Для нас такое предположение, конечно, абсурдно, мы считаем, что мышление человека – единственная модель. Но как бы там ни было, смысл существования куда важнее способности мыслить.
А ведь я мыслю. Человек не может не мыслить, в том-то и дело. Человек обязан мыслить, иначе он может погубить собственное существование. Я не уверен, что такое положение вещей – лучшее из всех возможных: любое, даже самое совершенное человеческое мышление все-таки несовершенно. Будь это не так, природа не стала бы тратить силы на бесчисленные комбинации только для того, чтобы прийти к какому-то выводу, а начала бы мыслить; но поскольку она этого не делает, смысл существования, очевидно, – в самих попытках. Однако и такое суждение весьма сомнительно. Откуда нам знать, может быть, природа стремится из немыслящей материи превратиться в мыслящую. Все равно, живая она или неживая. Если это ее цель – хорошо, для человека есть надежда. Но если она всего лишь делает очередную попытку, мы можем исчезнуть с лица земли так же внезапно, как исчезли миллионы лет назад бронтозавры.
Я смотрел на облака, которые появлялись и угасали в небе. Они непрерывно меняли форму и цвет. В самом деле, какие гаммы оттенков и переливов, какое удивительное совершенство. Но и тут, вместо того чтобы проникнуться этим совершенством, я опять начинал думать: как бы ни мыслили эти облака, они не знают, что их цвет меняется. Это можем знать только мы, люди, только живые существа. Да и то не все. Тогда какого черта им мыслить, если они не могут познать самое себя?
И вот так, чтобы прогнать бесполезные мысли, я решил взяться за какое-нибудь дело. Найти себе занятие было нетрудно. Я держал дома кучу проектов, большинство их уже превратилось в здания и даже памятники. Я просиживал над ними целые часы, не имея представления об их объективной ценности. Или хотя бы о степени их оригинальности, то есть о доле моего вклада в их рождение. Мне не с чем было сравнивать. И все-таки создавалось впечатление, что я безукоризненно владею своим делом. Все было очень точно, очень чисто, очень изящно, целое и составные части сочетались в безупречной гармонии, какими бы сложными и раскованными ни были формы. В этом отношении мне особенно понравилась моя первая работа, сделанная на конкурс, та самая, о которой упоминала Лидия. Я удивился, как точно проект отвечает ее описанию. В плане отель действительно представлял собой круг, вернее, слегка вытянутый многоугольник. Очень остроумно были решены оба этажа наземной части. У каждого номера свой балкон, оформленный как галерея с деревянным карнизом почти ювелирной резьбы. Круговая форма здания позволяла полностью изолировать каждый номер от соседнего. Особенно мне понравился внутренний двор. Очень изящная легкая лоджия с деревянными опорными балками и низеньким парапетом. Просторный атриум, вымощенный разноформатными нетесанными плитами. Посреди вместо бассейна – огромное раскидистое дерево, которое бросает тень почти на весь двор. Я вздрогнул от удивления, увидев его, – так оно было похоже на мой летний дуб. Наверное, я прекрасно знал местность, где должен был строиться отель, – по всему было видно, что это маленькая горная котловина, на дно которой естественно, как гнездо, укладывалась чудесная постройка.
Боюсь, что не произвожу впечатления очень скромного человека, каким я себя считаю. Но иногда скромность – чрезмерная роскошь. Этой роскоши не может позволить себе человек, который стремится узнать, где же истина. С возросшим душевным подъемом я продолжал начатое дело. Правда, делом это не назовешь, я изучал свою внутреннюю сущность, – быть может, самую важную, ту, которая должна была подсказать все остальное. И потому я снова возвращался к тому, от чего хотел бежать хотя бы ненадолго, пока не соберу в единое целое самого себя. Я видел ясно, что чем дальше во времени, тем точнее и выше в профессиональном отношении становились мои работы. Но обаяния, если можно так выразиться, в них не прибавлялось. Если архитектура – действительно искусство, то у меня это искусство остывало, в нем все меньше были заметны душа автора, его артистизм. Формы чрезмерно объективизировались, получали почти математические значения; о таких работах говорят, что они не прочувствованы, не пережиты автором. Это неточно. Они, конечно, были пережиты, но потом переживание было взято в рамки, получило направленность… Может быть, так и следует. Я делал это не для себя, а для других, учитывал их вкусы и представления. Тогда я еще не подошел к мысли о том, что главная цель любого искусства – притягивать к себе и согревать души людей. И что эту цель, если только сможешь ее достичь, следует предпочесть чистоте любых канонов.
Именно в эти дни я впервые прикоснулся к некоторым проблемам искусства. Не могу сказать, что эта встреча была радостной или приятной. В душе у меня росло и крепло чувство досады и сопротивления. Какой человеку смысл заниматься искусством, если надо прислушиваться не к себе, а к чьим-то внушениям и рекомендациям. Удовлетворять чужие требования и вкусы. Разве творец не лучше любого другого понимает смысл своего искусства, владеет средствами, которыми его можно создать? Конечно, архитекторы, в отличие от художников, расходуют чужие средства. Но у нас эти средства не личные, а общественные. Почему определять, что нужно и что не нужно обществу, должен не признанный специалист в своей области, а кто-то другой?
И Лидия нигде не бывала, только выходила по утрам за покупками. По-видимому, эта замкнутая жизнь не тяготила ее. Наоборот. Лицо ее становилось все яснее, взгляд – живее и веселее. Может быть, для нее это и было самое разумное и самое приятное занятие, – заботиться о ком-то. Заботиться обо мне. Садиться вместе со мной за стол. Выпить со мной стакан вина. Но она больше ни разу не предложила вина, хотя в баре было с полдюжины бутылок. Кто его знает, а вдруг пьяница-то в нашем доме – я, и она не смеет мне об этом сказать.
Однажды я совсем неожиданно спросил ее:
– Лидия, я раньше пил?
– О тебе трудно сказать так сразу, пьешь ты или нет. Случалось, что ты выпивал бутылку виски в один присест, не моргнув глазом. Как будто воду пил. А потом целые месяцы ни капли в рот не брал.
И поскольку я смотрел на нее с некоторым недоверием, она добавила:
– У тебя железный организм. Я вообще не помню, чтобы ты когда-нибудь болел. Должно быть, это наследственное, твой дед дожил до девяноста с лишним лет.
– А отец?
– Твой отец утонул, – слегка смутившись, объяснила она. – Во время войны в ваших краях было страшное наводнение. Он бросился в реку спасать теленка и… утонул.
– Своего теленка?
– Где там своего, чужого… Все говорят, что он был странным человеком… на вид очень суровым и требовательным, а в самом деле на редкость добрым и тихим. В этом отношении ты совсем не похож на него.
– Ты так считаешь? – удивился я. – А по-моему, как раз наоборот.
– Господи, да ты себя не знаешь! – серьезно ответила она. – Ты не человек, ты тайфун… Может быть похож на деда… Он успел перепробовать все на свете, даже владыкой был… Вообще – семья солидная!
– Мои деды были угольщиками и дровосекам заявил я.
– Откуда ты знаешь? – удивилась она. – Это правда, ты мне не раз об этом говорил.
– Просто само выплыло. Как солнце из-за тучи. На следующий день я отправился к доктору Топалову. Что я могу сказать о себе? Ничего интересно точки зрения медика. Ах, да, конечно, – мой сон. рассказал свой сон со всеми подробностями, с которыми запомнил его на всю жизнь. Топалов очень внимательно выслушал меня, а потом совсем неожиданно сделал заключение:
– Это не настоящий сон.
– Как не настоящий? – я в недоумении смотрел него. – Я видел все это, когда спал.
– Да, конечно, – неохотно отозвался он. – Но ваши образы чересчур ясные и точные. А сновидение – нечто вроде амальгамы реального и нереального, грубо говоря. Например, песчинки, которые летят над гребнями дюн, – такое я слышу в первый раз.
У него в самом деле был очень озадаченный вид.
– Мне кажется, что это обломок вашей утраченной памяти попал в камеру-обскуру.
– Обскуру?
– Так принято говорить. Но ведь во сне есть о образы, есть движение образов. Все это должно на что-то проектироваться, каким бы образом его ни фиксировала память. Само движение зафиксировать нельзя, его можно только воспроизвести.
Умолкнув, он пристально, невидящим взглядом посмотрел мне в лицо. Я почувствовал себя неловко.
– Неужели наука ничего не может сказать по этому вопросу?
Он вскинулся.
– Что вы! Когда наука это объяснит, будет сделано великое открытие… Которое с сегодняшней точки зрения представляется немыслимым.
Только теперь я понимаю, что он хотел сказать. А тогда просто поинтересовался:
– В каком плане?
– Если бы я знал, в каком… Вот вам одна из самых тяжких проблем: на каком уровне, в сущности, возникает жизнь? Молекулярном? Или на уровне квантовой механики? Вы знаете, что такое квантовая механика?
– Представляю, – кивнул я. – Но не могу понять другого: почему вы считаете, что образ и движение должны быть обязательно зафиксированы в памяти? Почему их нельзя перенести туда такими, как на самом деле, живыми?
Честное слово, еще минуту назад я и сам не знал, что выскажу такую мысль. Она пришла ко мне сама, и не на основе моих научных знаний; я еще и не представлял себе, есть ли они у меня вообще и насколько их хватает. Просто получилось само собой, по законам элементарной логики. Но Топалов посмотрел на меня так, будто она его не только озадачила, но потрясла. Я даже растерялся слегка.
– А это вы откуда взяли? – спросил он.
– Просто в голову пришло.
– Что за нелепая идея, – недовольно сказал он. – Как это – живыми?
– Откуда я знаю, как… Ведь вы же говорите, что с точки зрения сегодняшнего дня открытие немыслимо. А немыслимее этого не придумаешь.
Как это ни странно, мой ответ прямо сокрушил его. Он встал и принялся расхаживать по кабинету, тяжело и грузно, как чабан. Да он и был похож на чабана, и напряженное раздумье на его лице казалось мне сейчас слегка комичным.
– Вы, конечно, правы, – сказал он наконец. – Я должен был ожидать чего-то в этом роде. У вас еще нет личности. А на практике это означает, что у вас нет предубеждений, ни предрассудков.
– И все-таки?
– Не спрашивайте, я не могу вам ответить. Вам никто то не ответит. И тем лучше. Знаете, от чего наука научная мысль сильнее всего страдают в наше время? От нехватки воображения.
Топалов снова уселся на стул. Он явно успокоился, но все же сменил тему разговора, и около получаса рассказывал обо всем, что думал и делал в последи дни, кроме своих брачных подвигов, слава богу. Особенно его заинтересовал мой скудный личный архив, том числе архитектурные проекты и наброски. Он в время слушал внимательно, лишь иногда молча кивал – в знак согласия или просто для поощрения, не знаю. Но рассказ о горлице, к моему огорчению, не произвел на него никакого впечатления. Даже наоборот.
– Оставьте вы ее в покое, – заметил он с легкой досадой, – пускай себе сидит на яйцах, какое вам дело? Я не дурак и понимаю, что вы хотите сказать. Но мы не голуби, мы – люди. И надо идти вперед, а не назад.
– А знаем ли мы, куда – вперед и куда – назад? поинтересовался я.
– Прекрасно знаем! – резко ответил он. – Вперед это к тому, что ждет завтра.
– Тогда самое верное – то, что нас ждет могила. Что-то живо промелькнуло в его маленьких глазках.
– Эта мысль занимает вас?
– Ничуть.
– Вы в этом уверены?
– Абсолютно уверен! – безапелляционно заявил я. Такой ответ ему явно не понравился. Он помолчал, потом махнул рукой:
– Ну, ладно. Но не думайте об этой горлице. Думайте о людях. А главное – думайте о своей работе. Вы – совершенно нормальный человек, зарубите это себе на носу. Более нормальный, чем кто-либо, чем я, например, – человек, занимающийся патологией. Но, конечно, отличаетесь от остальных, это уже отдельный вопрос. Но никоим образом не следует приходить от этого в отчаяние.
– А если память ко мне не вернется?
– Вернется, будьте спокойны. Но я уже сейчас должен вас предупредить, что это не принесет вам радости. А будет тяжким и горьким испытанием. Куда легче вам было бы выстроить в себе новую личность на основе новой жизни, которой вы сейчас живете. Какой бы она ни была.
Я вздохнул:
– А вот в этом я сомневаюсь… Дело в том, что я не желаю становиться никакой личностью.
– Это вам только кажется! – энергично возразил он и помахал у меня перед носом своим кривоватым чабанским пальцем. – Раз вы человек, вы будете стремиться стать личностью. Любой ценой и при любых условиях. Если только вас опять не раздавят.
Он как-то внезапно умолк, будто сам себе удивился. Что означали эти слова? Как это меня раздавят, кто раздавит? И зачем?
– Вы знаете, относительно вас я в последнее время просмотрел немало литературы, – продолжал он. – Главным образом, случаи амнезии, которые считаются самыми характерными. В большинстве их амнезия действительно вызвана церебральными травмами, как и у вас. Но бывают и другие случаи. Память исчезает просто так, безо всяких видимых причин. Без какого либо нарушения функций мозга. Человек берет шляпу, садится в поезд и едет в другой город, даже в другое государство. Начинает новую жизнь, не помня ни дня своего прежнего существования. Иногда исчезает бесследно. И это мы тоже называем амнезией. Хотя это, конечно, никакая не амнезия, а самая обыкновенная душевная мимикрия.
– Мимикрия? – дрогнул я.
– Да, именно. Куда более совершенная, чем у животных. Но зачем она человеку? На первый взгляд, все в его жизни обычно и нормально. Только душа чувствует, что погибает, что у нее нет ни отдушины, ни пути, ни цели. И тогда ему ничего не остается, как бежать от самого себя. Человек уходит в другой мир, находит другую жизнь – более спокойную, или более полную, или хотя бы лишенную ответственности, которая ему не по силам. Нет, не пугайтесь, я говорю об этом чтобы ободрить вас. В конце концов, любое существование подлинно, будь то птица, насекомое или человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34