Я-то твои вкусы прекрасно помню и, как только узнала, что ты придешь, начала готовить пир, достойный богов: кроме рагу, отличный салат, виноград из Фонтенбло, сыр из Бри и твое любимое вино.
– Я, конечно, голоден, мама Лео, – ответил Морис,– тем более что в последние дни питался кое-как, но прежде всего я хочу разузнать о ней. Не томите меня, расскажите, где она, что с ней и любит ли она меня по-прежнему.
Леокадия взяла кастрюлю и переложила ее содержимое в блюдо.
– Мы можем поговорить и за ужином, – ответила она,– к тому же на все твои вопросы ответить очень легко. Она теперь богатая барышня, племянница то ли герцогини, то ли маркизы, не могу сказать точно. Где она, я не знаю, она расскажет тебе об этом сама. Что касается любви, то любит она тебя безумно: это ли не безумие – примчаться сюда вечером, тайком от тетки, в фиакре, с единственной целью – поговорить с тетушкой Самайу о сержанте Морисе Паже?
– Она так поступила?! – просиял юноша, бросившись укротительнице на шею.
– Да, мой лейтенант. Я назвала тебя сержантом, потому что когда она была тут последний раз, мы обе еще не знали, что ты уже в эполетах. Можно подавать?
Морис отер со лба пот и сказал, приложив руку к сердцу:
– Подавайте, мама Лео. Тот, кто утверждает, что от радости пропадает аппетит, нагло лжет. За стол! Я дам сто очков вперед любому из ваших тигров!
В мгновение ока подав еду, Леокадия уселась, заняв собой всю противоположную сторону стола, и начала нарезать мясо, приговаривая:
– Вот этот кусочек слева как раз по твоему вкусу. Веришь ли, мне без тебя и кусок не лез в горло, всякий раз, как сготовлю что-нибудь вкусненькое, переживаю: а каково-то там ему бедняге? В пустыне, небось, не разлакомишься! Ну как, нравится?
– Восхитительно! – отвечал Морис с набитым ртом.
– Пока ты ешь, дорогой, позволь мне поговорить о том, что тебя заботит меньше всего на свете: о тебе самом. Почему ты подал в отставку? Ты же не получил моего письма, где я просила тебя вернуться как можно скорее?
– Я и без письма совсем ошалел: так захотелось ее увидеть, что ради этого я был готов на все.
– Вот это я понимаю! Как мне хотелось бы, чтобы и меня так обожали! И сколько же времени ты пробыл в офицерах?
– Три дня. Я из кожи лез, чтобы получить чин, а чин мне нужен был лишь для того, чтобы иметь право подать в отставку. Начальство, конечно, было недовольно, но я бы не посчитался и с маршалом – так не терпелось мне вернуться в Париж.
Леокадия налила ему большой бокал вина.
– Невероятно! – воскликнула она. – Как приятно слышать такие речи! Приятно и одновременно горько, хотя мне и самой ясно, что я для тебя великовата, да и возрастом не подхожу, а с Флореттой вы парочка прямо на загляденье. Но все-таки это уж слишком: уйти в отставку через три дня после получения чина, которого ты добивался целых два года! В газетных отчетах только Ламорисьер упоминался так же часто, как ты. Ведь это ж для карьеры лучше, чем закончить какой-нибудь привилегированный коллеж. Все-таки ты сглупил, наверное, солнце ударило в голову, хотя алжирский загар блондинам очень к лицу. А мундир! Как тебе идет мундир!
– Положите мне еще кусочек, мама Лео, – прервал ее восторги Морис.
– Ах, Купидон! – не сдавалась Леокадия, охваченная пылким чувством. – Олимпийская богиня – вот кто был бы тебе подходящей партией! Знал бы ты, сколько я про тебя насочиняла стихов, это было однажды на рассвете, когда я поняла, что мне не справиться со своим чувством. Я их переложила на музыку, хочешь, спою? Ну, только несколько куплетов, пока ты ешь! А о ней мы еще успеем поговорить, можешь не беспокоиться.
Она стремительно поднялась и сорвала с веревки старенькую гитару, висевшую между луком и зонтиком. Она принялась подтягивать ослабшие струны, а Морис соблаговолил произнести снисходительным тоном:
– Спойте, мама Лео, голос у вас расчудесный. Комната наполнилась звуками громовыми и вместе с тем томными. С глазами возведенными кверху, с бурно вздымающейся грудью Леокадия раскатистым голосом исполняла романс собственного изготовления:

И львов, и тигров легче укрощать,
Чем воина, разбившего мне душу.
Отвага, молодость и стать –
Все для другой! Ко мне он равнодушен.

– Надо же! – восхитился Морис.
– Смеешься, бессердечный! – ответила Леокадия. – Смейся, смейся, а вот люди, которые в этом знают толк, советовали мне отпечатать мой романс в лавке, где продают ноты.
Она снова запела, не столь мощно, зато с еще большим чувством:

Ах! Если бы меня мое зверье сожрало!
Все лучше, чем терпеть такую муку.
Меня проглотят – и любви как не бывало!
Палач мой будет осужден на вечную разлуку.

– Браво! Браво! – выдал новую порцию восторгов молодой офицер и деловито заметил: – Хорошенького понемножку, мама Лео, я просил вас положить мне еще кусочек.
– Ах! Если бы я сама была этим кусочком! – вздохнула Леокадия, протягивая руку к блюду. – Ладно, не буду больше докучать тебе своими стонами. Хватит гитары, хотя, знаешь, у меня в этом романсе девятнадцать куплетов, и все как один складные и чувствительные. Так вот, я тебе уже говорила, душа моя, что я не сразу поняла, что в газетах пишут именно про тебя, потому как ты скрыл от нас свою фамилию, но едва только мне попадалось имя Морис, я тут же начинала читать в оба глаза. О первом твоем деле я узнала из «Журналь де Коммерс» и страшно разволновалась, а через несколько недель – новый подвиг: капрал Морис Паже взял в плен какого-то важного туземца, потом опять: «Дерзкая вылазка Мориса Паже», и еще, и еще. И все время этот Морис Паже, меня это даже раззадорило, ну, думаю, неужто это наш ягненок Морис?.. И наконец, я получаю твое первое письмо, подписанное: «Морис Паже, капрал». Ах, черт возьми! За четырнадцать лет я три раза выигрывала в лотерею, но даже счастливому номеру я так не радовалась!
Молодой лейтенант протянул ей свой пустой бокал со словами:
– Вы лучшая из женщин, мама Лео!
– Ладно! В письме про меня ничего не было, а все про нее да нее, но я не могла ответить ни на один из твоих вопросов, потому как в то время я знала о ней не больше тебя.
– А теперь?
– Теперь дело другое. Хочешь кофе?
Морис отодвинул свою тарелку и положил локти на стол.
– Да, хочу, двойной, если можно. А на десерт расскажите мне наконец о ней.
Лео кадия вздохнула и, ставя перед юношей чашку из толстого фарфора и рюмку, промолвила:
– Всему свое время, раньше смерти не умрешь, будет тебе и десерт. И что за мальчишка? Делается ну прямо каменный, когда речь заходит о моих чувствах!
А ведь я все еще нравлюсь мужчинам, слава Богу, не все считают меня старухой. Я не про первых встречных говорю, а про постоянных поклонников – все они люди солидные, при хороших должностях, один, к примеру, из пожарной команды и даже имеет там какой-то чин, другой – человек ученый, служит в Зоологическом саду смотрителем, третий, молоденький, в зеленых очках, работает на складе. Имеются и другие, так что не все пренебрегают госпожой Самайу, месье, так и знайте. И что же тут удивительного? У меня под корсетом ни одного клочка пакли, волос на голове много и все свои, да и румянец тоже свой, а не из помадной склянки.
К тому же я женщина обеспеченная, у моего заведения прочная репутация, балаган совсем новенький, большую вывеску только что перемалевали, тигр после одной маленькой операции воспрял духом и держится молодцом, а у льва с тех пор, как ты уехал, выпало только три зуба. У меня такой страус-самец, что из зоосада – и то поглядеть приходят, а уж медведь! От моего белого полярного медведя не отказалось бы само правительство.
Ты веришь в государственные бумаги? Я – нет. По мне кубышка в своем тюфяке куда надежнее. Но стоит мне захотеть – и у меня будет рента. Я.все это к тому говорю, малыш, что уж лучше зависть, чем жалость. Конечно, у меня нету золоченых палат, роскошных экипажей, бриллиантов и кашемиров, но...
Она внезапно прервалась и грохнула кулаком по столу.
– Ты же меня совсем не слушаешь, – возмутилась она, – а я-то, дура этакая перед тобой распинаюсь. Это ж надо быть таким бесчувственным. Ладно, хватит. Ты уже вылакал свой кофе, и сейчас я попотчую тебя десертом.
Она одним махом опрокинула в свой рот рюмку водки и заговорила уже более спокойным тоном:
– Ну вот, история получилась такая: через три или четыре дня после твоего первого письма сижу я одна-одинешенька в своей комнате, хотя желающих составить мне компанию полно. Слышу: тук! тук! – Входите! И кто же входит? Ты угадал: платье из черной тафты, черная бархатная шляпа, черная кружевная вуаль, так густо затканная узорами, что мордашки не видно.
– Что вам угодно?
– Это я, – отвечает нежный голосок, сразу же напомнивший мне о тебе, потому что, ясное дело, я тебя ревновала к малышке. От этого голоска я сразу размякла, ведь и правда, ее нельзя не любить, но все же спрашиваю:
– Кто это «вы»?
Вместо ответа она бросается мне на шею и ну меня целовать.
– Моя добренькая мадам Самайу!
– Флоретта!
– Где он? Что с ним? Он меня забыл?
Застывший недвижимо Морис слушал, затаив дыхание.
– Задавала точно те же вопросы, что и ты, – продолжала госпожа Самайу, попутно заметив: – Эх, если бы ты знал, какой у тебя сейчас дурацкий вид! Ей-богу!
– Продолжайте, мама Лео, – со слезами на глазах попросил Морис, – издевайтесь надо мной, сколько вам угодно, но только говорите, умоляю вас!
– Говорите, моя добренькая Леокадия, говорите, – передразнила укротительница, стараясь, чтобы мощный голос ее звучал как можно нежнее, – девчонка повторяла то же самое, оба вы дурачки, два сапога пара! И я, черт возьми, говорила, я видела, что огорчаю ее, но это мне было даже приятно, от ревности становишься злой.
Она не знала про тебя ничего, думала, что ты все еще в балагане. Как только я ей сказала, где ты, она в три ручья залилась слезами. Как она плакала! Как она рыдала! Пришлось обнять ее и утешать поцелуями, как ребенка, приговаривая: ну перестань, Алжир в конце концов не на краю света!
– А если его убьют! – не унималась она.
– Что ж, – отвечала я, не желая потакать ей во всем,– на войне без риска не обойдешься, но пока убивает он, а сам целехонек.
– Ах, какой он храбрый, Морис! Мой бедный Морис!.. И всякие глупости в таком духе, что ж! Все мы бабы одинаковы, и те, что весят всего ничего, как твоя финтифлюшка, и те, в которых весу двести тридцать семь фунтов – я взвешивалась на последней ярмарке в Сен-Клу. Может, ты хочешь покурить? Ты какие любишь?
– Но это же еще не все! – вскричал Морис. – Мама Лео, моя добренькая Лео, не скрывайте от меня ничего, прошу вас!
– Все вы, мужчины, эгоисты! – прогремела в ответ укротительница. – То, что для тебя сладенькое молочко, для меня хуже уксуса! Ладно, продолжаю, хотя об остальном догадаться нетрудно. Живет она там в холе и неге, окружена всяческой роскошью, да, видать, не в золоте счастье. Что в нем, в богатстве, если душа не на месте и сердце тоскует! Не выдержала она такой жизни, потихоньку выбралась из дворца своей то ли баронессы, то ли герцогини и в наемной таратайке прискакала сюда на разведку...
– Но она и вправду сказала, что любит меня? – с тревогой допытывался молодой лейтенант.
– До смерти! – благородно подтвердила госпожа Самайу. – Ее любовь кончится только с последним вздохом!
– Какой же вы ангел, мама Лео! – воскликнул осчастливленный Морис. – А что еще? Рассказывала она о каких-то подробностях своей новой жизни?
– Я старалась вытянуть из нее как можно больше, малыш, от нее же не было ни слуху ни духу с той поры, как сюда заявился тот старый господин, помнишь, все его называли полковником, этакая мумия египетская на пружинах. Мне-то грех обижаться: когда он забирал отсюда Флоретту – а документы на девочку были у него в полном порядке, – то отвалил мне славный куш, но это старая история. А новую ты сейчас узнаешь и будешь такой же умный, как я: теперь ее зовут Валентина...
– Валентина! – эхом отозвался Морис, и в голосе его звучала глубокая нежность.
– Нравится? Хорошо, пошли дальше. Ей повезло, и кабы она захотела, то могла бы выбрать себе жениха из кучи молодых маркизов – у всех скаковые лошади, тильбюри да дворцы и за городом, и в Париже. Герцогиня ее настоящая богачка, полковник считает деньги только миллионами, она мне говорила про какого-то принца, чуть ли не родственника полковника, который собирается сесть на место Луи-Филиппа, если обстоятельства сложатся благоприятно. Малышка много чего наболтала, и такая она стала дерганая, нервная и все время как бы думает о чем-то своем, глаза ее то как фонарики горят, то гаснут, и вид у нее делается печальный и усталый, будто она пережила большое несчастье... Что с тобой, любовь моя, почему ты так помрачнел?
– Если она стала такой богатой... – начал Морис.
– Ага, вот оно что, это и впрямь загвоздка. Помолчав немного, Морис спросил:
– Вы, кажется, упоминали о каком-то письме?
– Оно сейчас на пути в Оран, – ответила госпожа Самайу, – ведь последний раз ты писал оттуда. А чтобы ты чуть-чуть приободрился, могу сообщить, что у малышки насчет тебя никаких сомнений: она сама мне продиктовала письмо, где я просила тебя вернуться, и как можно скорее. В тот день она была совсем не в себе, никогда я ее не видела такой бледненькой. Мне показалось, что она боится.
– Чего боится? – встрепенулся Морис.
– Она мне не призналась – чего, но ведь я не глупее других, правда? Видела я в театре одну пьесу – сплошные опасности и тайны, в нашем Париже чего только не бывает! Мы с тобой сейчас не в канцелярии суда, наших слов никто не записывает, так что можно говорить откровенно: мне показалось, что она так настаивает на твоем возвращении, потому что ей необходим защитник на случай опасности.
Множество мыслей завихрилось в голове молодого лейтенанта, который, хотя и был слишком поверхностно знаком с парижской жизнью, однако же отличался трезвостью суждений.
– Какого рода опасность может угрожать девушке ее положения? – наконец спросил он.
– Попытайся узнать! – ответила Леокадия. – Мне приходилось тащить из нее слова клещами, может, с тобой она будет пооткровеннее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63