдаваться.
– Знаю я вас! Бродяги! Бездельники! Дармоеды! Клопами к Афинам присосались!
– Заткнись, морда! Я-то здесь дома – проваливай с моего места!
Скиф опрометчиво брякнул своим коротким мечом, опрометчиво прокричал что-то насчет примерного наказания тюрьмой или штрафом.
Тогда шевельнулись кусты, из-за обломков стены стали подниматься еще и еще несчастные.
– Кто тут орет?!
– Это я только начинаю! – закричал мужчина, почувствовав поддержку. – Ты чего тут свой меч дергаешь? Я тебя так дерну, что душа с телом расстанется! Видали невежу? – обратился он к сотоварищам. – Вздумал наказывать нас за то, что нам негде жить! Дай нам дом, как у Анита, покажем мы тебе тогда такое, чего тут не увидишь, только приди! А еще говорят – свобода в Афинах… Хороша свобода – прогонять нас с нашей свалки!
Обитатели ям один за другим выползали из-за развалин. Кучка оборванцев двинулась к скифу. Тот попятился:
– Да я что… Я, граждане, только хотел предупредить этих супругов… Дурного и в мыслях не было – в их же интересах… Вот этот старик – свидетель…
Но Сократ молчал и не двигался, и скиф поспешил унести ноги.
Оборванцы повернулись к Сократу, но тот, не сказав ни слова, медленно пошел прочь, сопровождаемый учениками.
По дороге обсуждали то, что видели и слышали. Бездомные люди живут и любятся на городской свалке, заменившей им дом. Закон же это запрещает. Вместе с тем он допускает, чтоб были люди, которым негде приклонить голову. Ксенофонт спросил:
– Найдешь ли тут виноватого? У этого человека нет иной возможности, кроме как поселиться в развалинах. Он не может быть виноватым. Кто же тогда? Что же тогда, Сократ?
Сократ печально глянул на него и сказал только:
– Пойдем дальше.
2
Они остановились у источника Каллирои. Сократ сел на бережку ручья, вытекавшего из водоема, в котором перед свадьбой окунаются невесты. Омыв ноги, он обратился к друзьям:
– Вот и хорошо, что вы подошли поближе: увидите, сколько грязи у меня на ногах. Но грязь уже унесла вода… А какая вода унесет худшую грязь Афин?
– Грязь – неподобающее слово, когда речь об Афинах, учитель, – возразил Платон.
– Ты ее не видел, правда? – Сократ встал. – Пойдемте, я поведу вас, как обещал…
– Куда?
– Чтоб вы видели.
– Но я спросил – куда ты нас поведешь?
– В Тартар.
– Что это еще за чудачество? – тихо спросил Антисфена Федон.
Пошли.
Чем дальше проникали они в квартал, где поселились безземельные, тем уже и извилистее становились улочки; тут и там, словно щели, оставшиеся после выбитого зуба, зияли пустыри на месте обвалившихся лачуг.
На их развалинах, на кучах камней рос репейник, но под ними сохранились подвалы. В подвалах – тьма, крысы и холод, на поверхности – отбросы и смрад.
– Приподними гиматий – запачкаешь подол…
Перекресток. Куда дальше?
Сократ сказал:
– Здесь – вход в Тартар. – Он показал рукой на улочки, по которым сновали толпы нищих, изможденных женщин и рахитичных детей. – Вот река Стикс, река ужаса, там – Ахерон, река вздохов, а это – Кокит, река плача… Воздух здесь как на гноище.
– Не хватает Леты, реки забвения, – вымолвил Антисфен.
Федон:
– Лета – всегда в конце…
– Бросимся в волны Ахерона, – предложил Сократ.
Они медленно двинулись вперед – странные фигуры на этой улочке, тонущей в волнах вздохов.
– Где ты, мой виноградник на склоне горы? Созрела ли хоть единая гроздь? Или затоптали тебя без следа?..
– Я был сам себе хозяин… Было у меня поле, пастбища, был дом. Стада коров, множество добра, а нынче я за весь день не выклянчил даже на ячменную лепешку!
– О моя оливовая роща, как сладостно было отдыхать в твоей тени! Когда поспевали оливки, как славно было собирать их! А теперь? Теперь перед глазами моими – одно уродство…
– Перестань ты вздыхать! Уж лучше утопиться…
Лающий смех с мусорной кучи:
– Да где тут утопишься? Разве что в грязи, ее тут больше, чем воды в Илиссе!
– Ох как больно! Больно! Нарыв с каждым днем взбухает… Что же это со мной? О великая Гера, спаси меня, помоги!..
Видят ли вздыхающие, как руслом Ахерона проходит группа теней? Или это – люди? Кое-кто в группе одет красиво, даже богато, но вон тот молодой человек – в дырявом плаще, а ведет их босой старик в потрепанном гиматии…
– Что им тут надо?
– Чего надо, эй! – яростно крикнули им. – Вы не наши! Были б наши – не так бы выглядели!
И женщина – пронзительно:
– Убирайтесь!
И снова волнами вздуваются вздохи…
Сократ с друзьями свернул в улочку направо.
– А что это за река, Сократ?
– Сам на знаю, погоди, Аполлодор, увидишь…
В начале улочки – пустырь на месте обвалившейся хижины, только старая олива торчит еще… но что это? Какой странный плод свисает с нее…
– Удавленник! – ужаснулся Платон. – О боги!
Под оливой лежит, рыдая, женщина.
Сократ подступил к ней, тихо молвил:
– Позволишь спросить – что здесь произошло?
– Повесился! Мой муж это! У нас пятеро детишек… Понял?!
– Понял, – ответил вместо Сократа Платон и сунул монету в руку несчастной.
Она развернула ладонь, глянула – да так и обомлела…
– Пошли дальше, – поторопил Платон.
Вдоль стены тащится оборванец, за ним крадется другой такой же, в лохмотьях, – с ножом в руке.
Первый круто оборачивается, успевает поймать уже поднятую руку с ножом, выкручивает ее, нож падает.
– Ты, Бассон? Убить меня хотел? За что?
Бассон стонет от боли в вывихнутой руке, дышит прерывисто:
– Тебе дали три обола! И ты еще ничего не истратил, я знаю, я следил за тобой…
Слезы текут у него. От боли? От стыда?
Навстречу бежит плачущая женщина, за нею – двое малых детей:
– Мама, мамочка, возьми нас! Не убегай!
– Я не ваша мать!
– Наша! Мама! Ты наша! Мы всегда были с тобой!
– Ищите себе другую маму, у которой есть чем кормить вас!
И женщина бежит дальше по кривой тропке между лачуг, дети с плачем – за ней…
– Это Стикс – река ужаса… – шепчет Аполлодор.
Старуха стучит в запертую дверь лачуги:
– Открой, Элиада, это я!
Голос изнутри:
– Сейчас, дай доползу до двери…
Старуха:
– Мне нынче повезло, у меня восемь оболов!
Голос изнутри:
– О боги, молчи! Как бы кто не услыхал!
Дверь приоткрывается. Старуха просовывает руку в щель:
– Возьми пять – с меня и трех хватит…
Платон:
– Мне холодно. Нельзя ли идти побыстрее, Сократ?
Аполлодор:
– Медленно течение Стикса…
Они прибавили шагу. Впереди них бредет, качаясь, пожилой человек – и вдруг падает лицом вниз.
Сократ склонился к нему:
– Что с тобой? Что случилось?
– Не могу больше… Не держусь на ногах… Дышать нечем… Пить! Воды!
Федон кинулся к лачуге:
– Человек упал! Идите скорее! Дайте ему воды!
– А тебе-то что? – ответил изнутри грубый мужской голос.
Федон:
– Дай напиться упавшему… Может, он умирает!
– Это наше дело. Не твое. Проваливай!
– Река ужаса… – повторяет Аполлодор.
Завернули в следующую улочку. Быстро смеркается. Скоро станет совсем темно. Со всех сторон доносятся крики, плач, проклятия, жалобы, возгласы отчаяния…
– Почему они так жалобно кричат? – спросил Сократ человека, сидевшего перед хижиной.
– Больные они. Зараженные. Все тело в язвах, болячках, все гноится. Я ношу им холодную воду. Больше ничего не сделаешь.
– Идемте, – сказал Платон. – Заклинаю вас всеми богами, идем дальше!
Проходят мимо ограды. За нею слышится безутешный плач. Отворяют калитку – видят: низенький человек подобострастно склоняется перед верзилой, который, расставив ноги, мочится, как вол.
Рядом с низеньким человеком – обнаженная девочка, щеки ее пылают от стыда. Закрыться бы ей – ах, руки малы!
– Лучший товар, господин. Отличное качество. Ты только пощупай. И для тебя – всего за сто драхм. А стоит все четыре сотни. – Человечек оживляется. – Есть у меня еще одна, ей только десять… Замечательная! Сейчас приведу….
– Отличное качество!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70