– А потом?
– А что – потом! Вспомнил, что ты тут, поглядел и вижу – стоишь на этом самом балконе. Долго ты там стоял, может, с четверть часа, а может, и больше. И все на лес глядишь, а сам не шелохнешься. Я даже удивился: на что там смотреть, в этом лесу! Там даже грибов нет, одни дождевики, да и те гнилье. Ладно, думаю, мало ли что, может, человеку подумать надо. Потом спохватился, смотрю – нету тебя. Прошло еще с полчаса, я стал тревожиться. Иду к дому и вижу – лежишь под самым балконом и не шевелишься. Знал бы ты, как я испугался, господин архитектор. Я и на войне был, и шрапнель мне из кишок доставали без наркоза, но как в тот раз испугался, такого не бывало. Подбегаю к тебе, щупаю – живой! Я знал, что ты живой, я такого в жизни навидался, что все знаю. И давай за помощью. На твое и на мое счастье, бурильщики ехали мимо. Помощь пришла быстро, я даже глазам не поверил, до того они быстро прикатили…
Вот и все, что рассказал мне старик. То есть, почти ничего. Я медленно подошел к зданию, медленно поднялся на второй этаж, и встал на том же месте, откуда чуть было не шагнул в вечность. Никаких видимых дефектов не было – ни кривого кирпича, ни гнилой доски. Конечно, здесь могли что-нибудь заделать или переделать, пока я лежал в больнице. Я посмотрел на лес, расстилавшийся перед глазами. Молодой, сильный лес, вырос на хорошей почве. И больше ничего. Только теперь я посмотрел вниз. И там ничего, разрытый и замусоренный участок, который, казалось, никогда не оправится от своих ран. Высота была не ахти какая. Если с этой высоты прыгнуть, например, что получится? Да ничего не получится, поломаешь себе ноги, и только. Я спустился вниз и подошел к сторожу.
– Бай Димо, сколько народу работало в тот день на объекте?
– Четверо ребят.
– Ты видел, когда они ушли? Своими глазами видел?
– Видел, господин архитектор. Они все вместе ушли. Веселые такие, хотели выпить на станции, пока будут ждать поезда.
– А собака сюда не забегала?
Старик даже вытаращился от удивления.
– А как же, забегала! В тот самый вечер, как ты упал с балкона. Большая собака, красивая. Я такой красивой собаки не видывал, господин архитектор…
– Такая… в больших черных пятнах?
– Она самая! Видел бы ты, как она мчалась по дороге, как стрела! И прямо к дому, будто по адресу нашла.
Потом побежала на лестницу и давай лаять… Обежала весь дом, остановилась точно тут, где ты упал. Да как заскулит, будто плачет. Я так и подумал, что это твоя собака. Тут я ее и оставил, а когда утром встал, ее уже не было. А что, домой не вернулась?
– Нет, пропала.
– Как не пропасть, такая красивая собака… Да ведь болгарин, он такой, господин архитектор, как увидит что хорошее – тут же и приберет к рукам, чтобы случайно не пропало.
Я не понял, шутит он или говорит серьезно. У меня не было никакого чувства юмора в те дни. Как у природы, у которой вовсе нет чувства юмора и она этого ничуть не стесняется. Иначе она не приделала бы жирафу такую шею, а ослу – такие уши, а слону – такой нос, если это вообще нос. Но насчет Пинки сторож, конечно, прав. Наверное, он сидит на цепи и скулит у какой-нибудь дачки. Настоящий далматинец не может просто исчезнуть, это не дворняжка.
– Слушай, бай Димо, ты бы поискал его тут по ближним дворам, – вздохнул я. – И вообще везде, где мо гут держать собаку на привязи. Найдешь – сотни не пожалею.
– У-у-у, сотню за собаку! – возмутился сторож. – А поискать поищу. Если живая – найдется. Сотня твоя мне не нужна, я за тебя и так готов в огонь и в воду.
Когда я вернулся домой, Лидия ждала меня, желтая от страха. И как маленькая бросилась мне на шею.
– Ты себе не представляешь, как мне было страшно! – всхлипнула она. – Не знаю, почему, но я была уверена, что с тобой что-нибудь случится. Ты веришь в предчувствия?
– Пока я ни во что не верю. Кроме как в Пинки, конечно.
– Ты и раньше так говорил, – огорченно сказала Лидия. – Для тебя Пинки был и богом, и всем на свете…
В честь нашего примирения она приготовила тушеную телятину. То ли от чистого воздуха, то ли от пережитых волнений, но поел я с аппетитом. И впервые с тех пор, как вышел из больницы, выпил вина. Больше из любопытства, чем от настоящей приподнятости духа. Ничего особенного я не почувствовал, только голова слегка закружилась… Нет, не совсем так… Я снова позволил моей жене превратиться в огромную влажную гусеницу.

Вторая часть

К концу недели я собрался в Брестник – мою родную деревню. В сущности, я не знал, куда еду, но ехал в хорошем настроении. Лидия проводила меня хорошей улыбкой, мотор работал безупречно, погода стояла чудесная. Мне уже стало надоедать это небо, день за днем такое безукоризненно ясное, без единого облачка; только к вечеру над Люлином повисали маленькие лиловые кадильницы, да и те появлялись только затем, чтобы оттенить закат. Я уже мечтал о настоящих тучах, о дожде, о плывущих по воде пузырях, которых еще не видел в своей новой жизни. Мне хотелось речки, пчелиных ульев, ласок диких голубей; все это я цепко держал в душе, – нет, не образы, а теплое человеческое чувство.
Я рассчитал свое время так, чтобы приехать в Брестник к шести часам, о чем заранее предупредил сестру телеграммой. Но дорога увлекала меня, тянула за собой, и на выезде из Ловеча я понял, что буду в Брестнике на час раньше. Надо было остановиться где-нибудь, но я все не находил подходящего места. Дорога была совершенно новая, асфальтированная, вдоль нее еще даже не высадили деревьев, которые мне были так нужны. Но зеленые лужайки по обеим ее сторонам были чудесные, – такие свежие и чистые, будто небо специально поливало их каждое утро. Холмистая равнина мягкими уступами поднималась к горам, все еще далеким и смутно очерченным. И ни души кругом – ни человека, ни зверя, ни птицы; даже воробьи попрятались в тень реденьких рощиц. Только иногда попадется полоска картофельного поля, и опять никого и ничего.
Наконец я остановил машину у совсем нового бетонного мостика, который отбрасывал короткую тень, спустился к воде, присел у маленькой заводи. Крошечные серебристые рыбки, мельче писчего пера, в панике бросились в разные стороны, заметив приближение огромного и горбатого животного. Потом они снова доверчиво собрались в стайку и на всякий случай выставили головки в мою сторону. Я с наслаждением растянулся на теплой траве. И очень скоро уснул. На этот раз мне снился смешной сон, из тех снов, которые доктор Топалов не признает сновидениями. Мне снилось, будто я сижу на коленях у какой-то женщины, а ее лица не вижу. Она старается натянуть на мои босые ноги штанишки с длинными штанинами, а я отчаянно брыкаюсь, лягаюсь и не даю совершить над собой такое святотатство. Развеселившись, я проснулся и снова сел в нагретую машину. Равнина была все так же пуста, и для чего по этому безлюдью протянули шоссе, просто непонятно.
Брестник лежит в самом устье тесного ущелья, которое в этом месте глубоко врезается в каменистую стену Балкан. После жаркой солнечной равнины я вдруг очутился в густой прохладной тени. Реки я еще не видел, но мне казалось, что я чувствую ее свежее дыхание. И хотя я приехал гораздо раньше, чем собирался, Марта уже ждала меня на маленькой главной площади. Я узнал ее сразу. Высокая коститая женщина, в том возрасте, о котором принято говорить «средних лет». Но было заметно, что она года на два – на три моложе меня. Хорошая осанка, интеллигентное лицо с грубоватыми, как у меня, чертами. Она улыбалась мне смущенно. Не знаю, почему, но, увидев ее, я сильно взволновался, сильнее, чем когда-либо до сих пор. Мне даже захотелось обнять ее, и я бы, наверное, это сделал, но не заметил у нее такого желания. Только подойдя вплотную, я увидел, что взгляд у нее бесконечно ласковый.
– Ну, добро пожаловать! – сказала она. – Глупыш несчастный!
Она говорила так, будто это я был младшим в семье. Но в словах ее не было жалости, скорее, шутливая ирония. Лицо ее еще больше разнежилось, однако до объятия дело все же не дошло.
– У тебя есть вещи?
– Чемоданчик.
– Ладно, бери его и пошли.
– А машина?
– Машина останется здесь. Моя тоже здесь стоит – вон та, зеленая, – и она указала мне на видавший виды «москвич».
Я достал чемоданчик и старательно запер машину. Она, кажется, угадала причину моего беспокойства.
– Не бойся, у нас еще ничего ни у кого не украли… В деревне одни старики и старухи. И десятка два детей, слава богу, из тех, чьи матери живут в городе и ходят по парикмахерским и косметическим салонам!
У моей сестры, бедняжки, был такой вид, будто она сроду не была в парикмахерской. Она бесцеремонно выдернула у меня чемоданчик и мы пошли через площадь. Напротив почти отвесно поднимался высокий горный склон. Его край висел над долиной вроде козырька, и в этот еще не поздний час казалось, что площадь утопает в прозрачной, как хрусталь, синеватой тени. И какая площадь! Может быть, такой площади нет нигде в мире. Но не будем спешить, мы еще не раз пройдем по ней.
Тут же за площадью начиналась наша улица. И улицы такой я нигде больше не видел – узкой и страшно крутой. Не улица, а желоб, по которому стекают весенние потоки. Теперь я понял, почему надо было оставить машину на площади. Потом улица стала шире, так что можно было увидеть дома в полный рост. Я невольно загляделся – так они мне понравились.
– Дома у нас очень красивые, – заметила сестра. – Пол-Арбанаси строено нашими мастерами. Видишь, какие все разные? Во всей деревне не найдешь двух одинаковых домов.
Но они были не такие разные, как ей казалось; у всех у них был некий общий облик и общий стиль. Узкие оконца в верхних этажах. Сильно выдающиеся вперед стрехи. Мощные стены оград, массивные деревянные ворота. Но почему все дома смотрят во дворы? Почему прячут свои лица?
Скоро крутой подъем кончился, дорога становилась все ровнее, и мы очутились на небольшой, врытой в каменистую почву площади. Здесь стояло всего домов пять, чуть поновее тех, которые я видел на спуске. Сестра остановилась. Я знал, почему она это сделала. И словно впервые почувствовал удары сердца – так страшно оно билось.
– Помнишь, который из них – наш?
– Не помню! – сказал я.
– Вон тот! За шелковицей!
Я остановился, затаив дыхание. Что-то ломалось во мне, в моей несчастной голове; мне казалось, что в любую минуту память вернется ко мне, да еще с треском, как с треском распахивались под напором ветра эти деревянные ворота… И может быть, так и случилось бы, но тут Марта заговорила.
– И не удивляйся, что не помнишь! – заявила она.
Ты знаешь, сколько лет ты у нас не был? Больше пятнадцати!
– Пятнадцать лет? – воскликнул я, пораженный. – Ты хочешь сказать, что я пятнадцать лет не видел матери?
– Да нет же, мы наезжали к тебе. В последний раз это было три года назад. Тогда мы прожили у тебя неделю. Ты водил маму по разным специалистам, у нее больное сердце, имей это в виду. Все-таки лекарства помогли, сейчас ей лучше, гораздо лучше… Откровенно говоря, боюсь оставлять ее одну, это опасно…
– С этого и надо было начинать, – перебил я.
– Не так это просто – начать, – недовольно отозвалась она. – Для того я тебе все это говорю! И еще скажу: она не знает, что с тобой случилось. Что ты лежал в больнице и так далее. Сама она ничего не заметит. Но ты смотри! Гляди, не проговорись, все равно, о чем!
– Да, понимаю…
– Понимаешь!… Ничего ты не понимаешь! – заявила она. – Зверь ты, вот ты кто! Постарайся хоть раз вести себя как сын! Приласкай ее, поцелуй у нее руку. Она такая беззащитная божья коровка, такая добрая, такая чистая… Что с тобой, чего ты пожелтел?
– Ничего… – огрызнулся я. – Эта крутизна меня утомила, я еще слаб!
Марта недоверчиво взглянула на меня, но, кажется, не усомнилась в моей правдивости. Наверное, в душе она не допускала, что после всех передряг я способен по-настоящему растрогаться.
– А теперь подожди меня здесь! Я пойду подготовлю ее.
– Как! Разве она не знает, что я должен приехать?
– Знает, конечно! Но не знает, что сегодня, я не решилась ей сказать. Вдруг ты возьмешь и передумаешь, каково ей будет?
Марта пошла к дому и скрылась во дворе, ни разу не оглянувшись. Я остался на улице, как чужой. Стоял и ждал. Здесь, на возвышении, было куда светлее, скалистые хребты горели как медные. Прошла пожилая, низенькая плотная женщина с потемневшим деревянным ведром в руке, бесцеремонно осмотрела меня, потом спросила:
– Симчо, никак ты?
– Я…
– Эх, парень, парень, – с горечью сказала она и пошла дальше.
Я больше не мог торчать посреди улицы. Собравшись с силами, я пошел к дому. Красивый двухэтажный дом, почти весь деревянный, нижний этаж сильно обветшал. Широковатый, поросший травой двор без единого деревца. Узкая тропка. Возле тропки лежала малорослая сивая корова и смотрела на меня сосредоточенно и умно. Когда я подошел, она потянулась ко мне влажной мордой – одна ноздря белая, другая пестрая – и чуть слышно промычала. Может быть, это она говорила: «Здравствуй!» Здравствуй, ответил я. Она все вытягивала шею, поднимала морду к моему лицу и урчала сквозь влажные ноздри. В сущности, почему «урчала», ведь это она говорила со мной, я даже начал различать слова. «Милый ты, – слышалось мне, – добрый мой мальчик!» Почему мальчик, какой же я мальчик! Но она все тянулась ко мне, будто хотела лизнуть, и все что-то говорила, ласково и, может быть, с обидой на мою человеческую сдержанность. Но только я хотел протянуть руку и погладить ее мягкую шею, как к го-то сказал у меня за спиной:
– Симо!
Сестра стояла на деревянных ступенях крыльца и удивленно смотрела на меня.
– Иди, мама ждет!
Нет, никакой коровы передо мной не было и ничего не было. А что-то должно было здесь находиться, я мучительно старался припомнить, что же именно, и не мог. Сестре явно не терпелось, я сделал несколько шагов и остановился.
– Марта! А здесь не было раньше хлева? А рядом с хлевом – сеновала?
Лицо ее озарила радость.
– Значит, все-таки помнишь кое-что! Были, конечно, но мы их разобрали. Бай Выло распилил бревна на чурбаки и мы все пустили на дрова, до последней щепки. Зачем нам хлев и сеновал, когда нет скотины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34