Но на его глазах спасенный народец взялся вдруг потихоньку вымирать от недоедания, а вчерашние побратимы, переделив государственную собственность, зажили беспечной жизнью римских патрициев. Да и на собственной шкуре Лошаков испытывал некоторые неудобства. Будучи ведущим сотрудником одного из закрытых НИИ, принадлежащего к оборонному комплексу, он оказался в сложной моральной ситуации. С одной стороны, оставался правоверным демократом, защитником всех угнетенных, гневным обличителем коммунизма, а с другой стороны, по ранжиру принадлежал к тем, кто, по разъяснениям авторитетнейших экономистов, самим фактом своего существования мешал свободному развитию рыночной благодати. По вредности для демократических преобразований его лично можно было приравнять разве что к крестьянину, продолжавшему с пещерным упрямством цепляться за общинное хозяйство.В одну из гнусных минут нравственного раздвоения Лошаков решился позвонить отцу Глебу. Великий демократ около получаса терпеливо слушал его унылое брюзжание, а потом, сказав: "Гореть тебе в геенне огненной, ренегат!" – повесил трубку.Окончательно оттолкнул Лошакова от активной политической деятельности совсем, казалось бы, пустяковый эпизод. Как-то возвращаясь вечерком, еще по свету с работы, он наткнулся на банальную уличную сценку: два дюжих омоновца шмонали какого-то пожилого гражданина, явно красно-коричневой внешности, видимо, проверяли у него документы. Любопытствуя, Лошаков остановился рядом, и черт его дернул вякнуть:– Что, братцы, поймали прощелыгу?Позже, анализируя случившееся, Лошаков вынужден был признать, что вмешаться в совершенно не касающееся его событие вынудило сложное и не вполне пристойное чувство. Как все нормальные люди, он боялся омоновцев с их звериным, неуправляемым инстинктом насилия, но одновременно глубоко уважал как неподкупных, яростных защитников народовластия. Сквозь их жутковатые маски сама власть глядела на своих подданых недреманным, непримиримым, пристальным оком; и Лошакову трудно было преодолеть в себе желание, зудевшее подобно воспаленной предстательной железе, хоть как-то, хоть бочком приблизиться к этой власти, вступить с ней в контакт, ощутить на себе ее благотворное тепло. То же самое жгучее чувство он легко угадывал и в других интеллигентах, известных писателях и актерах, то и дело мелькающих на телеэкране с умильно-доверительным выражением на лицах. Слова, которые они произносили, не имели никакого значения. В сущности, при любых обстоятельствах, молясь или поругивая, они все обращались к власти с единым заклинанием: поглядите на меня, какой я верноподданный, какой весь навеки ваш! Однако увлеченные обыском, омоновцы не вняли его прекраснодушному настрою, и один из них, не оборачиваясь, рыкнул:– Пошел прочь, ублюдок!Тут бы и уйти, да где там! Уже больше от страха, чем от обиды, Лошаков возмущенно произнес:– Ну зачем же так, братцы, какой же я вам ублюдок?Тогда тот же самый, который рыкнул, все же оглянулся и с ленивым раздражением поинтересовался:– Уймешься ты, наконец, жидовская морда? – и как бы для убедительности махнул по черепу резиновым жезлом. От варварского обращения в башке Лошакова лопнули какие-то сосудики, там образовалась маленькая гематома, и, видимо, как раз в том месте, где находился мозговой узелок, управляющий всем его политическим задором. Лошаков побрел к метро, поскуливая, еле волоча ноги, но в то же время чудесным образом исцеленный…– Что с тобой? – повторила Француженка, получше разглядев его. – Ты что, горькую запил, старый дурак?– Что ты, Танечка, что ты, как можно! – забормотал Лошаков, виновато склонясь перед ней. – Такая радость нежданная. Уж не чаял увидеть.– А почему такой жирный и опухший?Лошаков попытался объяснить, но не смог. Редкие визиты желанной гостьи и даже воспоминания об этих визитах вводили его в грешный, почти мистический экстаз. В его бедовой нынешней жизни ее присутствие было благословением Божиим или сатанинским наваждением – он давно запутался в этих понятиях, – но твердо знал одно: рано или поздно она его оставит, зачем он ей, и тогда все его житейские хлопоты вообще утратят всякий смысл. Занятия наукой, грандиозные планы (прежние, разумеется), поползновения прославиться и разбогатеть – все меркло перед неумолимым желанием обладать этой красивой, дикой самкой, подчиняться ей, потакать ее страшным патологическим прихотям, видеть ее чистое, нежное лицо и говорить с ней, заглядывая в лютую стужу глаз. Однажды он пошел к известному экстрасенсу и за сто долларов исповедался перед ним. Экстрасенс, пожилая, неопрятно одетая женщина с блуждающим взглядом, по имени Роза Даниловна, приняла его страдания близко к сердцу и призналась, что такой нетипичный случай нарушения кармы наблюдает впервые. Утешить его она ничем не сумела. Разрывы в его биополе, объяснила Роза Даниловна, столь велики, что понадобится не меньше двадцати сеансов, чтобы наложить хотя бы временные заплаты. Лошаков прикинул свои финансовые возможности и понял, что придется догнивать век с истерзанной кармой.– Зато, – пообещала на прощание Роза Даниловна, устремляясь блуждающим взглядом в иные сферы, – ваши дети, дорогой, будут благополучнее вас. Вы искупили грехи потомков на три поколения вперед.К сожалению, детей у Лошакова не было, хотя когда-то был женат.– Раздевайся, живо в ванную и в постель, – все так же брезгливо распорядилась Таня. – У меня мало времени.Лошаков обрел дар речи и привычно разнылся.– Забегаешь раз в полгода, – захлюпал он, – и оказывается, на минутку. Мне так о многом надо с тобой условиться.– Хватит бредить, – отрезала Таня.Постельные услуги, которые ему приходилось оказывать свирепой вампирше, были довольно однообразны и различались лишь количеством боли. Через час, искусанный, исцарапанный, в кровяных подтеках, но совершенно удовлетворенный, он лежал рядом с Таней, голова к голове, и блаженно шептал:– Голубушка, что же это за рок надо мной? Почему я должен все это терпеть?Таня тянула сигарету с "травкой" и мрачно глядела в потолок. Подопытный старый кролик продолжал шлепать распухшими губищами, и она с удовольствием лягнула его локтем под ребра. Лошаков охнул, сытно икнул и ненадолго затих. Таня пыталась представить себя глазами этого проклятого, самодовольного Мишки Губина.Кто она для него? Обыкновенная ненасытная курва, озабоченная сексом и добычей бабок? Только-то и всего? Да нет, не похоже, хотя использовал он ее именно в этом качестве. Надо признать, он выиграл первую партию, причем без особого напряга. Он ее замотал. Он заставил ее испытать то, что обычно испытывали ее собственные жертвы: дикое унижение, замешанное на мазохизме и похоти. Ее самолюбие свернулось в змеиный клубок.Она готова была вывернуться перед ним наизнанку, лишь бы не оставлял ее своим попечением. Такого с ней не бывало прежде. Губин был первым мужчиной, с которым она не совладала. Да что там – не совладала, она не обнаружила в нем ни одного уязвимого места, куда удобно было бы вцепиться зубами. Если назвать то, что она испытывала, любовью, значит, эталоном влюбленности можно считать полураздавленную гусеницу, ползшую по веточке неизвестно куда и зачем, выкашливая зеленую слизь. Она и была такой гусеницей в ту багряную ночь, когда он уходил от нее, только ползла не по веточке, а по полу и тянулась к нему ручонками:– Миша, останься, не уходи!Он фыркнул, как маньяк:– Мы же недоговорили, Танюша. Жди, скоро позову.Три дня уже не звал. За эти три дня он, конечно, выяснил, кто она такая. Да, по сути, она сама во всем призналась, и это было умно. Другого выхода у нее просто не было. Миша Губин был первый мужчина, который не только ее замотал, но вдобавок раскусил и выплюнул, как гнилой орех. За это его ждет суровая кара. И его, и Алешку Креста, и юродивую дурочку Настю. Она отработает свои денежки с лихвой, Благовестов останется доволен. Возможно, получится накладка со сроками, но это нестрашно.– Не хочешь ли кофейку, голубка? – заискивающе пролепетал Лошаков под боком.– Одевайся, животное, поедем гулять.– Ты возьмешь меня с собой?Витенька Отрогов удивленно хмыкнул, когда она впихнула на заднее сиденье безобразного пузана. Лошаков любезно с ним поздоровался, но в ответ услышал лишь подозрительный звук, напоминающий скрежет напильника. Витенька Строгов не был хамом, но после его недавней позорной оплошности хозяйка в виде наказания запретила ему разговаривать.– Он глухонемой, – пояснила Таня кавалеру, усевшись рядом и крепко ущипнув его за бок, – Зато очень сильный и смелый. Кого хочешь исколошматит, верно, Витюня?Витенька Строгов не поддался на провокацию, хотя несколько раз она его уже подлавливала и, естественно, за каждый промах наказывала. Особенно ему не понравилась последняя экзекуция прошлым вечером. На коварный вопрос: "У тебя есть сигареты, Витенька?" – он простодушно ответил: "Так точно, Татьяна Ильинична!" – спохватился, да было поздно. На ночной улице недалеко от собственного дома Таня поставила его посередине шоссе, сама отъехала метров на двадцать и с хорошего разгона попыталась сбить бампером. Витюня отскочил в последний момент, чуть не сломал лодыжку.С испугу чуть не обмочился, но был доволен, что угодил хозяйке, и с нетерпением ждал, когда она снимет запрет, чтобы выклянчить аванс.Таня привезла Лошакова в малопримечательное казино на окраине города. Народец тут собирался непрезентабельный, в основном отечественное, раздобревшее на спекуляции мурло, зато барменом служил ее старый знакомец Лева Клоп. Она оставила Лошакова у игрального автомата, дала ему горсть жетонов и строго-настрого наказала, чтобы не вздумал проигрывать.– За каждый проигранный жетон будет новый синяк, – предупредила она.Лева Клоп хозяйничал в импозантном баре, декорированном под Дикий Запад, – последний крик моды полуобморочного московского дизайна. И сам Лева тоже была наряжен под ковбоя – в какой-то немыслимой кожаной амуниции, в сомбреро и с ослепительной вставной челюстью, которую ему при каждом удобном случае выбивали. Сегодня она была у него на месте. Таню он приветствовал с подчеркнутой учтивостью, какую, по его мнению, и должен был проявлять американский супермен, к которому заглянула на огонек богатая леди.– Давненько вас не видно, мадам. Надеюсь, дома все в порядке?Таня взобралась на высокий вращающийся стул:– Дай-ка, Левчик, чего-нибудь покрепче. Только не эту свою гадость, которую ты называешь "Кровавой Мери".– Обижаете, мадам. Для вас исключительно по особому рецепту – "Солнце Невады".Все коктейли, которые Лева сбивал, состояли из рискованной смеси водки, коньяка и вишневого ликера.Для Тани он добавил каплю шампанского и бросил в фужер маринованную сливу.– Что-то у вас сегодня пустовато?– Солидный клиент подгребет попозже.Рулетка была установлена в отдельном круглом зале, и со своего места Таня видела, что там собралось пять-шесть игроков. Крупье был смуглоликий юноша в ярком блейзере.– Новенький? Кто такой?– Хозяин переманил из Харькова. Клевый мен, не гляди, что молодой.– Химичит по-крупному?– Что вы, Таня, у нас честная игра.– Честной игры у вас быть не может, – Таня втянула через трубочку ароматную крепкую жидкость. – Ты мне лапшу на уши не вешай.Лева Клоп доверительно наклонился через стойку:– Вчера заходили два босса, из этих, из азиатов, за час выложили лимонов по сто. Клянусь, Тань! И глазом не моргнули. Замечательные парни. Сегодня опять придут.– Почему так думаешь?– Я их коктейлем угостил на посошок. Один сказал: ничего, Левчик, завтра вашу шарашку разденем. А мне-то что, я с центра крайний. Верно, Тань?– Если ваш гастролер мухлевал, я ему не завидую.– Одинаково понимаем, мадам!Профессор Лошаков растопырился над своим автоматом, как старый сокол над поверженным куренком.У него в запасе осталось ровно три жетона.– Как заговоренный, – в отчаянии пожаловался Тане. – Жрет и жрет, а назад не возвращает.– Что ж, готовься, придурок. Сегодня тебе будет так больно, как никогда еще не было.Француженка прекрасно знала, что в большинстве игорных заведений московские умельцы давно посрывали все пломбы и переделали автоматы на свой лад: теперь возможный выигрыш безрассудных залетных игроков практически равнялся нулю.Азиаты прибыли через полчаса. Двое узкоглазых молодцов в очень дорогих модных костюмах, и с ними человек пять охраны. Сразу в зале с рулеткой стало тесно, вся публика перетянулась туда. Таня потащила за собой упирающегося Лошакова, все еще не оставляющего надежды отыграться с "одноруким", которому он скормил уже тысяч пятьдесят из своих личных сбережений. "Будешь ставить по моей указке", – шепнула Таня. С появлением солидных клиентов смуглоликий крупье, до того как бы дремавший, ожил, заулыбался и сделал такое движение, будто смахивает соринки с волшебного колеса. Азиаты устроились напротив, и Таня прислонила своего кавалера рядом с ними.– Давай, мало-мало поиграем, – лениво процедил " один из батыров, – но без наколки.– Максимальная ставка – сто тысяч, – вежливо отозвался крупье. – Такие правила.– Эти правила дай своему дедушке, – пошутил азиат (казах или киргиз, черт его разберет), – мы отдыхать пришли к тебе, не яйца щупать.Некоторое время игра шла ровно и в полном молчании, потому что тороватые гости предупредили: если кто-то зашумит, будет нехорошо. Они начали с малых ставок, укладывали фишки густо, вразброс, видно, по какой-то своей схеме, постепенно раз за разом прибавляли и сливали сотню за сотней. В промежутках между ставками они пили водку и оценивающе поглядывали на Таню. Лошаков ставил помалу то на чет, то на нечет и держался уверенно при своих. Зеваки обступили стол плотным кольцом.– Много зря людей стоит, – сказал один азиат другому, – а вентиляции нету. Бедное заведение.– Пускай стоят, – равнодушно ответил напарник, – потом прогоним.К десяти часам игра обострилась. Крупье давно забыл про максимальную ставку и, вспотевший, но не утративший аристократического достоинства, все чаще мельком поглядывал на боковую дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47