не забавою, не бобошками детскими, но трудом угодным очистишься. Трудом угодным и полезным». Так, наверное, сказал бы ангел, просочившись в распах окна средь бела дня, весь сотканный из солнечного света. Но даже такой сказки не сочинилось, ибо не держит русский человек зла на душе, не укорлив, не носит камня за пазухой. Минувшее будто бы ясно стоит в очию, словно вчера и свершилось, но уже так отстраненно видится в отдалении, как бы на высокой недостижимой горе; и чувство ненависти давно кануло, но остались лишь недоумение, грусть и вопрос: зачем?
Поначалу, когда въехал в деревню капитан, то подумалось тем, кто за дряхлостью своею коротал страду под ветлами, укрывшись от жары: отгулялся Чернобесов, знать, придется Витьке за рукоприкладство сесть на казенный харч, раз явился стражник его забирывать. Ай да писатель, сдержал слово. И Чернобесов, чтобы не искали его, покорно вышел к палисаду, сложил на животе руки, будто приготовил для вязки. Жена ударилась в слезы, причитывая, а Чернобесов, вскинув голову, оживленным, почти радостным взглядом окинул деревню, чувствуя непонятное торжество и освобождение, и обычно белые, какие-то нагие глаза потеплели и наполнились смыслом. Он вроде бы уже покинул деревню, не принадлежал этому народцу и был в том необычном состоянии, которое слегка кружило голову и казалось заманчивым. «В турьму дак в турьму. Там тоже люди живут». Он даже приобнял жену за плечи, пробовал утешить, хлопнув по заднице, что с ним случалось редко, и та от ласки залилась еще пуще. Но мотоцикл с коляской прокатил мимо, остановился возле избы Мизгирева; вскоре милиционер, лицом пунцовый и сердитый, вышел на крыльцо вместе со стариком. Мизгирев махал на деревню рукою, наверное, требовал шагать вперед, по избам, с допросом с пристрастием, но капитан отказно качал головою, сыска не повел, а, раздосадованный, укатил восвояси. Кто был возле дома, разнесли слух, что стражник горячился, ратовал и кричал, на что Мизгирь тряс персональной книжкой и кричал еще пуще и обещался кого-то упечь.
Чернобесов не знал, смеяться ему или плакать; он уже не жил в Спасе, а его приневолили остаться; он чувствовал себя в должниках у писателя, с повинной же к нему идти не собирался. И то, что сосед непонятно темнил, тянул резину, волынил, строя свои планы, особенно угнетало Чернобесова. «Вот пущу-ка я красного пятуха, – будто бы сказал он, – так вмиг посодят. Отсижу и вернуся, а городского лодыря выживу с места». Ночью он выломал у писателя в палисаде несколько штакетин, чтобы погуляли на усадьбе проказливые козы (а то вон как размахнулся, барин, всю дорогу загородил, ни пройти ни проехать), и унес из штабелька тридцать кирпичей для нажитка.
Старик же Мизгирев вернулся в дом и закрылся на крюк и три дня просидел молчком, непонятно чего замыслив. Так бы, наверное, и душу богу отдал, но Королишка всполошила деревню. И тут принялся Спас охать и жалеть вдовца, а сына его, Петра, клясть…
Бурнашов с сеном ехал, когда попался навстречу Петр Мизгирев, сын старика Якова. Шел мужик резко, размашисто, далеко вперед закидывая деревянную ногу; увидал Бурнашова, схватил лошадь за уздечку, закричал: «Эй ты, остановись!» – «Ну чего тебе? Ты бы лучше отца наведал. Может, уж умер». Бурнашов свесил с волочуги голову, глядя на потного, разгоряченного Петра, в его возбужденное узкое обгорелое лицо. У Петра крошки налипли на губах, он, знать, был уже хорошенек, на взводе, а душу пекло, требовалось добавить. Вот и поймал, скрал Бурнашова на задах деревни, чтобы не видела супруга, Маруся-письмоноска. Вот-вот разольется по борам ее голос, эхом откликнутся березовые колки, и вся налитая соками баба, с грузной ношей на боку, мелькая загорелыми плотными ногами, явится в Спас с поштою. Ай ты Петруша, забубённая твоя голова: разве с одною ногою да с твоим жидким характером совладать с такою женщиной? «Пусть подыхает, кобелина, – отвечал азартно Петр, не тая голоса. – Он и мать-то со свету сжил прежде срока, и Ванька пулю принял из-за него. А не пойду, как ты хошь, не поклонюся». – «Ну, как знаешь». Бурнашов тронул лошадь.
«Слушай, ты, прости господа ради, – снова захлебнулся словами Петр. – Слушай, ты купи яиц у меня. Хорошие яйца».
Вот так поворот событий. Бурнашов оторопел слегка: «У бабы украл?» – «Да ты что? Я не атаман, не разбойник какой, не вор, в тюрьме не сидел. Я конюхом тридцать лет. Слушай, ты возьми яйца. Богом прошу. Хочешь даром отдам, только возьми». – «Не надо мне твоих яиц». – «Свежие, возьми! – мольба в глазах, тоска неземная, будто мир рушится. – Ну тогда хоть стопочку налей, одну рюмку. Скажи продавщице, она нальет».
Тут увидал он в Бурнашове колебание, каким-то шестым чувством уловил, и слова его посыпались как горох, речь стала столь невразумительной, что Бурнашов, ошарашенный напором, скоро сдался.
«Ты не думай, я не пьяница, – повторял Петр, не оставляя Бурнашова в покое. – Я редко пью, ты меня знаешь. Я тебе должен три рубля, я тебе отдам. Я не разбойник, не атаман, не вор, в тюрьме не сидел, ты меня не бойся», – наседал он, пока шли к магазину. Продавщица налила четвертинку, Бурнашов отдал ее Петру. Изумление Петра было столь велико, восторг так огромен, что он поначалу онемел, не знал, куда девать трясущиеся руки. Он повел куда-то на задворки, там под ящиком оказались спрятанные яйца, одно уже выпила собака, крутившаяся возле, желтоглазая, блудливая и вечно голодная. Бурнашов переложил добыток в кепку. «Ты смотри какой добрый человек! – вопил Петр на всю улицу. – Я его стопку просил взять, а он четвертинку. Я для тебя все, слышь! Я тебе свинины, хочешь? У меня кабан двенадцать пуд. Я тебя на машине прокачу, у меня в сарайке машина, как инвалиду войны. Я тебе, сердешный, чего хошь отдам, так ты мне понравился».
Доброта пьяного человека безмерна, он готов плакать и руки целовать от избытка чувств, а Бурнашову было грустно, устало, неловко, будто он в чем-то обманул инвалида. Бурнашов тронул лошадь, а Петр все кричал сзади, подпрыгивая, далеко занося отполированную деревягу, и махал рукою, словно прощался навсегда… Поспешай, поторапливайся, Петруха, смывайся с глаз подале: вон из-за угла с воскресенского тракта вывернула в Спас твоя благоверная и, увидя непотребное состояние средь бела дня, не посмотрит на твою инвалидность, но устроит головомойку. Маруся притомленно крутит педалями, но с лица не сходит задумчивая, несколько виноватая улыбка; брюхатая брезентовая сумка через плечо, вроде боится почтариха приторочить ее к багажнику, вдруг да кто похитит ненароком или решится подшутить, а там пенсии, долгожданные письма и вести. Еще на воле день-полдень, Маруся уже одолела верст двадцать, но долго ей катить по выселкам лесными тропами, с увала на увал, песчаными гривами, и только под ночь возвратится она в дом, чтобы тут виться по хозяйству, обихаживать скотину, калеку-мужа и внучат. А у самой щеки – кровь с молоком, и толстые добродушные губы постоянно дразнятся широкой застенчивой улыбкой, и оттого тесный подбор зубов всегда задорно напоказ.
Бурнашов не дождался, пока Маруся поравняется (да и от кого ждать пошты?), но завернул на подворье, сразу стал метать сено на подволоку, с головой осыпаясь сладко пахнущей трухою. Кепку с яйцами он положил на ступеньку крыльца и, закидывая навильники в узкий проем, все ждал Лизанькиного оклика, ее мягкого певучего удивления – это, мол, откуда яйца, что за птица такая снеслась, а он откликнется с серьезным лицом, дескать, лисичка гостинчику из леса принесла, а после, подкравшись, неожиданно подхватит жену в охапку да и закинет на остатки волочуги, в сенную душную перину. И будут они в сухом щекотном ворохе дуреть и дурачиться, как малые блажные дети, и… Что там дальше рисовалось, грех сказать… Бурнашов каждую минуту скучал по жене, когда ее не было возле, и по-особенному мягко и слезливо любил, и отчего-то постоянно ждал угрозы извне. Но только Лизанька являлась, стремительно-пугливая, как кабарожка, Бурнашов вдруг суровел, замыкался и говорил совершенно противное тому, что жило в груди; словно нехристь, изворотливый луканька правил человеком, все делал навыворот. Бурнашову бы воскликнуть: «Лизанька, как я по тебе скучал все это время!» Но с языка срывалось угрюмое, злое, раздраженное: «Слушай, где ты болтаешься?» Лизанька бледнела, отворачивала обиженное лицо, а Бурнашов тут же казнился, виноватясь, подыскивал примиренье.
… Он уже сметал сено, подчищая вилами одонья с тележных досок, когда на улице напротив избы загомонили, раздался зычный, раскатистый голос Королишки: «Марусь, а Марусь?» – «Ну що я, ну що!» – «Ты пошто свекра не приберешь к себе? Ведь сдохнет, под ответ призовут». – «А тебе больше всех надо? Нос-то суешь во всякое место». – «Может, я бесплатно в милиции состою, дружиню над вами». – «Вот там и командовай. А мне надоело за мужем с… портки стирать, чтоб я еще этого командира прибирала. Ты не видала, кто моего напоил?»
Бурнашов невольно покраснел, почувствовал себя уличенным: яйца так и дожидались на крыльце, прохладно голубея. Как все это любопытно и просится в строку, думал Алексей Федорович, невольно вслушиваясь в уличную прю. Это не город, где каждый человек в постоянной обороне, на все пуговицы застегнут и живет на свой манер, помалкивая в тряпочку; здесь всякий просится в герои, каждый напогляд, в живой натуре, дескать, ешь меня с хреном, а хошь, так и с уксусом; ему не от кого прятать норов, хитрить, облукавливать, из всего выжимая свой интерес. Коли есть рукодельные руки, не ленив ты, к вину не пристал, вша не заела – катайся как сыр в масле, труд извечный на прямую дорогу вывезет; да и на всякий прижим можно извернуться, найти отмычку, коли придет охота. В рогульку гнули, в калачик загибали, мяли в тесто, раскатывали в олабыш, и совали в самый жар (и сколько там понапрасну погорело нашего брата), и сквозь огонь и медные трубы гнали, а он, мужичишко, все поверх земли, ибо кормилец; пожмут, подавят сыворотку да и отступятся, дадут выпрямиться. Иначе кто будет горбатить, без кормильца всякий дом сирота…
Малейшее дыханье деревенской жизни ублажает душу, постоянно слышится та искренность, от которой веет здоровьем, детством и полузабытым родовым домом, а ухо радуется терпкости слова. Но отчего так скушно подобное читать? Если писать книгу в ритме деревенского монотонного существованья, во всех проявленьях, то сдохнешь со скуки, как сонная осенняя муха. Это не поэзия, но кусок жвачки, которая поначалу сладит и ублажает нутро, а после хочется ее выплюнуть…
Я разладился, потому и паникую. При виде всякого зла я паникую, вот и кидаюсь навстречу, стиснув зубы и закрыв глаза. Не зло крушит нас, но его пугающая личина, его нарочитое ужасающее обличье. Только бы в первый момент не обробеть, найтись, протереть глаза, а там откуль что и возьмется. Зло всегда заранее торжествует удачу, но во всяком торжестве таится тлен скорой погибели. Палач, умывшись кровию, спешит отчего-то за молитвою, ибо и над ним стоит старуха с косою, и над ним висит меч праведника. Но не смерти же пугается он, ибо со смертию уже давно мысленно обручился, так тогда что же гнетет его? Не та ли неотвратимая минута, когда предстоит встать перед судилищем и отчитаться за содеянное? Потому зло никогда не играет истинной и долговечной победы, ибо она втайне подточено постоянным страхом будущего суда… Мизгирев строил игрушечные церкви не по доброте сердечной иль по новому внезапному разумению, но томимый лишь страхом. И сейчас-то он не старухи с косою ждет, но жалости и прощения..
Бурнашов отряхивался от сенной пыли, когда в заулок явилась Королишка; вплыла не спросясь, ни здравствуй – ни прощай, как самовольная барыня.
«Слышь, парень, Мизгирь-то помирать лег, – посетовала, любопытно оглядывая Бурнашова. – Ты седатой, а жиловатой».–«А я что, деревенский адвокат? Сами не в силах?» – «Пособи, милый. Старик нравный, ему выложь да подай. А ты писатель, он тебя послушается». – «У него ж сын, тетя Поля». – «А, кому мы, старики, нужны? Пока горбатишься, копейку наживаешь, сам себя обслуживаешь, еще терпят. Не дай бог пластом належаться. Нынешние-то детки до старости доят. Вздынутся на плечи – и не спихнешь. А Пятруха-то, гад, опять нынче пьяный, поди сговорись с ним». – «Так проспится когда-нибудь». – «Он-то проспится, но отцу меньшего брата не простит. – Королишка поджала губы, шныркими глазами вскинула на крыльцо, где в кепке лежали яйца. Тут что-то чуялось старухе, ей хотелось выпытать новость и разнести по деревне. – Пятруха не простит, он злопамятный да и хитрый, из култышки какой капитал себе нажил. – Понесла Королишка, давай немилосердно копытить чужую судьбу, ворошить, перетряхивать, подбираясь к самой исподке и выворачивая ее наизнанку. Глаза Королишки загорелись карающим темным огнем, а лицо под низко надвинутым платом стало злым и пылающим. – Он мне было три нижних венца менял, да дом-то таково ли обсадил, занизил, у печки на коленях обряжалась. Еще и говорит, зараза, давай, говорит, за работу триста рублей. А я ему: не триста рублей тебе, а триста…» Старуха вдруг решительно перевела разговор на давнюю обиду, сразу забыв Якова Мизгирева; ее жизнь в долгом вдовстве протекала так скучно, так незаметно и серо, что всякая новизна прочно помнилась в годах, ее можно было толочь, перемывать, истолковывать беспощадно, с досадою, если другие деревенские события на время не заслоняли ее прежней обиды. «Но мне-то что за дело до Якова Максимовича? – решительно оборвал Бурнашов словесную паутину и с тоскою посмотрел на небо. Жарко было, моркотно, истомно, полдневное солнце, казалось, испытывало человека на прочность, насквозь пропекая его, как ржаную колобашку. – Впутаете, а потом расхлебывайся». – «А сегодня годовщинка, как меньшого-то Мизгиря не стало, – вдруг сказала Королишка, вытирая платом глаза. – Стрельнул, дак дырочка, как горошинка, под левую титьку на белой тенниске».
«Ну пойдем, что ли», – решительно оборвал Бурнашов, поняв, что от Королишки не отвязаться: будет сейчас колыбаться вокруг и мельтешить перед глазами, пока смертельно не надоест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61