Глядя в его черные глаза, она чувствовала себя кроликом, выскочившим на дорогу и загипнотизированным автомобильными фарами.
– Я… белая кожа обычно у рыжих, – прошептала она, краснея.
– Расскажите мне еще немного о себе, – потребовал он, – позвольте вместе с вами почувствовать себя снова молодым… Ведь моя юность была грустной, даже трагичной…
Брахман имел несколько версий своей юности в Венгрии, которые варьировались от «незаконного сына сосланного графа и принцессы из рода Габсбургов» до «отец был человеком от сохи, который в поте лица трудился, чтобы дать образование своему сыну». Все зависело от собеседника, с которым он разговаривал, и его настроения. Но чувства, которые он при этом испытывал, всегда были одинаковыми.
Вот и тогда на его глаза навернулись слезы, а Даная нервно стала оглядывать ресторан. Что будет, если Брахман вдруг заплачет?
– Продолжайте, Даная, – попросил он, разрезая пиццу «quattro stagione» (ему она больше нравилась) и откусывая большой кусок, совершенно позабыв о своем трагическом детстве.
– Мне двадцать два года… – начала она.
– Двадцать два! О Господи! – громко воскликнул он, закатывая глаза. – Почему все такие молодые сейчас! А сколько, вы думаете, мне лет? – спросил он требовательно, устремив на нее пронизывающий взгляд.
Даная прекрасно знала, что ему был пятьдесят один год.
– Думаю, где-то около сорока, – осторожно ответила она, глядя в свою тарелку.
– Гм-м-м… около этого, – пробормотал он удовлетворенно. – Ну хорошо, а дальше?
Выпив немного красного вина, она рассказала ему, что ребенком хотела стать художницей, но первые же годы обучения, когда она пыталась найти линии и форму, повергли ее в отчаяние. Она поняла, что навсегда останется только любителем. Позже, в пятнадцать лет, отец подарил ей тридцатипятимиллиметровую фотокамеру, чтобы она могла ловить те цвета, линии и движения, которые не могла поймать с помощью кисти или карандаша.
Дом Данаи находился в Сан-Фернандо Вэлли, около Лос-Анджелеса. Ее отец работал в шоу-бизнесе Лос-Анджелеса, выполняя бухгалтерскую работу в телекомпании Си-Би-Эс, а мать целыми днями занималась макраме и училась на курсах начинающих писателей.
– Мама всегда была занята, – с горечью сказала она, делая еще один глоток красного вина. – Она устраивала для моего брата и меня большие праздники в дни рождений, но приглашала только детей, на родителей которых она хотела произвести впечатление. На Пасху она организовала игру в крашеные яички только ради того, чтобы возвыситься в обществе, а на День Всех Святых она устраивала все так, чтобы мы не могли ходить с другими ребятами по соседним домам. Вместо этого мы ходили с ней! Она стучалась в двери только тех людей, с которыми хотела встретиться.
Когда Брахман принялся за второй кусок пиццы, она рассказала ему, что миссис Лоренс приходила последней, чтобы забрать их из школы. Мать Данаи славилась тем, что всегда опаздывала, а однажды она вообще не пришла за ними. Тогда чья-то мама привела их домой.
Пальцы Брахмана сочувственно сжали ее руку, лежащую на столе, когда она призналась, что именно тогда научилась плакать и сдерживать свои слезы, ожидая мать в пустом школьном дворе.
– Я всегда ужасно боялась, что она не придет, потому что бросила нас навсегда, – говорила она, и голос у нее дрожал от воспоминаний. – А задерживалась она просто потому, что или примеряла меха, которые не могла себе позволить, в самом дорогом магазине, или покупала платье для торжественных случаев, которые никогда не происходили. Жизнь моей матери казалась мне цепочкой, состоящей из постоянных хождений по магазинам, бесконечных уроков тенниса и бесчисленных обедов…
Из средней школы она пошла в киношколу, где впитала в себя все, чему ее смогли там научить, рассказывая об искусстве кинематографии и технике съемок фильма. Но больше всего ей нравилась фотография – умение запечатлеть единственное ускользающее мгновение на маленьком кусочке пленки, а потом в темной комнате придавать ему новые акценты, уменьшая или увеличивая выдержку, соединяя одно мгновение с другим. Она очень любила с фотокамерой в руках подглядывать за жизнью людей, открывая их чувства.
Брахман продолжал одобрительно смотреть на нее, попутно отмечая нежность ее бледной кожи на фоне копны рыжих волос, блестевших, как медь на солнце, ее бледно-серые глаза с темно-бронзовыми ресницами. Он заметил, что она была стройной, а ее крупные руки с длинными пальцами выражали уверенность и умение, даже когда спокойно лежали на столе. Он отметил и ее старый серый свитер, и застиранные джинсы, и старые кожаные кроссовки, и отсутствие косметики на лице.
– Ваше лицо открыто, как и ваша душа, – улыбаясь, сказал он. – Вы сознались во всех своих грехах, юная Даная.
Потом, отвернувшись от нее, он попросил счет, а Даная почувствовала себя виноватой, потому что на самом деле рассказала Брахману далеко не все.
Она не рассказала ему, что хотела стать лучше – более знаменитым, более великим фотографом, чем он. Она не призналась ему, что ее снедали честолюбивые мечты, что она во что бы то ни стало решила «прорваться».
Еще она не рассказала ему, что, глядя на удачный снимок, в котором ей удалось поймать что-то сокровенное в глазах ее объекта, будь то выражение беззащитности или страх перед фотокамерой, которая могла обнажить то, что могло погубить их собственное представление о себе, она всегда испытывала чувство власти над людьми. И она наслаждалась этим чувством.
Брахман дружески обнял ее за плечи, когда они шли к студии прохладной ночью.
– А что случилось, когда вы окончили киношколу? – спросил он. – Как вы нашли меня?
Засунув руки в карманы старых джинсов, Даная старалась приноровиться к его большим шагам, ощущая себя, как во сне. Брахман обнимал ее… Он действительно хочет знать о ней… Брахман, который знал всех на свете и бывал везде, где хотел, предпочел провести вечер с нею! Она чувствовала себя наверху блаженства, как будто ее поношенные кожаные кроссовки парили в воздухе, а не ступали по грязной улице Манхэттена. Но в то же время ей неожиданно захотелось выглядеть более привлекательной для Брахмана.
Она пожалела, что у нее не было времени переодеться, волновалась, что ее волосы могут превратиться в мелкие кудряшки на влажном ночном воздухе. Но она продолжала свой рассказ, заставляя его смеяться над описанием стареющего, когда-то известного фотографа из Голливуда, у которого она работала помощником.
Он специализировался на фотографиях восемь на десять будущих кинозвезд, потому что настоящие звезды Голливуда давно забыли думать о нем и снимались теперь у Брахмана, Аведона и подобных корифеев мира фотографии. Месяцами Даная расставляла тяжелое оборудование, боясь, что ее босс слишком хрупок, чтобы поднимать даже фотокамеру. Иногда ей доверяли сделать пробный снимок, а в обед она бегала в «Май-Линг», чтобы купить что-нибудь из китайской кухни и взять с собой на работу. Она держала зеркало перед голливудскими красотками, накладывающими еще один слой губной помады на пухлые губы. Она без конца варила кофе и по нескольку раз в день бегала с различными поручениями в лабораторию. Она выписывала сотни квитанций и ходила на почту, чтобы их отослать. И чему она научилась?
Через год такой работы она пришла к выводу, что у нее нет никакого будущего и что она не сможет найти в Голливуде то, к чему стремилась. И она решила уехать в Нью-Йорк.
– Найти работу у знаменитого фотографа совсем непросто, – призналась она Брахману с улыбкой. – Я же хотела найти самого лучшего фотографа, а это значило – работать только у вас. Я знала каждую вашу фотографию. Но ваши фотографии. Джесси-Энн Паркер решили все – не те, на которых она самая знаменитая манекенщица Америки, а те, где она на лошади около своего дома в Монтане. Именно они заставили меня мечтать о работе с вами. Вы каким-то образом уловили чистый, ясный взгляд настоящей Джесси-Энн Паркер – провинциальной девочки, которая добилась успеха в большом городе, но которая счастлива вернуться домой на выходные к своим родным. На самом же деле ее открытый взгляд, который вы схватили, рассказал миру, что «нельзя войти в одну воду дважды», что уже никогда ей не будет так хорошо дома, как было раньше. Вы придали этой блондинке, известной всей Америке, пафос, Брахман. Именно тогда я и решила, что лучше буду на самых последних ролях в вашей студии, чем помощником в любой другой. Вот так я попала к вам и стала готовить вам ваш любимый «Эрл Грей». Как видите, – добавила она, – я стала в этом деле большим мастером. У меня большой опыт.
Откинув голову назад, он расхохотался, не скрывая удовлетворения от ее слов.
– Вам до сих пор нет равных, – сказал он, сжимая ее худенькое плечо. – Вы всегда кладете в чай именно такой кусочек лимона, какой нужен. Вы понимаете меня.
Он остановился у высокого кирпичного дома, где находилась его студия, и застонал, распрямившись.
– Черт возьми! У меня снова болит спина, а завтра лететь в Лондон, а потом в Париж. Мне необходимо выспаться и надеяться, что все пройдет само собой… Спокойной ночи, Даная.
Легко поцеловав ее в рыжие завитушки на лбу, он с трудом поднялся по ступенькам и исчез в больших двойных дверях дома.
Даная неуверенно потопталась на тротуаре. Она и сама толком не знала, чего ожидала, но только не этого…
У них был такой откровенный разговор, они провели вечер вдвоем, разговаривали о жизни… или, скорее, о ее жизни. И вдруг он вот так ушел, даже ничего не сказал на прощание…
Остановив такси, она в унынии села в него. Брахман просто использовал ее, чтобы убить пару вечерних часов… Он улетает на неделю и, надо думать, к своему возвращению забудет об этом вечере.
Но она ошибалась.
Когда Брахман вернулся, он приказал, чтобы наняли новую девушку для роли Пятницы вместо Данаи, а ей стал доверять более ответственную работу. Он даже разрешал ей стоять рядом с ним, чтобы она могла наблюдать, как он делает свои снимки, но он никогда не вспоминал тот вечер, который они провели вместе.
Когда первый и второй помощники Брахмана, ссорясь в очередной раз, разругались окончательно и второй помощник уволился, Даная заняла его место. Именно тогда она решила, что настало время заняться своей внешностью.
Критически разглядывая себя в зеркале, она увидела перед собой усталую двадцатидвухлетнюю девушку, слишком худую для роста пять футов семь дюймов, с бледной, почти прозрачной кожей, которая объяснялась ее рыжими волосами. Однако абсолютно рыжими их нельзя было назвать. Может быть, они были медными? Но цвет был какой-то не такой, и волосы слишком вились. После мытья каштановым шампунем ее длинные волосы заблестели приглушенными оттенками меди, а во время работы она стала носить на лбу ленту, как теннисистка, чтобы они не лезли в глаза. Она недаром два года крутилась рядом со всеми этими манекенщицами и начинающими кинозвездами и научилась некоторым хитростям, свойственным этим профессиям. Теперь, вспомнив о них, она накладывала желтые и янтарные тени на веки и прятала темные круги под глазами светлым тоном крем-пудры. Она умеренно пользовалась терракотовыми румянами, а губы стала покрывать блеском.
До сих пор она всегда носила джинсы и свитер, но понимала, что с одеждой будет сложнее всего на фоне всех этих моделей и знаменитостей, в их шикарных и дорогих нарядах. Она неделями бегала по маленьким магазинчикам Манхэттена, пока наконец не решила, что ей нужен строгий стиль. У нее будет что-то вроде униформы – черные брюки, белая блузка, черный свитер и широкий мягкий черный кожаный пиджак на холодную погоду, когда ей придется отправляться по делам. Она позволила себе лишь одну уступку – ее белые блузки будут всегда шелковые.
С удовлетворением она оглядела свой новый образ в зеркале. На этот раз перед ней стояла очень высокая девушка, но выглядевшая пропорционально благодаря своей необыкновенной стройности и длинным ногам. Блестящая белая блузка оттеняла ее бледную кожу, и ее глаза с тенями казались дымчато-серого цвета. На крупном прямом носу были едва заметные веснушки.
Довольная собой, она улыбнулась своему отражению. Она почувствовала в этот момент, что добилась своего. Это была Даная Лоренс – фотограф. Именно этого она хотела.
Хотя Брахман никак не отреагировал на ее новый облик, Даная знала, что он заметил. В последующие месяцы он все больше и больше занимал ее в студии; его клиенты начали узнавать ее и дружески приветствовали, приходя в студию.
Рик Валмонт, первый ассистент Брахмана, ревниво следил за Данаей, как коршун, готовый каждую секунду вцепиться в нее. Его раздражали успехи Данаи и частые похвалы Брахмана. Он делал все, чтобы осложнить ее жизнь. Он первым кидался приветствовать клиентов, входящих в студию, оттесняя их от Данаи, в чьи обязанности входило встретить их и провести к Брахману. Он сам отводил их в костюмерную и звал к ним гримера и парикмахера. Валмонт делал все, чтобы она и близко не подходила к их клиентам, надеясь, что, покинув студию, они будут помнить его. Валмонт делал это в расчете на будущее. И когда придет подходящий момент, он попытается испортить ее отношения с Брахманом.
В тот день, когда он должен был отправиться в Европу, чтобы фотографировать с Брахманом коллекцию одежды, Валмонт попал в аварию. Он возвращался из магазина фототоваров, когда его такси врезалось в другое на пересечении Пятой авеню с Четырнадцатой улицей. Новые лампы с двойной спиралью были разбиты, равно как и нос и правая рука Валмонта. Даная толком не смогла понять, какая потеря больше огорчила Брахмана, хотя она и подозревала, что это были лампы. И она была с ним совершенно согласна, потому что Брахман был мастером своего дела и достигал вершин своего мастерства благодаря последнему слову техники.
Отослав новую девушку, которая теперь готовила чай вместо Данаи, с различными поручениями в город, Брахман носился по студии, выкрикивая указания Данае. Она звонила, не переставая, в магазины, чтобы прислали замену разбитым лампам, взяла на себя все обязанности, которых были вагон и маленькая тележка, входивших в компетенцию Валмонта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62