– Ты многому меня научил. Так что прошу: не двигайся и не разговаривай.
Бессмысленно было так пристально меня изучать. Чтобы запечатлеть настроение, достаточно было бы одного моего присутствия.
Ахико устремила на меня долгий взгляд, потом отшвырнула стеки и испустила тяжелый вздох.
– Что-то не так. В корне не так. Я знаю, но никак не могу уловить.
– Просто признай, что ты одинока. Выложи как на духу. Все предельно просто, как закричать. А все эти измышления – что такое реализм, что такое абстракция – чушь. Выкинь из головы.
– Пытаюсь.
– Вот сейчас, прямо сейчас, чего бы тебе больше всего хотелось?
– Заняться сексом. Скинуть одежду и вцепиться в тебя.
– Ты не понимаешь, я смотрю.
– Разве?
– Похоже на то.
– А ты понимаешь?
– Пожалуй, получше, чем ты.
Акико сунула в зубы сигарету и закурила.
– Для художника нет такого понятия, как Новый год. Может, я в Новый год смогу рисовать. Да только вряд ли.
– Откуда мне знать.
Я встал, подошел к окну и посмотрел на заснеженный пейзаж. Солнце садилось, но было еще относительно светло. Отчетливо просматривались снежинки, которые, кружась, падали на землю.
Было тихо, словно падающий снег поглощал все звуки.
– Я привез выпивки и еды па пару-тройку дней.
– Что ты здесь будешь делать?
– Скидывать одежду и заниматься сексом.
– Знаешь, пожалуй, стоящее дело.
Я поднял раму и в комнату ворвался поток свежего воздуха.
Хижина была выстроена мастерски: сюда не проникали ни летний зной, ни зимняя стужа. В моем доме хоть и имелся камин, но в остальном он не был приспособлен для зимовья.
– Человек, который кого-то убил, сейчас в моем доме. Когда он увидел твой портрет, то плакал как дитя.
Акико меня слушала, лишь когда я говорил о себе. Почему-то это возымело на нее эффект.
– Он все накручивает линии вокруг одной центральной точки. Движение без начала, без конца – грустное зрелище.
– Без начала, без конца?
– Линии все время проходят через одну и ту же точку. Кружат и кружат, нет им завершения.
– Хватит об этом. Новый год на подходе.
Акико покачала головой. Ее длинные волосы колыхались точно живые, будто вовсе от нее не зависели.
– Давай спустимся в гостиную, сэнсэй. Я запру эту комнату и погашу свет. Давай на время обо всем позабудем.
Она вытолкала меня из комнаты, будто бы взаправду выгоняла. Я спустился в гостиную.
Я стал накрывать на стол: еду, выпивку. Я хоть и обмолвился, что пищи хватит на два-три дня, на самом деле здесь было достаточно припасов на неделю.
Мы с Акико, как в снежном коконе, проводили бы в постели дни напролет. Может, что путное из этого и выйдет – возможно, что-то умрет, что-то возродится.
Девушка сбежала по лестнице. Повисла у меня на шее и прижалась губами к моим губам. Мы стукнулись зубами. Она стала пить мою слюну.
– Я действительно не понимаю?
– Хотел бы я знать.
– Ну ты же так говорил.
– Значит, я так думал.
– Гадкий.
– Не сейчас – так потом поймешь. Поймешь, сама того не желая.
– Хочешь сказать, что я еще не доросла.
Она снова прильнула губами к моим губам. Я завалился на диван. О ковер глухо стукнулась бутылка, стоявшая на столе.
– Знаешь, есть вещи, которые доступны только детям, – сказала Акико.
Я поглаживал ее волосы и прислушивался к шороху падающего за окнами снега.


Глава 7
В КОКОНЕ

1

Через пять дней запасы в холодильнике стали иссякать.
Акико однажды куда-то звонила, и этим наши контакты с внешним миром исчерпались. Мы проводили время, неразрывно связанные друг с другом, словно близнецы в утробе матери. Ничто не нарушало чар подобного существования, и холст на подрамнике оставался девственно чистым. Акико даже не пыталась подняться в мастерскую.
Я был по-прежнему опустошен и больше не надеялся на восполнение сил. Я забросил пробежки, ставшие обязательной частью моих будней.
Не сказать, чтобы опустошенность и восполнение противопоставлялись друг другу. В своей опустошенности я ощущал некую неведомую прежде самореализацию.
– Все закончилось. Больше ничего нет, – сказала Акико. Она могла с равной долей вероятности говорить о пище в холодильнике и о нашем «утробном» существовании.
Взяв в руки альбом, Акико принялась набрасывать пустые банки и кожуру от фруктов, валявшуюся на столе. Художник, не рисовавший пять дней, начинает испытывать беспокойство. Мне доводилось переживать подобное. И в то же самое время художник, который без устали машет кистью, пытаясь набить руку, никогда не откроет в себе ничего нового и не перейдет на иную, качественно новую ступень развития.
– Сэнсэй, а ты спокоен, что рука тебя не подведет?
– В каком смысле?
– Ты много дней не подходишь к холсту. Это ничего?
– Бывает, хочется рисовать и не рисуешь – тогда мне неймется. Начинаешь раздражаться. Но когда я не хочу рисовать, то даже браться не стану.
– Ты уже достиг своей планки?
– Я о таких вещах не задумывался. Мне не по себе, когда я не рисую, но о технике я обычно не волнуюсь.
Наброски явно становились лучше. Теперь Акико все чаще рисовала только то, что хотела рисовать, сама об этом не подозревая.
Если ты не можешь без живописи, берись за кисть.
За пять дней нанесло огромные сугробы. Я стоял у окна и глядел на белоснежный мир. Вокруг было белым-бело, и я вдруг представил себе, что получится, если добавить к этой белизне самую малость черноты. Черное на белом – настоящие художники так не мыслят.
Я закурил. Раздосадованный чем-то, я потянулся к бутылке коньяка. Там было едва на донышке. Оказывается, мы умяли не только пищу, но и прикончили спиртное.
Акико принялась за третий набросок. Похоже, она отдавала себе отчет в том, что ее линия еще недостаточно крепка. Техника хромала – так было с самого начала.
– Я возвращаюсь, – сказал я. Меня беспокоило, как я доберусь по такому снегу. На машине стояли зимние колеса, а вот о цепях я не позаботился.
– Завтра снова приходи, будешь позировать.
– Не думаю, что тебе нужна модель.
– Может, и так. Все равно приходи.
– Хорошо.
Я надел свитер, пальто, перчатки.
Стал заводить машину. Третья попытка увенчалась успехом – мотор наконец заурчал. Пока он прогревался, я счистил снег с капота и багажника.
Оставалось уповать на везение – легковушка не самое надежное средство передвижения по снегу. Даже при тихой езде задние колеса пробуксовывали, и надо было прилагать порядком усилий, чтобы выровнять машину и не садануться обо что-нибудь бортом. Дорога была широкая, колеса с цепями прокатали в снегу две глубокие колеи, и пока я с них не съезжал, особой опасности не было.
Так я добрался до хижины.
Приехав, первым делом включил обогреватель, чтобы протопить стылые помещения, – на очаг полагаться не приходилось, так гораздо дольше.
В тот же вечер зашли смотритель с женой, поздравили меня с праздником. Я вытащил из погребка бутылку виски и произнес ответную речь. Заодно сказал, что больше на меня готовить не надо: достаточно раз в три дня наводить порядок и забирать белье в стирку. Ночью снова повалил снег.
Я выпил коньяку, хотя больше трех бокалов не осилил. Зазвонил телефон.
– Где ты был? Нацуэ.
– В коконе.
Вопросов не последовало. Пожалуй, Нацуэ уже привыкла к моей манере изъясняться. Она, наверно, названивала с самого Нового года.
– Я завтра приеду.
– Какая новость. Обычно ты не предупреждаешь.
– Почему-то мне страшно к тебе идти.
– Я не убью тебя.
– Картина еще у тебя?
– Пока да. Еще не купили.
– Я все хотела попросить тебя разрешения представлять твою картину в качестве агента. «Портрет обнаженной» мастера Масатаке Накаги произведет фурор. Я все никак не могла набраться смелости. Странное полотно, и есть в нем что-то особенное.
– Ну что ты, обычная обнаженная натура.
– Тогда отдай ее мне. Не волнуйся, с галереей я обо всем договорилась.
– О чем мне волноваться?
– Точно. Это не твоя забота. Я решила взяться за твои картины и продавать их через галерею, с которой ты раньше сотрудничал. Конечно, если захочешь передать ее непосредственно владельцу галереи, я возражать не буду.
Через меня ты получишь больше, при любых условиях. Хотя тебе ведь безразлично.
– Спасибо.
– За что?
– Просто так. Почему-то захотелось тебя поблагодарить. Я полностью умиротворен. Вот и говорю уже традиционные вещи.
– А где же мучимый гений? Это все та картина?
– Не имею представления. Я уже не рисую.
– Я приеду завтра.
Я положил трубку, развел в камине огонь и растянулся на диване.
У меня не было больше видений. Я зрел массу всего, но ничего конкретного. С тех пор как я впервые взялся за кисть, со мной такое происходило впервые.

2

Я сбился с дыхания.
Бежать по глубокому снегу было трудно, а еще сказывались пять дней, проведенных в «утробе». Боль была сладкой. Я бежал и представлял себе, каким облегчением было бы умереть, но не умирал. Плечи двигались как поршни, в такт шагам, из горла вырывались теплые клубы воздуха, тут же превращавшиеся в пар. Притягательной была та вообразимая смерть, точно живительная струя.
Я пропотел сильнее обычного. Стоя под душем, я попытался воспроизвести в памяти ощущение живительной кончины, но от нее остались лишь далекие отголоски.
Я выпил пива.
Послышались звуки цепей, и на снегу остановился «мерседес» Нацуэ. Я открыл. Нацуэ остановилась в дверях. Казалось, она оцепенела, будто не ожидала от меня столь широкого жеста.
– Ты сказал, что был в коконе, – заговорила она, снимая пальто и присаживаясь на диван в гостиной.
– Выпить не желаешь?
– Нет, спасибо.
– Мне хочется с тобой переспать. У тебя такое спелое сочное тело, в жар бросает.
– Ох уж эта манера изъясняться. Меня не трогают твои позывы. Все это можно преподнести и по-другому. Да уж, в этом смысле ты все такой же.
– А что тебе больше нравится: то, каким я был, или новый, здравомыслящий и обыденный?
– Ни тот, ни другой. Да с тобой просто страшно. Не ожидала таких перемен. Я по телефону сказала, что мне жутко, сейчас ты и вовсе подтвердил мои опасения. Все из-за картины.
– Я ее написал и с тех пор меня вообще не тянет к холсту. А когда я не хочу рисовать, я становлюсь как деревянная кукла.
Нацуэ сунула в губы сигарету и чиркнула дорогой зажигалкой.
– Деньги еще остались?
– Да мне их девать уже некуда.
– Видно, зря мне казалось, что пребывание в коконе чего-то стоит.
– Когда нужно, беру и трачу. Я бы и сейчас потратил, да только мне ничего не хочется.
Я направился к спальне.
– Дай хотя бы принять душ, – сказала Нацуэ, затушив сигарету. Вставать она не торопилась: сидела и задумчиво смотрела в камин.
– Мне и самой от себя страшно. Я настолько полюбила твой талант, что готова ради него на все.
– Ну неправда.
– Верно. С моим-то обывательским подходом к жизни это невозможно. – Нацуэ засмеялась и встала. Она вовсе не была обывательницей. Ни один обыватель не пытался сблизиться со мной, продавая мои картины. Она не отдавала себе отчета в том, что до тех пор, пока я пишу, будет прощать мне любые выходки.
– Полицейские с того раза больше не наведывались?
– А когда был «тот раз»?
Распространяться о визите Оситы не входило в мои намерения. Сказать кому, что он возник из моего сердца, – ведь никто не поверит.
Нацуэ направилась в душ.
Я за ней, Разделся на кровати и стал ее ждать. Я ничего не видел и в то же время видел все. Я закрыл глаза, попытался вспомнить ту воображаемую смерть, но не смог.
Наконец в комнату, кутаясь в полотенце, вошла Нацуэ.
Я какое-то время созерцал ее нагую фигуру, потом протянул руку и коснулся податливой плоти. Нацуэ тяжело задышала. Лицо ее смягчилось. Потом она издала внезапный крик, будто все еще противилась мне.
Тело ее начало дрожать. Кровать стала дрожать. Вся комната задрожала, однако ничего не падало.
Голос Нацуэ становился все громче, а потом стих. Я слышал ее тяжелое дыхание. Снова началась дрожь. Голос ее умолк в отдалении. А потом она опять стала тяжело дышать.
Когда я пришел в себя, Нацуэ лежала рядом и плакала. Искаженное мукой лицо выдавало возраст, но всхлипывала она как дитя.
– Пожалуйста, перестань.
Я потерял счет времени. Взглянув в лицо Нацуэ, я ощутил необъяснимую грусть. Я напирал, пытаясь избавиться от этого чувства, и кончил под прерывистые всхлипы и вскрики.
Нацуэ какое-то время не двигалась. Потом свернулась калачиком. На грудях и животе пролегли глубокие складки, вздымающиеся в такт тяжелому дыханию.
Я закурил и перевернулся на спину.
Клубы табачного дыма затмили свет, простирающий лучи сквозь шторы, подобно ветвям деревьев.
– Думала, умру, – выдохнула Нацуэ. – Что с тобой?
– Странно все это, тебе не показалось?
– Ты будто превратился в другого человека. Я чувствовала, что меня трахает чужой человек. Ну и напугал же ты меня.
– Да нет, наверно, я все тот же. Просто опустошенный какой-то. В этом вся разница.
– Это все из-за картины.
– Наверно.
– Ты думал о той обнаженной?
Видимо, Нацуэ не приходило в голову, что до «той обнаженной» каких-то пятнадцать минут езды. Может, она решила, что мне не нужна модель, поскольку я рисую из головы. Что ж, не совсем верно.
– Думаю, я нарисовал себя.
– Понятно. Я заберу картину и продам. Это лучший способ создать между вами дистанцию.
– Так и сделай, ладно?
Я вылез из постели, встал под душ. Потом ко мне присоединилась Нацуэ, и мы друг друга намылили. За окнами валил снег.
Помнится, смотрительша предсказывала снежную зиму. Мне почему-то хотелось, чтобы снег падал, падал и завалил все вокруг. Пожалуй, и меня схоронил бы под белом покрывалом.
– Я возвращаюсь. Наутро назначено несколько встреч. Нацуэ тяжело вздохнула.
– За картиной кого-нибудь пришлю, – добавила она.
– Положи ее на заднее сиденье. Я сейчас за ней схожу. Не дожидаясь ответа, я поднялся на второй этаж и спустился с портретом нагой Акико.
Он был не столь объемен и вполне помещался на заднем сиденье «мерседеса». Не оборачиваясь, я вернулся в хижину и подбросил в камин свежее поленце.
– Хочешь поскорее расстаться с картиной? – проговорила гостья, выдыхая струйку табачного дыма.
Я не знал, случится ли это с отъездом Нацуэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25