Маланья Никитична так закричала, что не только я вскочила со своих полатей, к нам тотчас сбежались люди со всех соседних комнат. Я когда увидела убитого, прикусила язык. Нож в его спине мне был очень хорошо знаком. Это был тот самый узкий с костяной ручкой кинжал, который мы с Евстигнеем недавно вытаскивали из спины моего ночного убийцы.
Поднялся такой переполох, что своего голоса не было слышно. Скоро на шум явились ночные слуги и караульные гвардейцы. Убитого перевернули на спину и долго рассматривали, но никто его не узнал. Доложили по начальству, после чего переполох усилился и к нам пришли проводить следствие самые натуральные генералы в мундирах. Хорошо хоть в тот день в Зимний дворец не заглянул государь. Он так не любил беспорядка, что в наказание за нерадение мог всех караульных отправить в Сибирь.
Проведенный розыск, в конце концов, принес свои плоды: кто-то из следователей узнал нашего мертвеца. Это был полицейский чиновник, да не простой, а в чине коллежского советника, или по военной мерке полковника. Причем у мертвеца, кроме ножа в спине, в руках оказалась натуральная удавка. Именно это обстоятельство всех напугало особенно сильно. Государь, который ненавидел всяких якобинцев, коих считал закоренелыми преступниками, никому бы из должностных лиц не простил того, что во дворце, под самым их носом, разгуливают высокие полицейские чины с удавками. Он вполне мог принять это за заговор против своей августейшей персоны.
Звали убитого коллежским советником Седовым. Мне эта фамилия ровно ничего не говорила. Однако когда сказали его имя отчество – Платон Петрович – я похолодела. Именно так называл в мыслях своего начальника мой первый конвоир Ломакин. Теперь, в отличие от всех кто проводил дознание, я твердо знала, для чего в нашей комнате оказался начальник Ломакина.
Когда первые минуты растерянности прошли, какой-то строгий генерал приказал, чтобы из комнаты с убитым удалили всех посторонних. Нас с Маланьей Никитичной отослали в соседнее помещение, а потом, по приказу самого графа Палена, перевели в обширные покои и приставили к нам караул.
Теперь мы оказались в большой комнате с видом на реку Неву и Петропавловскую крепость. В соседней комнате нас охраняли двое гвардейцев. Обстановка во дворце была напряженная, все боялись гнева царя. Я, само собой, ничего никому не говорила, и свои догадки держала при себе. Зато Маланья Никитична болтала не замолкая и строила самые невероятные предположения. Мне же, чтобы остаться в живых, впору было мечтать об одиночном заключении.
До вечера больше ничего не произошло. Во всяком случае, о нас никто не вспомнил и никаких новых вопросов не задал. С охраной тоже все устроилось самым лучшим образом. Я несколько раз заглядывала в караульную комнату, и видела там стоящих на часах солдат. Однако вечером вдруг произошло событие, во многом изменившее мое грустное пребывание в Зимнем дворце.
Было еще светло, но мы со старухой после всех волнений собрались ложиться спать. Она уже начала раздеваться, когда к нам негромко постучали, и в комнату вошел знакомый мне секретарь графа Палена Афанасьев.
Выглядел он не так, как обычно, деловитым и торопливым, а слегка смущенным. В руке он держал довольно объемный узел.
– Добрый вечер, сударыня, – поздоровался он только со мной, почему-то не заметив мою напарницу.
– Добрый вечер, – разом ответили мы обе.
Афанасьев прошел в комнату и торжественно водрузил на стол сверток.
– Его сиятельство приказал доставить вам это маленький презент и просил на словах передать, что был очень доволен беседой с вами.
– Спасибо, – поблагодарила я, не зная, что и думать об удовольствии, которое получил Пален от нашей беседы.
Я попыталась понять, о чем в эту минуту думает сам Афанасьев, но в голове у него оказались странные мысли о новой фаворитке, и о том, как загладить передо мной его вчерашнюю небрежность. Я ничего толком не поняла и с поклоном поблагодарила за подарок.
– Изволите посмотреть сразу? Граф беспокоится, понравится ли вам его вкус, – сказал Афанасьев, явно не собираясь сразу уйти.
Я пришла в окончательное волнительное недоумение и тотчас развязала узел. Там лежало сложенным белое муслиновое платье и в отдельной лаковой коробочке парчовые туфли.
– Это что такое? – только и смогла спросить я, не отрывая взгляда от великолепных подарков.
– Его сиятельство чувствует свою вину, что по нерасторопности ваших… – он поискал слово, могущее заменить грубое «конвоиры», и придумал более мягкое, – и нерадивости ваших провожающих, вы, сударыня, принуждены были испытывать нужду в самом необходимом. Посему по своему вкусу подобрал вам эти скромные наряды.
– Мне?! – только и смогла сказать я, тотчас забывая о самом Афанасьеве.
Кажется, секретарь сам проникся моим восторгом и впервые по-человечески улыбнулся.
– Именно вам, сударыня. Изволите примерить? – спросил он.
– Да! – на выдохе прошептала я.
– Тогда я подожду в соседней комнате, – опять, не как секретарь, а как нормальный человек сказал он и быстро вышел, осторожно притворив дверь.
– Никакая она не б… просто хорошая девчонка, вот старик и расчувствовался. Впервые замечаю за ним такую слабость. Видно, годы берут свое, – наконец внятно подумал он по ту сторону дверей.
После этих его мыслей я совсем переменила свое отношение к Афанасьеву.
– Алевтинка, это что? – бросилась ко мне старуха. – Никак самого Палена захомутала? Ишь ты, какая! Видать, в тихом омуте черти водятся. Покажи платье-то. Ах, хорошо, а муслин-то какой тонкий, будто паутина! Тебя под ним всю будет видно! Ах, он греховодник! Вон что удумал!
– Погодите, Маланья Никитична! Ну не мешайте, ради бога, подержите лучше сарафан! – взмолилась я, торопливо сбрасывая сарафан. – Смотрите, оно точно мне впору! Посмотрите, фонарики какие с кружавчиками, красиво-то как! А вырез не слишком глубокий? У меня же вся грудь будет снаружи.
– Ничего, пущай смотрят, чай не ослепнут! Эх, мне бы такое платье, когда я молодой была! Разве у меня такие сиськи были что у тебя? Во, – она показала неправдоподобный размер своего молодого бюста. – А какие тугие да высокие, поверишь, полный стакан с водкой можно было поставить и капля не прольется!
– Да, постойте вы с рассказами, Маланья Никитична, – взмолилась я, – посмотрите, как мне длинна? А тут поглядите, какие рубчики идут по подолу!
– Ах, граф, ах, шалун! – не слушая, бормотала старуха. – Как он только тебя высмотрел?! А ты к нему как? Он уже попросил, али наперед тебя задабривает?
– Наперед, наперед! – прервала я ее глупые предположения. – Он просто человек хороший! А посмотрите, складки как ложатся? Сейчас туфли надену и пройдусь! Только как же в таком платье, да с косой? Мне же прическа нужна!
– Пален-то хороший? – с сомнением сказала старуха. – А туфли-то тебе велики, с ноги будут сваливаться! – съехидничала она.
– Ничего, я ватку в носок положу, и будут впору. Он же не знал, какая у меня нога. Ну, как я вам?
– Ты бы на меня в молодости посмотрела, – опять завела старую песню Маланья Никитична, – вот то была краса! А ты, что ж, смотреть можно, с души не своротит.
Пока она расхваливала себя, я надела обновки, и павой прошлась по вощеному паркету. Туфли и правда были слегка велики, но зато такой красивой работы, какой я еще не видела. Куда там красным лаковым сапожкам, что купил мне в Троицке Алеша. В таких туфлях любая женщина могла не то, что ходить, летать!
– Господин Афанасьев, – позвала я, – можете войти, я готова!
Секретарь вошел, будто стоял наготове за дверью. Я выжидающе смотрела на него и прислушивалась к тому, что он подумает, чтобы проверить впечатление, которое производит мой новый наряд.
– Вот это да, – была его первая мысль, – вот тебе и деревенская девка! А старик-то с платьем перемудрил, она же вся на просвет видна!
– Проходите, – пригласила я, и будто невзначай, отошла от светлого окна в простенок. – Как вам подарок его сиятельства?
– Подарок, бесспорно, хорош, да и сама фигура недурна! – ответил он с такой задушевной искренностью, что у меня стало тепло на душе.
– Ну вы тоже скажете, – смутилась я. – Для женщины главное – одежда!
– Пожалуй, – признался он, против своей воли, жадно меня рассматривая. – Так что передать его сиятельству?
– Большую благодарность. Скажите графу, что я безмерно счастлива. У меня таких красивых платьев и туфель еще никогда не было!
Мне бы ты не меньше понравилась и без платья, подумал он. Однако я на него ничуточки не обиделась.
– Думаю, его сиятельство будет рад, что доставил вам удовольствие, – галантно заявил он и, опустив глаза, чтобы не смотреть сквозь тончайший муслин на мою грудь, вышел.
– Ишь ты, каков, кавалер, – ревниво сказала Маланья Никитична, – весь сомлел, пока за тобой подсматривал! А Пален-то тебя теперь просто так не отпустит. Потребует за подарок подарка!
Я не стала спорить и только пожала плечами. При общении с графом мне показалось, что ему так надоел высший свет, жеманные дамы, корысть, что общение с простой девушкой, которая ничего не собиралась у него просить, было ему просто приятно.
Не знаю, была ли я права, но Пален несколько дней не давал о себе знать, и наша жизнь пошла точно так же, что и раньше. Разница была только в том, что теперь мы со старухой были не сами по себе, а нас охранял лейб-гвардейский пост. В первую ночь гвардейцы истуканами стояли возле входной двери и даже не разговаривали между собой. Их смена вела себя не так напряженно. Новая пара уже позволяла себе прислоняться к стене и вести негромкую беседу. Правда, когда мы со старухой входили в их комнату, гвардейцы суровели, разворачивали плечи и мужественными лицами являли собой несгибаемых воинов. С нами они не разговаривали, но своим поведением давали понять, что в любую минуту могут применить оружие и нам под их защитой нечего опасаться.
Следующая смена попросила у нас два стула и несла службу сидя. Теперь их главной целью было не проворонить приход караульного или иного начальства и не попасться тому под горячую руку.
Скоро мы перезнакомились со всеми нашими часовыми и сначала разгоняли скуку беседами, а когда кому-то из моих защитников пришла в голову мысль составить банчок, меня третьей пригласили в ломбер, самую популярную карточную игру во время правления покойной императрицы.
Играть, когда все знаешь о картах противника и его намерениях, оказалось очень легко, и если бы я захотела, могла разорить целую роту Преображенского полка и составить себе фантастическое состояние. Однако я не злоупотребляла своими способностями и лишь слегка поправила материальное положение. Однако и нескольких мелочных выигрышей у сильных противников мне оказалось достаточно, чтобы стать популярной в гвардии.
О том, как продвигается мое дело, я не имела никакого представления. Никто из тех, с кем мне доводилось встречаться, ничего о нем не знал, а домыслы, один другого фантастичнее, я просто не принимала во внимание. Беременность моя проходила легко. Пока единственно верным ее признаком была тошнота по утрам. На лице не появились даже темные пятна, и выглядела я неплохо, во всяком случае, в меня без ума влюбился семнадцатилетний мальчик Миша Воронцов. Он почти всю свою жизнь прожил с отцом в Англии, в Петербург приехал недавно и какое-то время, для проформы, «тянул служебную лямку» в своем полку. Еще грудным ребенком записанный в бомбардир-капралы лейб-гвардии Преображенского полка, он уже 4-х лет от роду был произведен в прапорщики. Теперь он нес службу уже в звании поручика.
Говорил Воронцов по-русски с заметным английским акцентом, что служило поводом товарищам подтрунивать над ним. Миша был прекрасно воспитан, что я вполне могла оценить и, по мнению окружающих, не менее хорошо образован, чего я проверить пока не имела возможности.
Не знаю, что его заставило так мной увлечься, возможно, не столько моя внешность, сколько истинно русская душа. Помыслы у него были самые чистые и я, как ни старалась быть только вежливой, невольно его поощряла к ухаживанью. Когда бывали его дежурства, а случались они раз от раза чаще, мы много говорили о России, Англии, в которой его батюшка Семен Романович был много лет послом и которую Миша считал своей второй родиной. Воронцов восхищался мои простым и бесхитростным русским языком, учился правильно произносить народные слова и выражения.
Как часто случается во время интересного разговора, мои руки случайно оказывались в его ладонях и он, бывало, машинально подносил их к своим губам. Мне было лестно, что юный граф целует руки вчерашней крестьянке, и я не сразу их отнимала. Наши отношения были совсем невинными. Конечно, ни о какой измене мужу я не думала. К тому же и совершить ее было почти невозможно. В нашей комнате безвылазно находилась Маланья Никитична, в караульной, кроме Воронцова, еще второй часовой. Чтобы побыть несколько минут со мной наедине, Мише приходилось пользоваться короткими отлучками товарища. Он был еще юн и неопытен, и не смог найти возможность организовать настоящее любовное свидание.
Вот так и протекало мое «тяжкое» заключение, пока в один прекрасный момент не случилось совершенно невероятное событие. Утром в наших покоях появился новый человек. Не знаю, что он сказал караульным, но его беспрепятственно пропустили в нашу комнату.
Мы с Маланьей Никитичной только проснулись. Она слонялась по комнате, звучно зевая, а я еще лежала в постели и пребывала в сомнениях, во что мне сегодня одеться.
Миша Воронцов вместе со своим обычным товарищем по караулу Александром Огинским, дворянином из младшей русской ветви польского княжеского рода, уже отправился отдыхать. Вместо них в караул заступили двое моих коротких приятелей по карточной игре Сабанеев и Пестриков. Надевать ради них новое плате мне было как-то не с руки, а старое опять требовало ремонта. Я совсем, было, собралась ради разнообразия надеть простой сарафан, как вдруг дверь в нашу комнату без стука распахнулась, и в комнату быстро вошел незнакомый мужчина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38