– Это уже наглость, не в твоем стиле, – грубо ответила она.
Взгляд у нее был совершенно безучастный, почти мертвый. Наверное, он всегда становился таким, стоило ей выпить.
– Лидия, я тебя прошу, пойми меня. Пусть даже это наглость. Но я сейчас борюсь за каждую капельку памяти. Расскажи мне что-нибудь об этой женщине.
– Что там рассказывать, была твоей любовницей одно лето. Ты сбежал вместе с ней в самый Ахтополь, не стыдясь ни меня, ни ее троих детей. А старшему было лет десять.
– Серьезно? Сколько же ей было лет?
– Около тридцати. Что ты хочешь от чешки, они же не думают, когда рожают.
– Но она говорила по-болгарски.
– Да, она родилась и выросла в Болгарии… и очень рано вышла замуж за чеха… то ли артиста, то ли писателя… Ты по ней прямо с ума сходил. Но как бы там ни было, отделался ты легко: она вернулась к мужу.
И Лидия нервно опрокинула рюмку, которая и так была совершенно пуста.
– Лидия, это не все, – сказал я.
– Конечно, не все! – отозвалась она раздраженно. – Потом Зденка вернулась в Прагу и развелась с мужем. А ведь, в сущности, была очень неплохая девчонка, добрая и простодушная, хотя и до нелепости красивая. Конечно, интеллекта у нее не хватало, вот и осталась на бобах. Ей ты тоже сломал жизнь, как… – она посмотрела на меня своими мертвыми глазами и резко сказала, – раз ты такой наглый, закажи мне еще вермута!
Не говоря ни слова, она выпила еще две рюмки. Я тоже молчал, – нам больше нечего было сказать друг другу. В обратный путь мы отправились еще засветло. Кажется, она немного успокоилась, но продолжала молчать. Я чувствовал, что сейчас она ненавидит меня куда яростнее, чем любила когда-то. Да какого дьявола? Что это за непонятная стихия у людей? Почему им надо обязательно обрушить на одного человека всю свою любовь? А потом – и всю ненависть? Все люди на свете похожи Друг на друга, зачем внушать себе, что один из них – какой-то особенный и неповторимый, и на него одного обращать все ураганы своих чувств. Ведь настоящий ураган качает не одно дерево, а весь лес…
За весь вечер Лидия так и не сказала ни слова. Мы молча поужинали, потом она ушла в холл и включила телевизор. Я услышал какую-то отвратительную эстрадную песню и был уверен, что ее исполнители под стать песне, если не хуже. Мне ничего не оставалось делать, как убраться к себе в кабинет. Теперь-то и я знаю, как это страшно, когда двое под одной крышей молчат. Куда страшнее, чем если бы они осыпали друг друга упреками. Это, конечно, еще не ад, но одно из самых пустынных и безнадежных его преддверий. Но тогда я не чувствовал этого так, как почувствовал бы в нормальном состоянии. Я просто не сознавал за собой вины. Как я могу отвечать за что-либо, чего не делал? Если поступка нет в памяти, это все равно, что его вообще не было! Вот как я думал. Я уверен, каждый меня поймет. И никто, конечно, меня не оправдает. А как мне оправдать Лидию? Я очень хорошо понимал, что она находится под влиянием чувств. Но ведь не может и в чувстве не быть хоть какой-то доли рассудка. А в рассудке – какой-то логики. Так я тогда думал и был совершенно прав, теперь я это знаю. Напрасно люди пытаются оправдать свои безумные поступки взрывом чувства-гнева или ярости, например; на самом деле в этих поступках выражается их настоящая суть.
На другое утро она подала завтрак и куда-то исчезла. Нет, дома ее не было: я слышал, как вызывающе резко хлопнула входная дверь. Что будешь делать в одиночестве, – и я достал из книжного шкафа «Анну Каренину». Я не мог сделать более неудачного выбора для того состояния, в котором находился. Я читал около часа и забросил книгу в полном отвращении. Пустота и бессмыслица. Неужели действительно люди так неподвластны самим себе? И если так, в каком же страшном мире мне суждено жить! Как понимать таких людей и как с ними справляться? Придется стать таким же, как они, другого выхода нет. Мне вдруг захотелось увидеть доктора Топалова.
– Вы хорошо выглядите, – сказал он. – Куда лучше, чем в прошлый раз, конечно.
Еще и конечно! Интересно, откуда он это взял – догадался по блеску в глазах, что ли? Или по тому, как виновато я пожал ему руку? Он явно обрадовался, увидев меня, и даже встал, чтобы поздороваться. Но поскольку я молчал, он заговорил первым:
– И все-таки что-то произошло, правильно?
– Да, есть кое-что, – ответил я.
И подробно рассказал ему обо всем. В том числе и о нашем разговоре с Лидией. Он слушал, не перебив ни разу, и потом сказал:
– А теперь я попрошу вас вспомнить как можно точнее. В то время, когда вы видели все это как живую действительность, было ли в вас какое-либо чувство? Чувство к женщине например. Все-таки она была вашей, простите, любовницей; тут трудно остаться равнодушным.
– Я был совершенно равнодушен! Вернее, бесчувствен!
Он откинулся на спинку стула, явно шокированный моим решительным ответом. Потом тихонько пробормотал:
– Любопытно… Очень любопытно…
– Что именно? – сдержанно поинтересовался я.
– Да ведь здесь – ключ к весьма важной научной проблеме. Существует ли память чувств? Любой нормальный человек скажет вам: конечно, существует, а как же! Каждый помнит свою первую любовь. Или ужас, пережитый во время бомбардировки… Но наука склонна отвечать на этот вопрос отрицательно. Она считает, что эмоция – совсем непосредственное явление, которое возбуждается и угасает. А то, что мы принимаем за эмоциональное воспоминание, по существу, – заблуждение. Наша память, или наше воображение, восстанавливает факты или обстоятельства, в которых возникла эмоция, и она появляется снова. Конечно, уже слабее и бледнее, чем в действительности.
– Это неверная теория! – решительно заявил я. Он с любопытством взглянул на меня.
– Почему вы так считаете?
– Я ничего не считаю. Просто чувствую.
– Но чувство – еще не разум!
– Откуда вы знаете?
– Так утверждает наука.
– Простите, вы что, принимаете меня за кретина? – раздраженно спросил я. – Какое же доказательство – ваша наука? Сегодня у нее одно, завтра – другое.
Топалов чуть заметно усмехнулся.
– Ну хорошо, чем же вы объясняете эту свою бесчувственность? В данном конкретном случае? Во время вашего… видения?
– Да своим состоянием! Просто где-то порвана эмоциональная связь. Как в телевизоре, например: изображение есть, а звука нет, или наоборот.
– Вы мне все больше нравитесь! – искренне заявил он.
Но я не обратил на это внимания, и он продолжал:
– Вы мне действительно нравитесь! У вас начинают возрождаться те самые чувства, о которых мы говорим. С каждым днем все заметнее. Интересно, что с особой силой они проявляются тогда, когда вам противоречат. По-видимому, вы были очень самоуверенным и самолюбивым человеком.
Он не заметил, какое сильное впечатление произвели на меня его последние слова. Но я постарался не выдать себя.
– Хорошо, давайте дальше, – сказал я. – Наука утверждает, что чувство всегда непосредственно. Допустим. Откуда же оно берется?
– Во всяком случае, не в коре головного мозга, где сосредоточена высшая сознательная деятельность. А откуда-то из глубин подкорки. Из тех пластов, которые так мало изменились за последние десятки, даже сотни миллионов лет, – скажем, с эпохи рептилий.
Должен признаться, это была неприятная неожиданность.
– А кто видел мозг динозавра?
– Существуют данные…
– Хорошо, не будем спорить. Отрицается ли всякая связь между корой и глубокой подкоркой?
– Нет, никоим образом. В этом-то и драма человеческого сознания. Оно все еще подвержено нашествиям из подкорки. В нем хозяйничают чувства динозавров.
– Не понимаю, – заметил я. – Какие чувства? Ведь памяти чувств не существует?
Мой доктор явно не был готов к такому простому возражению. Поразмыслив, он пояснил:
– Речь идет о нагонах… Особенно об инстинктах… Я тогда не знал, что поймал его врасплох. Я не мог оспаривать вещи, смысла которых не понимал. А насколько в них разбирается наука, мне не было известно.
– Хорошо, оставим так называемые атавистические чувства, – заявил я. – Не буду называть их человеческими, потому что я не уверен, что они присущи только человеку. По-моему, гораздо чаще чувство вызывает воспоминание, а не наоборот. И наука, как всегда, путает причину со следствием.
– А вам откуда известно все это?
– Вы хотите знать? Я не могу забыть, какие чувства охватили меня, когда я впервые открыл глаза.
Этот разговор ни к чему не привел. Не мог привести. Сейчас я понимаю, что проблема не так проста, как мне казалось в тот день в кабинете доктора Топалова. И я вообще не стал бы его приводить, если бы вслед за этим не произошло столько важных для меня событий. Вряд ли я сумел бы объяснить их самому себе, если бы у меня уже не было готового ответа на этот вопрос.
Когда я вернулся домой, Лидия хлопотала на кухне. При моем появлении она вздрогнула и робко посмотрела на меня. Робко, а не испуганно, как часто бывало в последнее время. Она тихонько спросила:
– Мони, ты простишь меня? Я просто была не в себе. Так всегда бывает, стоит мне выпить. Я больше не буду пить, обещаю тебе! – горячо заключила она.
Я подошел и погладил ее по волосам – это вышло совсем просто и естественно. Я действительно любил ее в эту минуту, могу поклясться перед совестью.
– Все это глупости, милая. Не думай об этом, забудь, как будто ничего не было. Ты же знаешь, я не хотел тебя обидеть.
– Знаю, знаю, – лихорадочно заговорила она, – я все знаю…
– Не знаешь, – вздохнул я. – Никто этого не может знать, кроме меня. Я должен бороться за себя. Так что собери мне, пожалуйста, чемодан. Поеду в деревню на несколько дней.
– В деревню? – вздрогнула она. – Зачем?
– Там впервые родилась моя память… Мне кажется, именно там она может ко мне вернуться…
– Не сейчас. Прошу тебя. Давай потом, только не сейчас.
– Почему? Нет, я правда не понимаю.
– Я боюсь…
Она вдруг разрыдалась огромными тяжелыми слезами. Лицо ее тут же стало мокрым, будто я плеснул в него водой.
– Но почему? Объясни мне все-таки!
– Не знаю! Не могу… Ты такой страшный, когда решишь что-нибудь…Тебя ничем не разубедишь, ты идешь напролом, как танк. И можешь все раздавить на своем пути. Послушай меня хоть раз в жизни! Прошу тебя, очень тебя прошу! – и она заплакала еще сильнее, даже спрятала от меня свое лицо.
В душе моей внезапно вспыхнула досада. Конечно, я был не прав, но досада не уходила. Что мне стоило исполнить ее просьбу? Чуть раньше я уеду или чуть позже, – какая разница?
– Ну, хорошо, – сказал я. – Хорошо, отложим поездку на несколько дней. Но я все равно должен туда съездить.
Я встал и отошел к окну. Горлинка все так же сидела в гнезде – спокойная и неизменная, как сама вечность. Неизменная? Мне и во сне бы не приснилось то, что я увидел в следующую минуту. К гнезду подлетела вторая птица и, не теряя времени, вытеснила из гнезда ту, что сидела на яйцах. Господи, значит, они все время сменяют друг друга. Она и он! Но разве их разберешь, они так похожи! Я повернулся и сказал:
– Лидия, а нельзя ли мне поехать хотя бы в Банкя? Начать с конца пути, а не с его начала…
– Господи, ты неисправим, – вздохнула она и вдруг крикнула:
– Уезжай, куда хочешь! Раз решил – уезжай!
На следующий день я действительно поехал в Банкя. Раскаявшаяся жена буквально вытолкала меня из дома. Зато теперь я знаю, как перелетные птицы находят родные места. Они просто летят, вот и все. Как и они, я тронулся в путь, ни о чем не думая, не делая ни малейшей попытки припомнить дорогу. Я знал, что безошибочно найду нужное место. Так и получилось. Только в центре поселка я слегка заколебался, потом свернул на самую левую развилку. Метров через сто мостовая кончилась, но это ничуть меня не смутило. Вскоре я въехал в молодой сосновый лес, спокойный и глухой. Ни человека, ни птицы, ни дуновения ветерка, будто я ехал по заколдованной или мертвой зоне. Но она, к счастью, скоро кончилась. Только здесь начинался настоящий лес – широкий, живой, солнечный. И вдруг, метрах в тридцати от дороги, я увидел здание.
Я до сих пор не видел проекта, он хранился в управлении. Но даже такое, нагое и незавершенное, оно создавало впечатление легкости и изящества. Я тут же понял, что это – мое здание, и ничье больше. Снова прошу простить мне эти слова и не считать их нескромностью. В те дни я не понимал подлинного смысла слова «мое». Для меня оно не означало права собственности, а указывало на происхождение; я все еще смотрел на свои вещи со стороны, как чужой. Я вышел из машины. По двору расхаживал низенький человек в синем комбинезоне и таких огромных резиновых сапогах, будто кладовщик выдавал ему спецодежду, не глядя. Его лицо ничего мне не говорило. Наверное, он был глуховат, потому что заметил меня только тогда, когда я подошел чуть ли не вплотную. Он вдруг так уставился на меня, что из рук у него выпала на землю лейка. Вид у него был такой, будто он встретился с привидением.
– Господин архитектор, – пробормотал он.
– Я самый. А ты кто?
– Я сторож, бай Димо… Неужто не узнал? Пока я подыскивал ответ, он продолжал:
– Да я же был тут, когда ты в прошлый раз приезжал… И упал вон с того балкона…
И он показал на балкон второго этажа. В сущности, балкона еще не было, а были две несущие металлические балки. Но дверную раму уже поставили.
– Бай Димо, как тебе объяснить… Когда человек падает на голову, всякое бывает, – усмехнулся я. – У меня с памятью неладно, потому я и не узнал тебя.
– Знаю, слыхал кое-что… Но, правду сказать, выглядишь ты хорошо. Куда лучше, чем в тот день, чтоб ему…
– Ладно, бай Димо, давай начнем сначала. Расскажи мне все по порядку до последней мелочи.
Он почесал затылок и терпеливо начал:
– Так вот… приехал ты почти в это же время… То всегда на своей машине приезжал, а тут прикатил на такси… Чего-то пробормотал и пошел в дом. А я носил воду вон к тем деревцам, дотуда шланг не достает. Это березки, господин архитектор, ты мне велел поливать их почаще, пока не примутся… Ну и вот. Березки – они неженки, как зайчата. А когда дерево примется, оно и в рост идет хорошо…Да, совсем не так понял этот мой старый приятель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34