Мы очень, очень радовались со стариком Жамалитдином, слушая ваши слова, – продолжал словоохотливый Камали, поглаживая жиденькую бородку. – Каршык, – позвал он старуху, – поставь-ка самовар!
Абдрахман сел на узкие нары, едва-едва вмещавшие двух человек, и только теперь почувствовал, как отяжелели ноги, как ныло все тело, клонило ко сну.
– Спасибо, аксакал, не беспокойтесь, мне ничего не надо…
– Если не хотите чаю, покушайте лапши. Каршык, подогрела лапшу? Неси сюда поскорее!..
На столе аппетитно задымился вкусный ужин. Старушка, такая же радушная, как и сам хозяин, просила гостя отведать мясной лапши, и Абдрахман вынужден был согласиться. Пока он ужинал, старик говорил без умолку:
– Я был очень доволен, слушая ваше выступление на базаре за лавкой Сагита. А старик Жамалитдин, так тот без конца толкал меня в бок локтем и говорил: «Вот это настоящий человек!» Он тоже был очень рад. Да и как тут не радоваться, вы очень хорошо говорили… Макаров и Карпов совсем не считают мусульман за людей! Только подумать, что их сыновья выделывают: запрягут рысаков и ну по улице гонять как сумасшедшие, давят прохожих, и им хоть бы что, никакой управы на них нет. Народ одного желает: поскорее обуздать этих злодеев. Вы хорошо выступали, Габдрахман-мурза… Нет, товарищ Габдрахман!..
Старик еще ближе подвинулся к Айтиеву.
– Эй, алласы, что это с тобой сегодня случилось, не даешь человеку покушать спокойно, – вмешалась старуха.
– Так я, значит, тогда, товарищ Габдрахман, – продолжал Камали, не обращая внимания на старуху, – пришел домой и говорю своей: «Каршык, вот когда наступила настоящая свобода – хуррият. Ты знаешь, какие слова говорит Габдрахман на базаре!..» И я, значит, сказал ей, что говорил ты очень интересно, что насилий и притеснений больше не будет и господ тоже. Все станут равными: казаки, мужики, татары, казахи. Все-все! «Так, говорю, сказал он. Вот где настоящий хуррият – свобода!» А Каршык меня спрашивает: «Какой это Габдрахман? Это не сын ли того самого абзи Салахатдина, а?» Я ей: «Нет, каршык, говорю, ты только Салахатдина и знаешь, как будто только у него и есть сын Габдрахман! Тот Габдрахман самостоятельно и яйца очищенного не может проглотить. Нет, каршык, это не тот…» И начинаю ей объяснять, что выступал казах Габдрахман, казах Айтиев Габдрахман. Она, значит, опять свое: «Тот самый чернявый Габдрахман?..»
В это время в комнату вошла старуха.
– Эй, алласы, – сердито возразила она. – Я же не так говорила.
– Нет, ты именно так и сказала: «Тот самый чернявый Габдрахман?..» А я еще тебе возразил: «Вот я сам тоже черный, и ты черная, и все казахи и татары черные, но дело не в черноте, не в цвете кожи и волос, а в уме. Вот Габдрахман Айтиев – очень умный человек…»
– Но ведь и я говорила, что он умный человек.
Абдрахман, глядя на них, улыбался.
– А я сказал, – продолжал Камали, – что хорошо говорить могут только умные люди. Габдрахман хорошо говорил!.. Очень хорошо ты выступал тогда, за лавкой Сагита, да поможет тебе аллах!
Старуха поддержала Камали.
– Помоги тебе аллах, – обернувшись к Абдрахману, проговорила она.
– Да-а, аллах поможет, – протянул старик, и в голосе его прозвучало сомнение. Он и сам мало верил в помощь аллаха и сказал теперь просто так, по привычке, желая удачи гостю. – В последнее время очень многие стали выступать перед народом. И на базаре и у мельницы Макарова… И казачьи атаманы выступают. Они все больше как петухи кричат: «Россия, империя!..» А ты, Габдрахман, говорил в защиту тех, кто всю жизнь провел в нужде и мучениях. Ты правильно говорил: мужикам, казахам, татарам, башкирам – всем надо объединиться и добиваться равноправия. Вот ты, каршык, рассуди-ка, что справедливее: поддерживать богачей или заступаться за бедных, а?
– Ты же сам хорошо знаешь…
– Я-то, конечно, знаю: справедливость требует защищать слабых. А вот ты, каршык, понимаешь это или нет?
Абдрахман был доволен гостеприимством хозяев, но поддерживать разговор не мог – веки неумолимо смыкались.
– Большое вам спасибо! Если можно, я немного прилягу, – проговорил он, отодвигая тарелку.
– Хорошо, хорошо, ложитесь и отдыхайте.
– Разрешите, я прямо на нарах?
– Зачем же, нет, нет, ложитесь на кровать. Вон она, на нее и ложитесь. Каршык, приготовь постель гостю!
– А может, за печкой?.. Там очень тепло, бик яхши, – обрадованно подхватила старуха, заслоняя собой набитую доверху одеялами и подушками кровать.
– За печкой так за печкой, лишь бы тепло, – согласился Абдрахман. – Если случайно кто-нибудь увидит меня у вас и спросит, кто я, скажите, мол, это приказчик Акчуриных из Копирли-Анхаты, приехал за товарами и теперь ждет подводу, чтобы погрузить муку. Поняли? А если станут допытываться, как моя фамилия, ответьте так: Байес Махметулы. Не забудете? Байес Махметулы, – повторил Абдрахман и, улыбаясь, посмотрел на старика.
– Понял, понял, не забуду, – понимающе проговорил Камали. – Байес Махметулы, приказчик из Копирли-Анхаты… Вы и в самом деле похожи на приказчика Байеса, я же его хорошо знаю. У него тоже черные усы и лицо… только вот он лысый!..
– Да, усы у него, верно, черные…
Едва Абдрахман положил голову на подушку, как тут же заснул.

2
Марфа Быкова всю ночь не смыкала глаз. В комнате было тепло, даже жарко – Евдокия не пожалела дров. Она постелила ей на лежанке. Марфа уже более суток не кормила грудью ребенка, и теперь набухшие, налитые молоком груди ныли и не давали покоя. Молоко просачивалось сквозь рубашку и липкими пятнами растекалось по кофте. Болели поясница, ноги, ныло все тело от быстрой ходьбы. Днем она как-то не замечала этого, а теперь каждое движение приносило боль.
Муж Евдокии, бывший фронтовик, уже около года был дома, но все еще никак не мог поправить свое подорванное здоровье. Его мучила тропическая лихорадка. Третьи сутки он лежал почти без сознания. Ночью слышался то его бессвязный бред, то просьба подать воды. Вечером к нему приходили дружинники с мельницы, но он едва узнал их. Марфа пришла от Дмитриева успокоенная – она была уверена, что Дмитриев освободит Игната, но ночная суматоха в городе и стрельба разрушили все ее надежды. Марфа беспрестанно соскакивала с лежанки, становилась на колени перед иконой и срывающимся, дрожащим голосом читала молитвы, но это не помогало, она вновь и вновь видела чьи-то отрубленные головы, красно-багровые комки снега, смешанного с кровью, бьющиеся в предсмертной судороге тела, надрывные стоны, хрип… Всю ночь – кошмары.
Чуть засветлело, она встала с постели, оделась и выбежала во двор – вокруг было тихо, только где-то вдали, возле Макаровской мельницы, все еще раздавались одиночные выстрелы. Марфа вышла за ворота и села на скамейку с затуманенными, полными горя и слез глазами.
Вдруг Марфа вздрогнула – совсем близко раздался жуткий, душераздирающий крик женщины. Он вылетел откуда-то со двора и громким воплем покатился по морозной улице. Марфа подняла голову – по улице три человека несли труп. Один, передний, обхватив рукой мертвеца, держал под мышкой его голову, второй – поддерживал за туловище, третий – ноги. Лицо человека было обращено вниз, к земле, руки бессильно свисали и волочились по снегу. Из соседних ворот выбежала женщина и с громким воплем и причитаниями кинулась к идущим. Поравнявшись с ними, словно подкошенная, ничком рухнула на снег. Отовсюду сбегались соседи, без шапок и платков, в наспех накинутых на плечи полушубках и пальтишках, а некоторые прямо в нательных рубашках. Опережая взрослых, шныряя у них под ногами, вырывалась вперед любопытная детвора. Вскоре возле людей, несших труп, образовалось плотное кольцо. Те, кто боялся выбежать на улицу, раскрывали окна и высовывали сонные взлохмаченные головы, стараясь угадать, что происходит, а некоторые даже не открывали окон – испуганно, одним глазком выглядывали из-под чуть приподнятых занавесок.
Марфа торопливо подошла к ничком упавшей и голосившей женщине, приподняла ее голову, вытерла со щеки снег и стала заботливо и участливо приподнимать ее с земли. Плечи женщины судорожно вздрагивали, она продолжала причитать:
– Кормилец ты наш родименький, на кого ты нас оставил, сиротинушек, на кого покинул родных детушек своих! Умереть бы лучше мне, ненаглядный ты мой! Несчастная моя головушка, оставил ты меня скитаться одну-одинешеньку по белу свету! Как я теперь буду жить!..
Марфа, взяв плачущую женщину под руку, повела к воротам. Навстречу выбежала другая женщина. Плачущая упиралась, не хотела входить:
– Пустите меня, пустите, я тоже хочу умереть!.. Где ты, Андрей, где ты, родимый мой!..
Марфа не могла больше выдержать этого надрывного крика, сердце ее сжималось от боли, было трудно дышать, и она, отпустив женщину, стремительно побежала в город, к Дмитриеву. «Игнат, Игнат, что с тобой будет, – думала она. – Скорее к Дмитриеву, он поможет…» Эта мучительно-тревожная мысль подгоняла ее, как пушинку несла по улице, поддерживала, переносила с кочки на кочку. Промелькнули переулки, и вот она на большой улице. Впереди показался двухэтажный дом. Но она не дошла до него, ей преградили дорогу люди, беспорядочно толпившиеся возле чьего-то крыльца. Подойдя к женщине в коротенькой шубейке, Марфа спросила ее:
– Скажите, пожалуйста, в каком доме живет товарищ Дмитриев?
Женщина удивленно вскинула брови, пожала плечами и в свою очередь спросила:
– В городе много Дмитриевых, вам какого Дмитриева, где он работает?
– Мне председателя Совдепа, – робко сказала Марфа.
– А-а… – протянула женщина, стоявшая рядом. – Вот послушайте, что говорит адвокат, тогда поумнеете…
Пожилой человек невысокого роста в длинном пальто и черной шляпе, отчетливо выговаривая каждое слово, громко читал какую-то бумажку. Толпа внимательно слушала.
– «Граждане! Атаманы и генералы хотят вновь возвести на престол кровопийцу царя Николая!..» Снова!.. Поняли?.. – Человек в черной шляпе внимательно посмотрел на сгрудившихся возле него людей. – Снова хотят возвести его на трон!.. «Помещикам и капиталистам, которые угнетали трудовой народ в городах и деревнях, снова хотят вернуть былое могущество и власть!..» Слышали?.. «Не дать свершиться коварным замыслам атаманов…» Поняли?
– Поняли!
– Ясно, чего там!
– Правильно написано!
– Долой атаманов!
Толпа заволновалась, зашумела.
– Спасибо тебе, адвокат, правильно говорил!
– Люди добрые, это же не мои слова. Это обращение Совдепа.
– Все равно спасибо!
К толпе рысью подъехали два казака. Они направили коней в самую гущу и ударами плеток стали разгонять людей.
– Что за сборище? Р-рас-хо-ди-ись!..
Один из казаков, пришпоривая коня, стал пробираться к человеку в черной шляпе.
– Что за бумага у тебя, а ну, давай ее сюда!
– Да вот народ просил прочитать…
Рослый, крутоплечий старик, стоявший рядом с адвокатом, выхватил у него из рук обращение и, спрятав за пазуху, юркнул в толпу. Но второй казак перерезал ему дорогу:
– Куда, старый черт, а ну, давай бумагу!
Кони с храпом налетали на людей. Толстые нагайки со свистом опускались на сгорбленные спины. Народ бросился врассыпную. Побежал и адвокат.
Старика, спрятавшего за пазуху обращение, казак догнал и схватил за ворот. От сильного толчка колени старика дрогнули, и он повалился под грудь лошади, но казак не дал ему упасть, крепко держал за ворот. Крича и ругаясь, он поволок его на середину улицы.
Адвокат негодовал, он пытался доказать казаку, что ни в чем не виноват.
– Неграмотные, темные люди хотят знать, что творится на белом свете. Вот тот старик меня попросил почитать, я и прочел, а остальные слушали… Что вам от меня надо? Это настоящее хулиганство! Это беззаконие! Вы нарушаете гражданское право!
На шум подоспела полусотня. Казаки согнали не успевших убежать людей в кучу и, давя их конями, нахлестывая нагайками, как стадо овец, загнали в ближайший огороженный двор и заперли.
Казак, державший старика, выхватил у него спрятанное на груди обращение и со злостью изорвал его в клочки. Адвоката в черной шляпе и старика четверо казаков погнали по Губернаторской улице в сторону «Сорока труб».
По каждой улице разъезжали казачьи пикеты, на углах стояли посты. В несколько часов они успели разогнать все сборища людей, улицы опустели, в городе воцарилась тишина.
Вестовые и нарочные расклеивали по городу приказ Войскового правительства.
ВВИДУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПОЛОЖЕНИЯ ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПОЛНОГО ПОРЯДКА ГОРОД ОБЪЯВЛЕН НА ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ. С ШЕСТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА ЗАПРЕЩЕНО ВСЯКОЕ ДВИЖЕНИЕ ЧАСТНЫХ ГРАЖДАН ПО УЛИЦАМ.
Одновременно со всех заборов, ворот и стен срывались и соскабливались обращение Совдепа к народу, большевистские листовки и призывы. Белоказаки «очищали» город от неугодных Войсковому правительству бумажек.
Во время этой «чистки» конный разъезд наткнулся на Хакима, стоявшего на крыльце курбановского дома. Он пришел сюда перед рассветом и в нерешительности топтался возле дверей, раздумывая, что бы предпринять такое, чтобы встретиться с Мукарамой. Казаки, увидев по форме, что он студент, тотчас окружили его. Один из них спешился, сорвал с ворот листовку и, подойдя к Хакиму, сунул ему бумажку в лицо:
– Читай, что здесь написано.
Простодушный Хаким, не поняв недобрых умыслов казаков, думая, что те и вправду хотят узнать содержание листовки, быстро без запинки прочел ее.
– Кто писал?
– Тут фамилии не указано, неизвестно, кто писал, – проговорил Хаким, пятясь.
– А кто приклеил?
– Не знаю…
– Притворяешься, книжный антихрист!
– Ну-ка, марш вперед, живо!..
Казаки погнали Хакима по улице, крича и подстегивая нагайкой. Они торопились догнать других конвойных, которые вели старика и адвоката и были уже далеко, около здания окружного суда. Хаким был одет налегке, в короткой форменной тужурке, и удары больно ложились на спину. Может быть, оттого, что он был студентом, казаки особенно свирепствовали, норовя стегнуть его по лицу, по глазам. Они наезжали на него конями, заставляя бежать во весь дух, пока не присоединили к старику и адвокату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107