Победоносная война доставит нам новых рабов. Их станет опять сколько надо, но тогда наше дело проиграно. Вполне ли ты предан ему, Аспет?
– Я? До смерти!
– Прости, дорогой Писандр, – вмешался Антифонт, – что я перебиваю вас и осмеливаюсь досказать за тебя твою мысль. Хуже всего для нашего дела – победоносная война; и, наоборот, война проигранная лучше всего: она даст нам возможность…
– Умолкни, дорогой, – строго прервал его Писандр. – Больше ни слова!
Антифонт наклонился к нему:
– Скажи, друг, не играем ли мы тут собственными головами?
Писандр мило ему улыбнулся:
– Спарта знает о нас – и она недалеко.
ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ
Конечно, лучше не держать в селенье льва – но, уж коль держишь, не перечь ему ни в чем!
Аристофан
Я как раз дописывал сцену пира в садах Алкивиада, когда ко мне вошел смеющийся Сократ.
– Вижу, вы в хорошем настроении, – встретил я его.
– Ты все говоришь со мной, будто я – два или три человека, – напустился он на меня. – Вот странная манера! Но я пришел рассказать тебе кое-что веселенькое.
Он уселся в кресло, удобно вытянул свои босые ноги и начал:
– Держал семь пар коней. На это способны и другие эвпатриды, подумаешь ты. Конечно. Но – каких коней! Однажды в состязании четверок он взял все три награды…
– Кто, прости? – недоуменно спросил я.
Сократ выкатил на меня глаза:
– Как кто? Вот вопрос! Алкивиад, конечно. Разве в те поры говорили о ком-либо другом? Можно ли было в Афинах говорить о ком-то еще?
– О тебе, Сократ.
– Да, – согласился он. – Потому, что Алкивиад был моим любимым учеником, и еще потому, что тогда у меня родился сын.
– Лампрокл, – поспешил я показать свою осведомленность.
– Так. А знаешь ты смысл этого слова – Лампрокл? Не знаешь. Оно от двух слов: lampas, то есть «факел», и lampros, что означает «блистательный». – Сократ рассмеялся. – Мне нравился «факел», Ксантиппе «блистательный», вот мы и договорились. Лампрокл был славный мальчуган. От матери взял красоту и красноречие, от меня… что же от меня? Ей-богу, ничего, разве что привычку шататься по городу – но, конечно, без моей страсти к повивальному искусству и к игре в творца и усовершенствователя человеческих душ.
– Не надо, дорогой, насмехаться над тем, что люди веками почитали в тебе и почитают до сего дня, – заметил я.
– Ну, я-то могу себе это разрешить! – Он озорно рассмеялся и снова заговорил о сыне. – Человеческий детеныш сам по себе вещь прекрасная, но в наш дом его появление внесло много шума. Ксантиппа превратилась в настоящую наседку, и тут уж не обходилось без громкого обмена мнениями. Ксантиппа рассчитывала, что теперь я больше времени буду проводить дома. Но ты понимаешь – для моей работы нужен был более зрелый материал. Работа же моя, право, была необходима: нравы в Афинах падали все ниже и ниже, дел нашлось бы для стольких же тысяч воспитателей, сколько тысяч жителей в них было. Короче, на каждого афинянина по Сократу. Да с кнутом в руке. Впрочем, этика без доброй воли, этика, навязанная под угрозой наказания, никуда не годится, и так, мой милый, все и идет… Да нет, я шучу. Мои друзья, мои так называемые ученики – кроме Крития, который ушел от нас, – доставляли мне радость. Они научились познавать самих себя и учили этому других, а ведь это, то есть учить других, быть апостолами, и значит – распространять человеческое самосознание все дальше и шире, о чем я и мечтал. А гордость моя, Алкивиад, занимал уже место Перикла. Он часто советовался со мной, нередко слушался меня, и лишь кое в чем мы с ним расходились.
Сократ нахмурился, в сердцах стукнул по столу.
– Как стратег, он был сплошное отчаянное озорство! Не слушал меня, упрямый осел!
Но тут же Сократ весело расхохотался, и я понял – он смеется чему-то далекому, удивительному.
– Можно спросить, что тебя развеселило?
– Конечно! Понимаешь, вспомнил… Лампроклу было три или четыре года, и пристал он ко мне, чтоб я вырезал ему из дерева какую-нибудь зверюшку. Я отыскал славный обрезок акации, белый, как женская грудь, и – за работу. Дело спорилось: инструмент-то у меня был. «Что это будет, папа?» – «Собачка». Лампрокл захлопал от радости: собачка! Я люблю собачек. Когда фигурка была готова, он с торжеством понес ее домой, показать матери. И тут я вдруг слышу: Лампрокл говорит «гав-гав», а Ксантиппа – «и-а, и-а»! И хохочет так, как редко хохотала. Выходит она из дому, зубы, глаза – все у нее смеется: ты, говорит, обещал ему собачку, а гляди-ка – ведь это осел! И я, старый осел, тоже расхохотался: думая об упрямце Алкивиаде, вырезал вместо собачки осла!
Я засмеялся тоже.
– Ну, будь весел. Ступай спать, сынок.
Я улыбнулся:
– Право, Сократ, я уже не так молод, чтоб ты называл меня сынком…
– Ну, как-никак, а на две с половиной тысячи лет будешь помоложе меня!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1
Друг и ученик Сократа Херефон, никому ничего не сказав, отправился в Дельфы. Там он спросил пифию, есть ли в Элладе человек мудрее Сократа. Жрица, от имени бога Аполлона, ответила так: нет среди людей никого независимее, справедливее и мудрее Сократа.
Ликуя, Херефон прибежал к Сократу. Тот лежал на каменной скамье перед домом, погруженный в размышления. Херефон сообщил ему новость, Сократ же ответил:
– Милый Херефон, ты знаешь, я тебя люблю, но такой шум – для дураков! Иди ты в болото!
И повернулся на правый бок.
Херефон махнул рукой, подумав: так я и знал! Опять эта арете! Теперь – скромность. Но погоди! Сейчас про это узнают все!
И верно, вскоре полгорода было на ногах. Ответ Дельфийского оракула облетел Афины. Врагов огорчил, друзей обрадовал.
Долетела весть и до Алкивиада, и тот сейчас же понял, что она принесет выгоду и ему. Если Сократ мудрейший из эллинов, то не может быть не мудрым желание его лучшего ученика – воскресить давнюю мечту афинян о покорении Сицилии.
Жалоб на бедность в Афинах предостаточно. Со смерти Перикла государственная казна почти пуста. Однако жалобами ее не наполнишь. Все хотят, чтоб жизнь стала лучше, а вот воевать за это?.. Сколько людей согласно взяться за оружие? Благословен будь ответ Аполлоновой жрицы! Он поможет нам привлечь на свою сторону всех колеблющихся, шептунов, трусов, запечных лентяев…
Алкивиад верхом прискакал в Алопеку. Осадив коня, крикнул поверх ограды лежащему Сократу:
– Ты уже знаешь? Был у тебя Херефон?
– Был, – сказал Сократ и повернулся на левый бок.
– Клянусь всеми совами Афины! – вскричал Алкивиад. – И ты валяешься? Вставай! Это надо отпраздновать!
– И не подумаю, – проворчал Сократ.
Ксантиппа все слышала. Вышла во двор:
– Когда не надо, ты бегом бежишь! А когда надо – с места не сдвинешься! Входи, милый Алкивиад, – крикнула она гостю. – Не бойся, он пойдет! – Она тряхнула мужа за плечо. – Поднимайся же! Надень чистый хитон и не заставляй ждать дорогого гостя!
Меж тем Алкивиад, спешившись, вошел во двор.
– Благословенна будь, милая Ксантиппа, за твои слова. Мы с твоим мудрецом отпразднуем нынче, а ты отпразднуешь завтра с Лампроклом, и не только завтра… Лампрокл! Малыш! Что ты любишь больше всего?
Мальчонка недолго думал:
– Ореховые лепешечки, медовые коврижки, и виноград, и фиги… – Он потянул мать за подол. – А что я еще люблю?
– Отстань!
Алкивиад смеялся:
– Бедный ребенок, как ему нелегко – нам с тобой, Сократ, куда проще выбирать: дар Диониса!
Сократ не поддался на призыв славы, но перед зовом лозы не устоял. Двинулись.
– Куда ты меня ведешь? К Феодате?
– Вот именно, дорогой. Тебе что, не хочется?
– Отличная мысль.
Идти было недалеко, и вскоре они подошли к вилле гетеры; на плоской крыше горели канделябры, и доносились оттуда женские голоса.
Алкивиад, став лицом к вилле, пропел анакреонтические стихи:
Пьет влагу черная земля,
Ее саму пьет вечно жаждущее древо,
А море горные потоки питают; оно же
Поит собою солнце
И бледные уста луны.
Зачем же вы меня корите, други,
За то, что и меня томит такая жажда?
На крыше радостно закричали:
– Алкивиад!
В доме поднялась суматоха, затопали босые ноги рабынь – вот открылась входная дверь.
Алкивиад с Сократом стали подниматься на крышу. На лестнице их встретила Феодата в белом, пышно-складчатом пеплосе, подпоясанном по талии, в оранжевой накидке на плечах, предохраняющей от ночной прохлады. Хотя первым по узенькой лестнице поднимался Алкивиад, Феодата сначала обняла Сократа; затем поцеловала в губы обоих.
Следуя за нею, мужчины подошли к пушистому ковру; с разбросанных подушек, озаренная лунным серебром, приподнялась юная дева, приветствуя пришедших. Она с трудом верит своим глазам. Так много слышала об Алкивиаде, о его мужественной красоте, но действительность превосходит всякое воображение. Тимандра затрепетала.
Феодата обратилась к гостям с вопросом:
– Что это нынче в городе? Факелы мечутся по улицам, подобные огненным змеям. Возбужденные люди нарушают тишину пением, ликующими кликами…
– Эти нарушители ночного покоя – мои друзья, – засмеялся Алкивиад. – Пировали у меня, а теперь разносят по городу замечательную новость, которую Херефон принес из Дельф от самого Аполлона…
– Перестань, – строго перебил его Сократ.
– Не перестану, клянусь Аполлоном, и перескажу эту новость! Дельфийский оракул изрек: нет в Элладе человека мудрее Сократа!
Феодата, прослезившись от радости, обняла философа. Девушка подошла, сказала с пленительной застенчивостью:
– Позволено ли, Сократ, и мне, неизвестной, сердечно поздравить тебя?
Он обнял девушку, расцеловал в обе щеки. Потом внимательно оглядел ее.
– Неизвестная, говоришь? – Он перевел внимательный взгляд на Феодату, которая воздела руки к луне:
– О Селена, украсившая нас серебристым сиянием, ты, конечно, тоже знаешь, что этот человек не только мудр, но и всеведущ!
Сократ улыбнулся.
– Ну, не нужно быть всеведущим, чтоб понять: эта прелестная дева – твоя дочь!
– Да. Тимандра моя доченька, – просто сказала Феодата. – Сегодня мы празднуем четырнадцатый год ее жизни.
Гости, совершив возлияние богам, выпили в честь юной новорожденной.
– Да не позавидуют Хариты твоему обаянию – оно же пускай возрастает с годами! – пожелал ей Сократ.
Алкивиад погрузил долгий взор в агатовые глаза Тимандры и различил на дне их золотые искорки.
– Да даруют тебе боги все, чего ты сама пожелаешь!
Тимандра тоже не в силах оторвать глаз от Алкивиада.
Стало тихо – шумные толпы удалились, их уже не слышно; угасали на террасе огоньки, на которых жгли ароматические смолы. Их запах заглушило благоухание расцветшего шалфея, поднимающееся из сада вместе с пением цикад.
Феодата вынула из чеканного ларчика лист папируса и подала Алкивиаду:
– Это письмо я получила от одного из друзей – будь так добр, прочитай нам его.
Алкивиад подошел к светильнику и начал вслух:
– «Пьем тебя, словно воды реки, берем в руки, словно розу. Не стыдись своей доступности, напротив, гордись, что желанна ты стольким людям. Ведь и воды реки – для всех, и огонь не принадлежит одному, и солнце – божество, единое для всего человечества. Дом твой – храм любви, кто вступает в него – жрец; кто увенчает себя в нем венком – паломник к божеству, и дар его – десятина, приносимая в жертву. Властвуй же над подданными, к их радости, и да сопровождает тебя и впредь их уважение».
– Какой у тебя голос, Алкивиад! – вздохнула Тимандра. – Он так и влечет к себе…
– У тебя же, Тимандра, влечет к себе все, – молвил Алкивиад.
Феодата сняла накидку с плеч дочери – из-под одежды выскользнула маленькая твердая грудь.
– Дотроньтесь, – попросила Феодата.
Сократ сжал ладонью девичью грудь и восхищенно проговорил:
– Сам насмешник Мом не найдет здесь изъяна…
Феодата обратилась к Алкивиаду, но тот не шевельнулся:
– Не смею…
– Спасибо тебе, – тихо промолвила девушка.
Сократ задумчиво смотрел на эту сцену. И это – Алкивиад?!
Светильники, расставленные по углам ковра, отбрасывали в ночь желтое зарево, и оно, смешиваясь с нежно-серебряным сиянием луны, создавало чарующее бледно-зеленое освещение, в котором золотые украшения Феодаты казались выкованными из льда. Раковины на шее и запястьях Тимандры метали опаловые отсверки.
Алкивиад лег так, чтоб видеть одну Тимандру. Сократ сказал:
– Прекрасная дева, ты уже доставила большое наслаждение нашему зрению. Но наслаждение наших глаз стало бы полнее, если бы дала ты им полюбоваться лепотою движений…
Тимандра взглянула на мать. Та кивнула. Девушка сняла шелковые сандалии:
– Я буду танцевать босиком.
Она вошла в круг, озаренный светильниками, блеснув белизною ступней, освобожденных от обуви, тонких щиколоток и прелестных пальчиков.
Феодата ударила по струнам кифары, начав торжественным аккордом храмовый танец жриц Деметры.
Под простые, строгие звуки Тимандра исполнила танец, составленный из плавных шагов, движений рук и коленопреклонений перед богиней. Что-то трогательное было в том, как эта девочка с глубокой серьезностью двигалась перед незримым алтарем Деметры.
Закончив, она снова переглянулась с матерью, отошла и вернулась обнаженная, с одним развевающимся шарфом в руке. Она стала танцевать для Алкивиада. Легкая ткань то прикрывала, то обнажала ее совершенные члены, реяла над головой, подобная вспугнутой птице, обвивала сверкающее девичье тело и водопад черных волос. Смятение, царившее в сердце Тимандры, сталкивалось со смятением зрелого, искушенного мужа. Древний демон Эрот ранил обоих. Они видели только друг друга. Божественное безумие. Божественное опьянение. То была уже не жрица Деметры – то была хмельная вакханка из свиты Диониса, призывно колышущая бедрами, дева, истомленная зноем извечной ночи, под покровом которой древние инстинкты превращают девочку в сжигаемую желанием женщину.
– Да будет добрым тот бог, что ведет твои босые ножки к мужчине и твою распаленную грудь – на его грудь, – проговорила Феодата.
Среброногая кружится так близко от Алкивиада… Даже светильники будто перестали светить, посрамленные сиянием белого тела.
Алкивиад пожирает глазами Тимандру, ноздри его трепещут, приоткрытым ртом он жадно втягивает воздух, дыхание его стало частым, тяжелым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70