и все бегом, все спехом, чтобы рассвет встретить вольной девой. Корову обиходила (скоро должна растелиться), коню кинула мелконького сенца, вычесала гриву, курам пшена кинула, но в этой суматохе и себя не забыла, раза два подбежала к настенному зеркалу в медной под старину канители, успела мельком причепуриться, обочья притенить голубым карандашом, голову покрыла бигудями. А на посуду бы глаза не глядели, за три дня скопилась гора, вот уж наказанье для всякой бабы. Застанет Бурнашов эту неурядицу – жди грозы. Никто не погонял Лизаньку, сама гоношилась: чуяло сердце, что Алеша на подходе, торит дорогу. На улице еще не развиднелось совсем, но нет-нет подскочит к оконцу, поскоблит ногтем тонкую ледяную слюду, глазом приникнет – да только себя и видать в том синем разводье.
В сенях зашаркало, заскрипели половицы, не стучась по обыкновению, вошла Полина Караулова, по прозвищу Королишка. Уже с утра приняла, наверное, рюмочку самогонки, закусила салом с чесноком, взбодрилась и сейчас зоревела заветренным ядреным лицом. Вот баба: с вечера помирает, а с утра раньше всех на ногах. В синих, словно накрашенных обочьях глубокие карие глаза, черные реснички насажены так плотно и ровно, что в этой жесткой щети глаза кажутся перевернутыми. И всегда в них проблескивает искра, ровно кто с лампешкой там бродит. Осенняя муха и баба-вековуха самые злые. Королишка вдовеет давно, с войны, имела дочь, подняла ее и больше семьи не заводила. При взгляде на Королишку всегда вспоминались Лизе обавницы, чародейки, тот смышленый, проказливый народ, кто и присушить может, и порчу навести. Если и не пользовалась старуха в Спасе тою славою, то лишь потому, что крепила вкруг себя весь дряхлый народец, верховодила, была как бы за атамана, за деревенского старшинку, правила животы, при случае пользовала от тех постоянных хворей, что досаждают деревенского насельщика. Лиза Королишки побаивалась, перечить не смела и привечала ее особенным образом, возила из города постоянные гостинцы, хотя Бурнашов Полину терпеть не мог. Сплетница-переводница, повторял часто, ты, Лиза, не доверяйся ей, она каждое слово перевернет изнанкою, белое выдаст за черное через час в другой избе. Вела Королишка себя властно в отсутствие хозяина, подстерегала дни, когда тот в отъезде, и тогда частила, учила Лизу, как крутая свекровь, уму-разуму. А один раз повадив, стерпев науку, огрызнуться молодка уже не решалась. Параню Москву, дединку из Кучемы, напоминала Королишка повадками, речистостью своей, и, может, потому почти любила ее Лиза и не перечила, норовила угодить, накормить-напоить повкуснее. Была Королишка сбита плотно, присадиста, гордовата, голову высоко носила, отсюда и прозвище, наверное.
«Сам-то где? – спросила, косясь, хотя знала верно, что Бурнашов в отлучке. Обвела взглядом избу, от ее блестящих глаз ничего не укрылось. Села на лавку в переднем углу, добыла из кармана две луковицы, весомо положила на край столешни, как некий божий дар. Вот и повод для гостеванья. – Сколько запросили за баню-то? – спросила будто между прочим, провожая Лизаньку взглядом. – Ты не шейся, сядь, передохни. Надо все исподовольки делать. Не сразу Москва строилась». – «Да и то, еще не присела за утро. Как будто кто гонит», – согласилась Лиза, разлила по чашкам чай, внутренне поморщилась: теперь на час разговоров, и все одно потечет, не раз слышанное. «Рядились, нет за баню-то? Сколько запросили? Говорят, тыщу? Они что, с ума посходили все, готовы с живого шкуру драть, лепилы, пьяницы чертовы. Мне Мигачев-то налепил. Нижние венцы менял, на два ряда ниже дом обсадил. В окно встанешь, до колен всю видно. Говорит мне: давай триста за работу. Я ему-то: тебе триста плевков… Налепил, говорю, зараза, у печи на коленках надо стоять». – Старая история, уже набившая оскомину, первый раз была даже любопытной для свежего человека. Но сколько можно слушать? Одно спасало Лизу: умела она как бы забываться, уходить в себя. Льется речь, словно ручей, течет мимо, взбулькивая: Лиза и головою качнет, и поддакнет где надо, и словцо вставит обнадеживающее, а сама будто в опойной дреме. «Пусть Алешка им не потакает, слышь? Они на шею сядут и не слезут. Он что, деньги-то печатает? – хитро сощурилась, а в глазах пробежистый желтоватый свет. Так хотелось бабе, чтобы поддакнули, вот и новый повод для деревенских пересудов. А и то сказать: сколько денег растряс, как стройку затеял. Местные за всю жизнь столь добра не нажили, как этот наезжий за три года. – На добрых, девушка, как и на глупых, воду возят. Ему ж, поди, не даром копейка достается?..»
«Все прожились…»
«Да и то… Купил – не продал, все в дом. За тыщу не соглашайтесь, потяните. Сами прибегут, в ножки поклонятся. Кому не охота копейку в дом? Ой, Лиза, одной-то каково? Ой худо. Вчера на кровати пластаюсь, головы вызнять не могу. Никто водички не подаст. Скотина в хлеву ревет не обряжена. А куда деваться, голубушка? Свой век не обрежешь, тянуться, жить как-то надо. Господь души не выймет, так сама не выйдет. Смерть – кабы продавали, тогда бы купил и помер. А то когда еще придет, ногами надрыгаешься… По-моему, так лучше сытым помереть, чем голодным. Через силу сползла с кровати, стопку выпила, яишней закусила. А душа навыворот, не приемлет еды. А я ей командую: на-ка, выкуси. Там-то, говорю себе, на том свете, придется намучиться-настрадаться, пока до рая попадешь. По жердочке через полымя идти надо, через горы крутые лезть. Голодному до рая не попасть».
«Свели бы скотину со двора, тетя Поля. Чего ради мучиться вам?»
«Ой, доченька-а. А девка-то в Рязани. Не велит. У той своя семья. Говорит, мяса хотим. Мне самой-то вот такусенький кусочек надо. Я нынь как божья птаха. Было сон видела: сидят у большого котла кипящего две женщины, волосы длинные, седые. Одну-то не узнала, а другая – тетя Саша. Вылезает из кипящего котла, отряхнется и опять нырнет, как утка. Вот сон-то. Я у божатки спросила, к чему сон? А давление подымается дак. Эта тетя Саша платка цветного за жизнь не нашивала. Деньги копила. Когда умерла, три пачки толстых денег нашли. А куда они, коли всё? Тогда деньги почто-то часто лопались».
Она быстро прильнула к раме, в вытайку нижней шибки уже видна была заметенная улица с узкой тропинкой посреди, а по ней куда-то попадала баба Рая Чернобесова по прозвищу Власиха в длинном, до пят, синем спецовочном халате, какие ныне выдаются на ферме.
«Витька-то вывернулся, а его надо было судить. Варнак, от него деревня плачет. И мать-то такова же, воровка. Идет, а сама, ехидна, так и стреляет, что бы ловчее стянуть. Ах прокуда, ах прокуда». – Не сдержалась, переваливаясь пробежала в горенку, прилипла к стеклу, упорно провожая взглядом Власиху, пока та не скрылась в проулке. А Лиза словно от сна восстала, только тут увидала, что изба вдруг высветилась, зарозовела, половики выткались из слепящего солнца, значит, день незаметно расцвел, разгорелся, а у нее снова хозяйство в развале, не пришей рукав.
Гостья, не попрощавшись, ушла, а Лиза, вдруг на все махнув рукою, блаженная от тишины и разлитого по комнате свежего печного тепла, расчесала мелкие кудерьки, разоделась нарядно, воссела на государев «трон» и принялась за книгу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мерзко было на душе, пакостно, муторно, как случается с теми, кто редко пьет и вдруг однажды отдается хмелю, начисто позабыв себя. Бурнашов сам себе был противен, в голове клубился мутный угар, и какой-то крик, вой, содом поселился там от вчерашнего застолья и поздней ссоры с зятем. Еще в застылом автобусе, тупо трясясь на ухабах, Бурнашов вспоминал непонятно отчего вспыхнувший спор и чувствовал себя подлым, нарушившим нравственные заветы: надо было подойти и ударить свояка. Вот разрешение всякого конфликта, когда рушатся мосты и возвращаться нет никакой охоты. И зачем ехал, к чему мял дорогу, из благословенной тишины рвался невесть куда: чтобы надраться до полусмерти, а сейчас изводить себя за измену. Все, окопаюсь, ноги моей больше не будет в городе: пусть ищут, шлют депеши, коли будет великая нужда. Да и кто хватится, кто кинется в поиск? Гордыня в тебе, Бурнашов, точит тебя червь, и нет спасу. Кабы смирился сердцем и воистину бежал прочь от суеты и тщеславья, то казался бы ты себе нынче наисчастливейшим человеком, но тебя томит, мучает скорый побег из города, похожий на изгнанье. Ты, наверное, не города боишься, но деревни, и неуж ты воспринимаешь ее как склеп, как монастырскую келью иль добровольную схиму? Ты, Бурнашов, боишься потеряться при жизни, пугаешься забвенья; страшишься еще при жизни, как бы не умереть… Нет-нет, бросьте, к чему припирать меня, как подлеца, возражал Бурнашов невидимому пристрастному судилищу. Я не в изгнанье, видит бог, но спешу в уединение на испытанье, чтобы закалиться натурою. Обрасту верой, как новой кожей, и тогда мне не будет износу. Струсил, боже мой, я струсил. Было ли когда со мною подобное? Это что, терпимость? Откуда она во мне и с каких пор? Я одержал себя вроде бы от порыва, от желчи, от резкой исповеди, но, значит, внутри ношу сомненье? Закричать надо было, вызвериться, завопить: «Опомнись, Чегодаев, какой идол тобою правит?» Бр-р, встряхнул Бурнашов головою, чувствуя внезапный прилив стыда, даже кровь хлынула в лицо. Автобус укатил, погромыхивая пустым жестяным коробом и дымя морозной пылью. Бурнашов окунулся в бор, узкой тропою просквозил его, сметая полами тулупчика снеговые покати. Снег крахмально скрипел под кирзовыми сапогами, подбивал пятки, лесным воздухом промыло голову, душа высветлилась, и сами собою пропали куда-то скверные мысли. Природа правит человеком, обуздывает его, смиряет, и тогда очищенное от смуты сердце похоже на песочные часы, пустеющие с мерным шуршанием, которое не слышно, но скорее видимо. У озера, за которым проблескивала зоревыми окнами родная деревенька, дорога раздваивалась. Бурнашов потоптался на росстани и решился спрямить. Чем ближе становился дом, тем более овладевало нетерпение. Под домашним берегом попался Гришаня Самсонов: он сидел на фанерном ящике и деловито шил рукою, торопился промыслить до завтрака на жаровню. Возле сиротливо лежали скорченные белесые окуньки, потерявшие всякий окрас. Шапка у Гришани на затылке, и на собранный в гармошку лоб приклеилась кучерявинка черного, редеющего чуба. Гришаня обернулся, в уголке рта прилипла самокрутка, задорный нос сапожком, глаза приглядистые, но нынче грустноватые, без обычной веселости: значит, не захмелился мужик, душа горит, а совесть мучает, спозаранку рюмку пригибают только конченые люди, крутые лодыри. Бурнашов почему-то обрадовался встрече, присел возле на корточки, даже вонючий дым самокрутки был приятен. «Вот никак не могу привыкнуть, – начал он разговор. – Стою на льду, а подо мною рыба плавает, сосет лед. Может, я на голове у щуки, хозяйки здешней, стою, на самом темечке». – «А то как же, Алешка, – протянул Гришаня, не отрывая глаз от парящей лунки. Тонкая леса обмерзла и казалась стеклянной, мелкое крошево толклось в свинцовой воде. – Ее лавить, заразу, надо. Ее, этой пропасти, ой многа. – Он кивнул на скрюченные, с мизинец, окушки. – Домой попадаешь? Ну как в городе-то, живут? – Смерил Бурнашова взглядом, убедился, что тот прежний, и продолжил: – А чего им не жить, верна-а? Все лабуда, Лешка, все хорошо. А мы тута по тебе соскучились. Лизка-то все: где-то пропал мой да где-то пропал. А мы не пропадем, верно? – И умные глазки его засветились, словно бы Гришаня распарился от доверительного разговора и ожил.– Этой пакости там многа, поди целые тыщи. Взять бы, Лешка, к примеру, невод большой да перегородить все озеро и в одно место и вытянуть. Ой-ой, что будет! – Он засмеялся хрипло и тут же оборвал себя. Леса дрогнула, кивок качнулся и замер. – Вот уха-то будет! Иль лучше бросить динамита. Потом на лодке езди и собирай. А еще лучше воду спустить. – Гришаня дышал тяжело, с натугою, его мучила астма, впалые обросшие щеки ходили как мехи. Разговор пошел об азарте, об удаче, и каждое воспоминание лишь распаляло воображение рыбака. – Слышь, Лешка. Вот насчет щуки-хозяйки. В каждом озере она есть и правит миром: скомандует – все ко мне, и никто не смеет ослушаться. Иль опять скажет: я нынче тебя съем – и всё. Точка. Крышка. Куда без командира, верно? Вот помню Васяку Мизгиря, уже старик был, а я клоп совсем. Закинул он блесну, и попала щука. Мы с берега и кричим: «Васяка, бревно попало». Нам-то не видно, что к чему. А Васяка лесу отпустил, к берегу пристал, спиной к озеру, лесу через плечо – и пошел в гору. Тут она и показалась из воды, харя бычья. Мы на берегу и сомлели. Ну, Васяка, надо сказать, вытянул ее на отмель. Тут тройник и сломался. Старик не растерялся, прыгнул на рыбину, как на лошадь, в загривок вцепился: врешь, кричит, харя басурманская. А щука хвостом саданула, сшибла Мизгиря в воду, только шапка поплыла – и сама была такова. Живет же на свете тварь божья… Вот, Лешка, ты писатель, ты все должен понимать. У тебя голова не наша. Но смотри ты, как все насчет заведения. И у них, видать свой порядок, своя милиция, свой сельсовет». – «Ну, ты скажешь, Гришаня», – хлопнул Бурнашов мужика по плечу, и от этой доверительности разговора накатила на сердце услада. – «И мне подвезло, Лешка. Я окуней таскал, блесенка «байкал». Раз десяток кинул, и тут застопорило. Ну, думаю, задева, ульнуло за корягу. А как ближе потянул, щука-то и выстала, как теленок. Прошла под лодкой, мне и страшно стало. Ах ты, думаю, пропасть-пропадина, как бы мне от тебя отвязаться. Руки-то дрожат, а лавить хочется. Она и еще под лодкой, и еще. Я насмелился, однако, и острогой в нее. Чуть ниже плавника саданул, и острога от тела отскочила и чуть мне не по лбу. Иди, думаю, и живи, а меня не тронь. Может, и сейчас там, под нами, лед сосет, ждет кого-то».
Гришаня глянул на мутное солнце, зябко передернулся, скоренько собрался домой. «Кошке на уху будет», – сказал он весело, нисколько не обижаясь на пропащее утро. Шел вроде бы неторопко, хлябая огромными своекатаными валенками, на которых места живого не было, так они были разношены и испещрены заплатами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61