Я попыталась ловить мысли окружающих. Какой-то, оказавшийся неподалеку человек, скорее всего часовой, лениво отметил про себя, что в карете привезли какого-то преступника и начал вспоминать о недавнем свидании с женщиной. Он мысленно корил ее за плохой прием, скаредность и подозревал в неверности.
Прошло никак не меньше часа, когда, наконец, открылась дверца кареты и в нее заглянула полная старуха в ватном салопе и оборчатом парчовом чепце. Она была со свечой в руке. Всунув ее внутрь кареты, она подслеповато уставилась на меня, осветила лицо и велела выйти наружу. Я молча повиновалась.
Была поздняя ночь. Старухе хотелось спать, и она сетовала, что еще за докука свалилась ей на голову и как бы скорее от меня отделаться. Я вышла, встала на каменную брусчатку двора и осмотрелась, куда забросила меня судьба. Карета стояла в каком-то дворовом закутке, со всех сторон огороженном стенами кирпичного здания с красивыми окнами.
– Ну, что встала столбом, нечего глазами зыркать, – рассердилась старуха, – еще будет тебе время наглядеться!
Приструнив меня, она плотней запахнула от ночной сырости ватный салоп, и пошла вперед, показывая дорогу.
Мы поднялись на невысокое крыльцо, вошли в помещение и начали подниматься по крутой каменной лестнице. Провожатая шла медленно, через каждые несколько ступенек останавливалась и боролась с одышкой. Я пока не произнесла ни слова, еще не зная, как себя вести в новой обстановке. Старуха, казалось, про меня забыла, думала о своих больных ногах и о том, что с каждым разом ей все труднее подниматься по лестницам.
Наконец мы добрались до самого верха, там, где лестница кончалась небольшой площадкой. Провожатая последний раз постояла на месте, восстанавливая дыхание и, наконец, обратила на меня внимание:
– Что, девка, плохо за старыми людьми по лесенкам бегать?
Я удивилась такому обращению. За последнее время уже привыкла, что меня называют сударыней, но тотчас догадалась, почему моя спутница ошиблась. Я как надела купленный утром сарафан, так в нем и оставалась.
– Чего в том плохого, бабушка, все когда-нибудь будем старыми, – в тон ей ответила я.
– Будете, если доживете, – с внутренней усмешкой подтвердила она.
Такое начало пребывания во дворце мне не понравилось, но я знала, что за ее словами нет никакого особого смысла, и согласно кивнула головой.
– Ладно, чего тут стоять, пойдем, покажу, где ты ночевать будешь, – сказала она и отворила дверь в какой-то длинный, темный коридор.
Мы прошли мимо нескольких закрытых дверей, и оказались в узком тупичке оканчивающимся дверью.
– Вот здесь пока и поспишь, – сказала старуха.
Она отперла замок, и мы вошли в крохотную комнату, с маленьким окошком под самым потолком. Я окинула взглядом свое новое узилище. Кроме стоящей на подоконнике оплывшей сальной свечи в жестяном подсвечнике смотреть тут было нечего. Из мебели тут был только узкий тюфячок без одеяла и подушки, лежащий прямо на полу.
– Это и есть твои дворцовые хоромы, – сказала старуха, пропуская меня внутрь. – Очень захочешь выйти по нужде, постучи в дверь, я сплю рядом, в соседней светелке. Но зазря меня не буди, я этого не люблю!
– Хорошо, бабушка, – сказала я. – Только меня целый день не выпускали из кареты и мне бы лучше…
– Ну что за народ бестолковый! Ты что, не могла сказать раньше?! – рассердилась она.
– Так ты меня не спрашивала, – покаянно ответила я, – чего ж мне было поперек батьки лезть в пекло!
Старуха хотела рассердиться, но раздумала и, ворча больше для порядка, отвела меня в здешнее отхожее место.
Пока она меня ждала, вспоминала свою молодость. Я чем-то ей напомнила саму себя много лет назад. Из ее воспоминаний я узнала, что в царское услужение она попала юной девушкой прямо из деревни. Понравилась какому-то Ивану Ивановичу, о котором старуха вспомнила мельком и с неудовольствием. Он привез ее в Петербург и целый месяц продержал в своих любовницах. Когда она ему наскучила, пристроил в ученицы к горничной. Больше ничего интересного о ней я узнать не успела. Старуха начала сердиться, что я заставляю ее долго ждать, и мне пришлось поторопиться.
Пока меня не было, она окончательно проснулась и ее потянуло на душевный разговор. Он довела меня до «узилища», но сразу не ушла, а осталась поболтать. По сарафану и косе она определила мою крестьянскую принадлежность и ошибочно решила, что меня привезли на потеху какому-нибудь вельможе.
– Ты девка, ничего такого о себе не думай, – подпирая плечом стену моей каморки, поучала она. – Как ты есть особа женского звания, то должна терпеть и смириться. Такая, видно, наша бабья судьба. Не ты первая, не ты последняя. Я сама в молодости была красавицей и за это много претерпела, зато сладко ела и мягко спала. Мной иной раз даже генералы не брезговали! Как-то сам светлейший князь Григорий Александрович Потемкин меня заметил, здесь пощупал, – она указала на объемную грудь, – по заду похлопал и велел явиться к нему ночью с докладом!
От удовольствия памяти она прищурила глаза, потом вздохнула и рассказала конец истории:
– Не отправь его государыня тем же днем в военный поход, я бы могла далеко пойти! Теперь, глядишь, сама бы в золоченых каретах разъезжала.
Она опять горестно вздохнула, сожалея о потерянной блестящей возможности сделать карьеру. Потом вспомнила о своих больных ногах, одышке и прошедшей жизни, зевнула, вежливо прикрывая рот ладонь, перекрестилась и совсем иным тоном заговорила о настоящем:
– Ну, ладно, поздно уже, ложись спать. А то спадешь с лица, твой-то от тебя и откажется. Знатным мужчинам что подавай – чтобы барышня была худая и бледная, а девка краснощекая и тугая. С той он будет лансье и котильон на балу отплясывать, а с тобой в постелях греться.
Она добродушно рассмеялась дробным смешком.
– Государь, правда, это не особо одобряет, но своим любимцам девок портить не препятствует. Тебя к кому определили? – не сдержала она любопытства.
Пока она учила меня жизни, я никак не могла решить, кем мне здесь представиться. Скорее по наитию, чем по здравому разуму, решила: пока не узнаю, за что меня арестовали, прикидываться глупой овечкой. Поэтому и ответила соответственно:
– Ничего я не знаю, бабушка. Они прискакали, да меня, не спросивши, в карету впихнули и повезли неведомо куда. Я до сих пор даже не знаю, куда попала. Хорошо хоть ты чуток объяснила, а то я думала, что так и пропаду в неведенье.
– Так ты, дуреха, даже не знаешь, где находишься? – поразилась она.
– Откуда мне знать, бабушка, я баба деревенская, темная, даром, что второй раз замужем, а ничего толком о жизни не знаю.
– Ты уже второй раз замужем? – удивившись без меры, повторила она за мной. – Когда ж ты успела?
– Так жизнь сложилась. Сначала барин за своего камельдинера отдал. Только муж и не пожил со мной толком, взял, да и помер. А потом меня за себя вольный взял. И с ним не судьба оказалась. Медовый месяц еще не прошел, как прискакали солдаты на лошадях, схватили, впихнули в карету и привезли неведомо куда. Ты, милая бабушка, хоть скажи, где мы теперь находимся, в нашем царстве или за тридевять земель в тридесятом государстве?
От такого замысловатого рассказа у старухи глаза полезли, что называется, на лоб. Она сняла с высокого подоконника подсвечник и, светя мне в лицо, всю внимательно осмотрела.
В голове у нее сразу возникло столько самых невероятных предположений на мой счет, что я не успевала за ними следить. Наконец она пришла к единственно правильному и мудрому выводу, не лезть в чужие темные дела и держаться подальше от странной молодки.
– В нашем ты царстве, милая, – успокоила она меня, – насчет этого не сомневайся. Ты, поди, с дороги устала? Нечего нам с тобой здесь сумерничать, вон твое место, помолись богу, да спать ложись, а мне идти пора. Если что, покличь Маланью Никитичну, это я и есть.
Она вышла и заперла снаружи дверь. Как посоветовала старуха, я встала на колени и помолилась Господу за спасение и здравие себя и своего будущего ребенка. Потом положила под голову узелок со своим «дворянским» платьем, легла на тощий тюфячок и попыталась уснуть. Так началось мое дворцовое заключение.

Глава 5

Утром за мной пришла все та же Маланья Никитична и отвела в другое помещение. Теперь меня поместили в хорошую комнату с двумя полатями, большим дубовым столом и красивыми резными стульями. Я пока оставалась под старухиным надзором. Как обычно бывает в большом хозяйстве, правая рука не ведает, что делает левая. Кто и зачем приказал привести девушку из далекой провинции, исполнителям сказать забыли. Судя по тому, что Маланье Никитичне удалось разведать, моего появления в Зимнем дворце никто не ждал и слуги ее «подразделения» не знали, что со мной делать и кому следует доложить о появлении странной пленницы. Старуха даже пыталась выяснить это у меня самой.
– Ты вспомни-ка, вспомни, Алевтинка, кто тебя из знатных господ приметил, – выспрашивала она, когда мы разместились в нашей новой комнате. – Может, какой вельможа мимо проезжал, да тебя увидел?
– Нет, бабушка Маланья Никитична, никакого вельможи у нас не было. В наших местах вельможи не водятся. Есть, правда, один старый генерал с женой, но он меня никогда и в глаза не видел.
– Может быть, ты что-нибудь нехорошее о нашем государе сказала? – перешла она от любовной причины к политической.
– Так я ничего такого и не знаю, как же плохое говорить, когда я даже имени его отродясь не слышала, – отказалась я.
– Как это так – не слышала? – поразилась старуха.
– А на что он мне? У меня свой барин был, вот я его и знаю. А царь-государь это дело умственное, простому человеку, тем более бабе, недоступное, – продолжила я линию глупой овцы.
– Это, положим, ты права, – не смогла не согласиться старуха. – Нечего каждому смерду о самом государе рассуждать, наш император не просто так, а бери выше, политика. Простому человеку о нем и думать нечего, ему нужно исполнять, что велят, за все господ благодарить и богу молиться. С него и этого хватит.
– Так и я о том же, бабушка, нам, холопам, что ни поп, то батька, – согласилась я. – Я свое место знаю и завсегда понятие имею!
– Вот и я в этом же рассуждении, но все одно, никак не пойму, чего это тебя, будто самого Емельку Пугачева, под такой охраной привезли. Может, ты бунт затевала? – спросила она и сама засмеялась над глупостью такого предположения.
– Нет, я мужняя жена и свой долг понимаю, – сделав вид, что даже не поняла, о чем она спрашивает, ответила я. – Мне что муж велит, так я себя и понимаю.
– А кто муж-то твой? Может он, какой, государев ослушник?
– Как можно, бабушка, он простой лекарь, хотя из благородных. Его сам наш владыка уважает!
– Как это – из благородных? – удивилась она. – Он кто, офицер или чиновник?
– Этого я тоже не понимаю, только знаю, что дворянин.
– Дворянин?! – закатилась старуха. – И на тебе женился? Он что, просто так не мог тебя еть?
– Мог, конечно, наше дело подневольное, что господа скажут, то и делаем. Только его сам владыка за блуд укорил, и он тогда по обычаю на мне женился, – как могла просто объяснила я обстоятельство своего замужества.
– Господи, что ж такое на свете делается! – поразилась Маланья Никитична. – Совсем люди страх и совесть потеряли. Чтобы из-за такой глупости благородному на холопке жениться! Этак я бы хоть сто мужей имела. Нет, видать, совсем последние времена наступают! Уже ничего у людей святого не осталось!
Я не сразу догадалась, из-за чего так разволновалась старуха. Потом поняла, она переживает из-за упущенных возможностей стать дворянкой и ездить в золоченой карете.
– Что ж в том плохого, что он на мне женился? Я не какая-нибудь там, а тоже божий страх имею, – сказала я, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей.
Сама же в это время думала, что самое приятное в наших женских разговорах, это когда одна собеседница говорит об одном, другая совсем о другом и, тем не менее, обеим все понятно!
Узнав о том, что я как бы выше ее по социальному положению, Маланья Никитична сначала насторожилась, но я вела себя, как положено простой девушке, никак перед ней не заносилась и она вернула мне свое расположение.
– Повезло тебе, Алевтинка, видать, хороший человек твой муж, если владыку послушался и на простой девке женился, – вздохнув, сказала она. – Мне такого не попалось. Тешились, пока не прискучу, а потом хорошо, если ситца на сарафан подарят. Мужчины только когда в охоте щедрые, а после всего у них и полушку на булавку не выпросишь.
Я согласно кивала и делала вид, что внимательно слушаю старческую болтовню, а сама обдумывала свое положение. По тому, что я узнала, выходило, что непредвиденная смена моих тюремщиков запутала все карты. Надворный советник Ломакин подчинялся какому-то Платону Петровичу, который обиняком приказал ему меня убить. Татищев, просто исполнял приказ кого-то из высших сановников, и надзирал за полицейским чиновником, Вяземский вообще имел о моем аресте самое общее понятие и исполнял приказ только своего командира полка.
Теперь, в точности исполнив поручение, он вернулся в полк и о моем появлении во дворце знает в лучшем случае его полковое начальство. Получалось, что пока мне следовало бояться только некоего полицейского Платона Петровича, начальника Ломакина и таинственного могущественного врага, затеявшего этот непонятный арест. Кто им мог быть, я могла только гадать. Одно было несомненно – это была персона из самых первых в империи.
– А ты, если присмотреться, не очень и фигуристая. Я в молодости куда краше тебя была, – продолжала обсуждать задевшую ее тему Маланья Никитична. – Да и в постелях мужчине что от девчонки прока, одна только фикция и слезы. А которая настоящая баба, та огонь! Никакой порох не сравнится! Помню, я как-то махалась с армейским полковником Иваном Абрамовичем, он так и говорил: «Ты, Маланья, как мина под городской стеной, после тебя одни головешки остаются. С тобой ночь проведешь, к жене и неделю подходить неохота». Вот, а ты мне говоришь!
Я ничего ей не говорила, но чтобы задобрить старуху, согласно кивала головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38