– этих ожиданий он не оправдал. Митя подвел командование, выдавшее ему путевку в жизнь. На предварительных сборах в местечке Комарове под Питером, тайком глотнув самогона, Митя вдруг расстрелял в упор собственного тренера, заподозрив его в неуважении то ли к нему лично, то ли к своей престарелой матушке, крестьянке Орловской губернии. Протрезвев в КПЗ, он ничего не помнил и искренне уверял следователя, что за всю жизнь мухи не обидел, а тем более не способен на такое страшное злодеяние, как убийство любимого наставника. После трехмесячного обследования, сначала в обыкновенной клинике, а впоследствии в институте им. Сербского, ему поставили редкий и сложный диагноз, который на простой язык можно было перевести так: неадекватная психопатическая реакция на спиртное. Иными словами, выпив чарку водки, Митя Кизяков мгновенно превращался в неукротимого дикаря. Через шесть лет его выпустили на волю, как выздоровевшего и отбывшего наказание, но предупредили, что если он хоть раз нарушит табу на алкоголь, то заберут в психушку уже навсегда.Запрет на спиртное он принял беззаботно, но никак не мог смириться с тем, что его лишили оружия. Не имея никакой специальности, подрабатывая то тут, то там, лишь бы не околеть с голоду, все свободное время Митя околачивался в тирах, где прославился тем, что за многие годы ни разу не промахнулся по бегущим зайчикам и где ему давали стрелять при условии, что он не потребует никаких призов. В одном из тиров его как-то и отловили вербовщики Благовестова, и с этого момента началась его новая счастливая жизнь…Услышав о гибели владыки, Костя Шмырь насупился, а Калач горько заплакал.– Папа! Папочка дорогой! – пролепетал сквозь слезы.– Какой я тебе папа, – не сдержал утреннего раздражения Иннокентий Львович. – Сколько раз повторять, не отец я тебе. Это нелепая, мерзкая сплетня.– Он тоже был папа, родной, единственный, – безутешно всхлипывал Митя. – Замочили папочку, падлы!– Молчать! – рявкнул Грум. – Да, убили папочку, не пожалели. Теперь твой сыновний долг – отомстить негодяям. – Грум повернулся к Косте Шмырю:– С тобой что такое, Костя? Чего-то ты мне сегодня не нравишься.– Да нет, ничего. Голова немного болит… Ну и кто же постарался?– Не догадываешься? Его превосходительство Крест.Пока мы с ним в бирюльки играли, он и подсуетился.Костя Шмырь с удивлением отметил, что Грум вдруг начал как-то неуловимо подражать Благовестову – в манере говорить, в знакомом резком вскидывании подбородка и даже в интонации. Но выходило это у него не грозно, а забавно. "Нет, Кеша, – подумал Шмырь, – далеко тебе до Елизара. Замах не тот". Тут же он проклял и Любку с ее вечной ненасытностью, и вчерашнюю пьянку. Денек, видно, предстоял хлопотный, а мозги, скованные спиртом и недосыпом, проворачивались с натугой несмазанных мельничных жерновов.– Главное, – сказал Иннокентий Львович, – не промедлить. Алешка теперь не остановится. Он в эйфории.Или мы его немедленно урезоним, или – война. Живой он больше никому не нужен, это ты понимаешь?– Приказывайте, – усмехнулся Шмырь. – Наше дело исполнять.Зазвонил телефон, и пока Грум коротко что-то отвечал в трубку, Шмырь закурил, пытаясь табачком разогнать свинцовую одурь. Уже около года Михайлов при оказии подсылал к нему гонцов с соблазнительными предложениями, и прошлым месяцем он повидался с Мишкой Губиным и распил с ним чашу дружбы в коммерческом притоне на Моховой. Прямого разговора, разумеется, не было, но умный и культурный Губин обиняком намекнул, что ничто не вечно под луной и в случае возможных потрясений лично для него, для Шмыря, приготовлена Крестом козырная карта. Уважительно посидели, и Шмырь, не давая, естественно, никаких гарантий, принял-таки от Миши небольшой аванс, обыкновенный знак приязни – две штуки зелененьких.Но он Губину не доверял и Креста не боялся, потому что нутром чуял – перед Елизаром они все щенки. Теперь положение иное: Елизара больше нет и его, Шмыря, судьба поставлена на кон. Сейчас промахнуться – потом не поправишь.Грум повесил трубку:– Алешка сорвался из дому. Твои-то за ним не уследили. Что предлагаешь, командир?Костя Шмырь отбросил на время сомнения и начал рассуждать оперативно;– Вернется обязательно по трассе… Можно поставить засаду. Возле его дома есть удобный поворот. Пока гуляет, можно и квартиру пощупать.Калач перестал наконец хныкать, громко высморкался.– Чего мне делать, папаня?– . Грум взял стрелка за руку и вывел из кабинета. Передал горничной Марине, велев напоить чаем и не выпускать с кухни.– У малыша нашего горе большое. Батяню у него шлепнули. Приласкай его, пожалуйста.Многоопытная горничная с сомнением оглядела пухлого коротышку:– Сперва его помыть бы надо..– Это уж твои заботы.Со Шмырем они еще с полчаса обсуждали в подробностях предстоящую операцию.– Передай ребятам, – сказал Грум. – Кто отличится – десять кусков на рыло премиальных.На эту пору Шмыря схватил колотун. Видя его бедственное состояние, хозяин собственноручно налил ему полстакана митаксы. Они оба сомневались в успехе.– Еще вот что, – заметил Грум. – Если тебя какие-то потайные мысли будоражат, ты про них забудь.Шмырь сделал вид, что не понял намека:– При любом раскладе шуму много получится. Он ведь тоже настороже. Будем надеяться. Калач его на повороте снимет.– Все, Костя, действуй. Не пей больше, прошу тебя, Справишься – озолочу. Не справишься – пеняй на себя.Последним предупреждением Шмырь остался доволен. Он любил, когда без недомолвок… Глава 23 Только прикемарил перед рассветом, старик потряс за плечо:– Вставай, хлопче! Аида рыбу удить.Губин собрался мигом. Ему было все равно, что делать, лишь бы не думать. Старик нагрузил его сетью.Долгим мокрым лугом спустились к смутно черневшему озерку. Было зябко, укутанная туманом земля нагоняла скуку.– Ты че, парень, – втолковывал старик, по-гусиному прихрамывая сбоку. – Рази можно в деревне зорьку продрыхать. Счас возьмем карликов да окуньков ведерка три, Таисья ухи заправит к завтраку… Она, слышь-ка, кстати сказать, не в уме стала бабенка.– Что с ней такое?– Дак ты рази не слыхал? Зовет на вечное поселение, уговаривает вплоть до венчания. Во курва старая, а? Говорят же про их: седина в бороду, бес в ребро.– Ну а ты что, дедусь?– Как что? Душевно я не против, предложение заманчивое. Но с другой стороны, на мне хозяйство, карьер, собаки, вагончик обустроенный. Твой Алешка деньжат иной раз подкидывает. Опять же и сожительница есть, тоже бабка справная. Это все ведь за плечо не кинешь. Ты сам бы как посоветовал?– Моего ли ума дело.– Тоже верно. У вас, молодых, ума нынче искать не приходится.Озерко открылось перед ними скользкой, метров тридцать поперек, чернильной блямбой, окруженной хилым ивняком. Старик бросил на бережок свой прорезиненный плащ, уселся лицом к восходу.– Давай покурим сперва, отдохнем, тогда уж приступим.Ловко скрутил "козью ножку", поплыл едким дымком, зорко вглядываясь в небесное просветление. Губин присел на свернутую сеть, веточкой лениво отгонял комаров. Их было на удивление мало.– Таня-то эта с тобой, она тебе кто? – спросил Кузьма Кузьмич.– Подружка.– Невеста, значит. По ней видно, что девка не промах. Кака молодая, а уж на пульку нарвалась. Хлебнешь ты с ней, пожалуй, много радости.– Уже хлебнул, – согласился Губин, чувствуя вдруг, как приятно, тревожно говорить ему о Тане, забывшейся в хрупком сне далеко за полночь. – С чего ты взял-то, что она не промах?– Дак издали видать. Девица редких кровей и по облику принцесса. За что тебя-то полюбила, такого невзрачного? Не по корысти ли?– Не похоже, что полюбила.– Ну, это не шути. Меня не проведешь. Я ихней сестре всю жизнь был привержен и пожил немало. Когда девка любит, у ней глаза собачьи… Однако посидели – и ладушки. Пора за работу.Сеть была метров восьми в длину, полтора в ширину. Расстелили ее на берегу, укрепили боковые стояки.Шустро старик разоблачился до исподнего, потом подумал и кальсоны тоже снял.– Ну а ты чего ждешь? В одеже, что ли, полезешь?– Да за тебя волнуюсь, дедушка. Не простынешь?– Об себе пекись. До девяноста лет не простыл, теперь-то зачем.Вода оказалась теплой, вязкой, дно – илистым. Два раза благополучно завели бредушок, заходя в воду по пояс. Тянули от осоки, стараясь зацепить поглубже. Когда выносили сетку на берег, в ячейках билась разная мелочь: карасики с палец, бычки, тритоны. Собирали рыбу в полиэтиленовый пакет. При этом старик зычно покрикивал на Губина, как боцман на судне. Грозил руки оборвать. Внезапно от края земли брызнуло солнце, и все вокруг: вода, трава, зеленые ивы – волшебно преобразилось, засияло, задышало свежим утром. На четвертом заходе получилась оплошность. Старик поскользнулся и с коротким печальным вскриком с головой улетел под воду. Его долго не было, и Губин, чертыхаясь, нырнул за ним. Кузьма Кузьмич запутался пальцами в сетке и производил под водой алчные лягушачьи телодвижения. Губин вместе с сеткой вытянул его на бережок. Усадил на плащ, собрал с раскрасневшегося лица водоросли и какие-то глинистые ошметки. Старик долго костисто щелкал зубами, пока обрел дар речи.– Оно так и бывает, – заметил философски, – погонишься за рыбкой, тут тебе и карачун. Но виноват ты, Мишка!– В чем виноват, дедушка?– Кто просил за палку дергать?– Да я вроде не дергал, плавно тащил.– Рыбалка тебе не девок щупать. Сноровка требуется. Вы привыкли, понимаешь, бей, беги, хватай. Вот и распугал всю рыбу-то. Где она – рыба? Наловили – кошке на зубок. А ведь тут сазана полно и сом есть, да не с тобой, видно, его брать.– Почему же, на ушицу хватит.Подозрительная краснота сошла с дедовых щек, он протер худенькое, жилистое, но вовсе не дряхлое тельце синими кальсонами, после напялил их на себя. Шерстяной свитерок натянул на плечи. Скрутил цигарку, задымил.– Все же славно, да, Мишуль? Не пропало утро даром.И впрямь не хотелось уходить. Солнышко вскарабкалось повыше, разгладились морщинки на небесном своде. Птахи загомонили над полем, мир вокруг был безбрежен, спокоен. Москва с ее бредом и клекотом провалилась в тартарары, и страшно было подумать, что надо в нее возвращаться. Губин застыл в позе "лотос" и сквозь сомкнутые веки различал Таню Француженку, разметавшуюся на кровати в ночной безысходной неге.Она была платной киллершей, маньячкой, и она была его суженой, трепещущей от любви, как птица в силках.Совместить это все было почти невозможно.– Ну че, Михаил? – бодро окликнул Кузьма Кузьмич. – Пару заходиков под завязку? Или сомлел?– Сомлел, дедушка. Куда мне за тобой угнаться, за таким ныряльщиком. Пошли домой.Старик повел окрест гордыми очами.– То-то и оно. На работу вы нынче жидкие, как и на расправу. А токо там хороши, где груши околачивают.* * *…К их приходу Таисья Филипповна сладила блинцы: ужаристые, с румяными боками, со сметанкой, с медком. Таня помогала ей управиться, накрывала на стол. Обе женщины, молодая и старая, в одинаково перехваченных на голове косыночках, пересмеивались, шушукались и вернувшихся с ловли мужчин встретили единым возгласом:– Живо руки мыть, гуляки, да за стол, пока не остыло!– Кабы были все такие гуляки, чего бы вы кушали, озорницы, – унял девок Кузьма Кузьмич.– Де ж ваш улов? – лукаво спросила старушка.Кузьма Кузьмич торжественно передал ей пакет, где на донышке что-то сиротливо копошилось.– Ну, это конечно! Год теперь пропитаемся! Да я ж тебе толковала, чумному. Какая нынче рыба! Людей уморили, рыбку, что ли, пожалеют?Сели за стол, и тут же Таня прижалась к Губину горячим боком.– Как плечо?– Не болит. Совсем не болит. Бабушка опять намазала и перевязала. Я с тобой поеду.– Куда это?– Куда ты, туда и я. Ты ведь жениться на мне обещал.– Куда, правда, ехать? – солидно встрял Кузьма Кузьмич, помолодевший и окрепший после водяной купели. – От добра добра не ищут. А, Михрюша? Останемся? Заживем коммуной. Мы рыбеху ловить, бабенки по хозяйству. Рази плохо. Посвободней будем, за вагончиком сгоняем, сюда перевезем.Масленые блины – огромное блюдо и сковородка – подмели в один присест, под душистый крепкий чаек.Только Таисья Филипповна мало кушала, пригорюнясь, задумчиво оглядывала гостей, словно сказать хотела что-то значительное, да боялась, не услышат.Зато в закутке, куда Таня увела упирающегося сытого Губина, слова были сказаны решительные:– Как хочешь, Миша, одна не останусь. Лучше сразу убей.– Как у тебя головенка своеобразно устроена, – огорчился Губин. – Из всех положений – выход один.Так-то ты изменилась?– Ты во сне разговаривал. – Она глядела на него в упор блестящими яркими глазами, от которых не было ему спасения. Именно так, наверное, околдовывала она партнеров, перед тем как…– Ты все звал: Таня, Танечка! Да так нежно, я чуть с ума не сошла. Мишенька, милый, не обманывай себя.Мы с тобой повязаны навеки.– Гляди, какое точное словечко нашла, воровское.Конечно, повязаны. Спарились, как майские коты, вот и вся любовь.– Успокойся, любимый, – пожалела его Таня. – Просто тебе нужно время, чтобы привыкнуть.– К чему?Таня потянулась к нему руками, губами, сияющим взглядом, но он отстранился.– Вот что, девушка, скажи только одно: ты намерена меня слушаться?– Конечно, любимый! Я же твоя раба.– Останешься здесь и будешь сидеть тихо, как мышка. Пока за тобой не пришлю. Или сам не приеду.Повтори.– Ты правда вернешься? – спросила она.* * *Каждый век хорош наособинку. Средневековье, к примеру, запомнилось бескорыстным служением Прекрасной даме. Нашему веку тоже есть чем похвалиться: в нем люди научились делать удобные, легкие, пуленепробиваемые бронежилеты. Один из таких бронежилетов был на Вене Суржикове, когда на лесной дороге он принял на себя подряд несколько ударов в сто тысяч лошадиных сил. Конечно, он потерял сознание и сплавал ненадолго по ту сторону добра и зла, но уже через двадцать минут очухался, сел и огляделся. Как раз подъехал милицейский "рафик" с группой захвата на борту.Пять задорных омоновцев высыпались на землю и взяли сидящего на земле человека в кольцо.– Руки за голову, сволочь! – рявкнул их командир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47