Ну, покажись.
Акико сначала не поняла, потом нахмурилась. До девушки дошло, что я прошу ее снять халат.
– То есть? Уже?
– В каком смысле – уже? Я вроде бы собирался писать обнаженную натуру? Или ты хочешь меня подразнить, как стриптизерша?
– Я хотела предложить вам фруктов после карри.
– Нет, я уже сыт. Скорее покажись.
Мы даже не протерли стол.
Я направился в гостиную и сел на стул. Скрестив руки на груди, устремил взгляд на Акико.
Ужас с решимостью боролись на ее лице. Рука потянулась к поясу на халате, но пальцы не спешили развязывать узел.
Наконец она освободила пояс и двумя руками раскрыла халат. На ней были узкие белые трусики. Под моим взглядом она вцепилась в ворот халата, словно бы скрупулезный осмотр была для нее невыносим.
Я достал альбом и принялся водить мелком по бумаге. Линии походили на детские каракули, которые постепенно обретали форму. Набросок получился без лица.
Я швырнул его на стол. Акико посмотрела.
– Волосы. И только…
– Да, волосы. Немного абсурдно, но лучше, чем лицо. И лучше, чем нагота. Пока не сбросишь свои доспехи, обнаженной я тебя рисовать не буду.
– Я же показала себя.
– На тебе трусики. Подумай, ведь это не просто клочок белой ткани.
– Вам нравится меня мучить?
– Что за слово такое, нравится?
– Мне хоть и девятнадцать, но не думайте, что я девственница. Девственность я потеряла в семнадцать, и у меня было уже больше двадцати мужчин.
Когда я засмеялся, Акико бестией на меня воззрилась.
– У тебя духу не хватит меня трахнуть. Сказал «голая» И думал, я испугаюсь. Теперь я разделась, и испугался ты.
– Это верно, страшно. Когда модель перестает быть моделью, становится жутко. Как если бы человек обратился в зверя.
Я закурил. Акико села и, глядя на меня, сунула в зубы сигарету.
– Ты, кажется, просил снять «доспехи»?
– Довольно разговоров о живописи. Если тебе хочется, чтобы я тебя трахнул, я к твоим услугам, когда пожелаешь. Но где-нибудь в другом месте, не имеющем отношения к рисованию.
– Как гадко.
С тех пор как я оказался в этой распаренной комнате, все, что я говорил и делал, воспринималось как бы со стороны.
Даже проснувшееся желание, казалось, принадлежит кому-то другому, не мне.
– Я ухожу.
Я затушил сигарету.
– Нарисую тебя завтра, согласна?
– Как угодно.
– Если раздевание призвано меня соблазнить, давай разберемся с этим после набросков.
Я надел свитер, пуховик и прошелся руками по своей раздутой фигуре. Чувствовал себя, как мальчишка с болезненным самолюбием, готовый хоть головой в омут – лишь бы его не сочли трусом и слабаком.
– Теперь ты знаешь, когда «женить» подливку с мясом. Если мясо переваришь, будет безвкусным, как бумага.
Я вышел на улицу и побрел к машине. Уши горели.
По горной дороге я направился в сторону своей хижины.
В окнах мастерской на втором этаже горел свет. Луч фар высветил белый «мерседес-бенц».
В кресле у очага отдыхала Нацуэ. Мне стало любопытно, была ли она в мастерской, видела ли изрезанный холст.
– Ты страшный человек. Как ножом по сердцу.
Я подкинул в остывающий камин дров, поджег их и огонь разгорелся с новой силой. Больше Нацуэ ничего не сказала. В тишине комнаты эхом отзывалось потрескивание поленьев.

3

Я принялся за работу над полотном двадцатого размера. Вернувшись с пробежки, я ехал в город обедать, а потом шел прямиком в мастерскую. Следующие три часа накладывал краски на холст выточенными накануне деревянными стеками. Я обходился без набросков, просто наносил цветные шлепки на чистое полотно.
Стек с остро отточенным краем выплетал кружева линий, и больше ничего. Эти линии не передавали никакой формы. Не имея четкого представления, что получится в итоге, я вырисовывал линии разных цветов, а на них наносил очередные линии.
Линиями на полотне я хотел вырезать то, что путалось у меня на сердце. За три часа я так устал, что о поездке на виллу, где подавали обед, не было и речи. Я наполнил живот спиртным и остатками еды из холодильника и заснул на диване у очага.
В кухне у меня царил такой беспорядок, что смотрительша была поражена. Впрочем, на такие вещи она смотрела философски – мол, что поделать, творческая натура. Когда я прекратил обедать на вилле, она решила, что меня утомило однообразное меню.
Единственное, что не менялось в моем распорядке, – это утренние пробежки. Мне даже не хотелось наведываться в домик Акико. На вечер третьего дня девушка сама нанесла визит, но, заметив наступившие во мне перемены, вскоре ушла.
Я все думал, можно ли взаправду вырезать линиями то, что теснит грудь. Мысль не отпускала даже во сне. Хотя «мысль» – не совсем верное слово; трудно описать это словами. Я наносил на холст линии, пытаясь рассмотреть за ними нечто, ощутить его.
Я забывал сходить в ванну, хотя, возвращаясь с пробежки, неизменно принимал душ – так что по крайней мере еще не вонял. Отрастил щетину.
На пятый день сквозь линии на полотне стало проступать нечто. Нет, линии оставались все теми же, зато будто рассекли то, что обмоталось вокруг сердца. Медленно, дрожащей рукой я провел еще несколько линий и отбросил деревянный стек, приспособленный вместо мастихина.
Долгие дни меня терзала внутренняя борьба – и вот я от нее освободился. Теперь даже при всем желании я не смог бы воссоздать тех волн, которые омывали меня потоками безумия.
Я пил, курил и спал, вволю проводя время. По пробуждении я снова начинал пить и погружался в хмельное забытье.
В таком состоянии я пребывал два дня. Наутро третьего вновь стал бегать. Капля за каплей из организма уходил алкоголь.
Я вернулся, принял душ. От усталости даже пива не хотелось.
Я сел в свою легковушку. Хотел съездить в город, купить чего-нибудь съестного, но, сам того не заметив, поехал в противоположную сторону. Поднялся на гору и свернул вправо, на боковую дорогу. Отсюда до дома Акико было рукой подать.
Меж голых ветвей виднелся знакомый «ситроен». Я взбежал на крыльцо и хотел было постучаться, как вдруг в окне второго этажа показалась голова Акико.
Послышались торопливые шаги – она сбегала по лестнице. Распахнулась дверь, и вместе с ней будто еще что-то открылось. Мне было спокойно: теперь я знал, что делаю. Медленно разулся и молча поднялся на второй этаж.
Дверь была открыта. Я оказался в мастерской.
– А там что, спальня? – спросил я Акико, стоявшую за моей спиной.
Девушка еле заметно кивнула. Я опустил руки ей на плечи и подтолкнул. Она противилась, но не сильно. Стала отступать к спальне. Я открыл дверь и увидел массивную кровать. Толкнув Акико на самый край, я сорвал покрывало.
– Сэнсэй, – тихо проговорила девушка, пристально на меня взглянув. Я толкнул ее на постель и обнял. Акико закрыла глаза, отвернулась. Я сунул ладони под воротник ее свитера. Она почти не сопротивлялась, если не считать легких покачиваний головой. Мало-помалу кожа соприкасалась с кожей. Казалось, прошло много времени, прежде чем соединились наши тела; торопиться мне было некуда.
Мы слились воедино. Акико тихо постанывала от боли. Я слушал и не воспринимал эти звуки как человеческий голос – скорее они походили на шорох травы, тихо покачивающейся в ночном бризе, на завывающий в горах ветер. Наше совокупление казалось чем-то нереальным.
Когда все кончилось, Акико погладила мое небритое лицо. Я понял, что до сей поры девушка не знала мужчины, хотя это ничего не меняло.
– Ты похудела, осунулась. Я и раньше замечал, когда видел тебя в мастерской, а теперь щеки совсем впали.
Широко раскрытые глаза Акико были совсем рядом с моими. Я пропихнул язык меж ее губ. Слюна стала стекать ей в рот и я ощутил, как она сосет.
Девушка долго пила мою слюну. Язык противился ее силе. Когда она прекратила сосать, мой язык находился в самой глубине ее рта.
Мне стало так одиноко, что я задрожал, но было тепло, и дрожь унялась.
Я закрыл глаза.
Когда я их снова открыл, вокруг царила темень. Кроме сумеречной прохлады, рядом ощущалось присутствие теплого тела.
– Ты спал мертвецким сном.
– На какое-то время я умер. Смерть – отдых для человека.
– Ты всегда умираешь, засыпая?
– Не всегда. Бывает, не умираю, но тогда не высыпаюсь, встаю разбитым.
Акико тихо засмеялась.
– А сейчас чем бы тебе хотелось заняться?
– Не знаю. Я проголодался.
– Обедал?
– Только выпил, и все. Первый раз за три дня встал, и захотелось пробежаться.
– Пил, значит? Тогда понятно. То-то я, смотрю, захмелела.
Она снова засмеялась.
Вылезла из-под одеяла, и ощущение ускользающего тепла смешалось с желанием увидеть ее обнаженной в лунном свете.
Я смотрел, как она отыскивает в темноте махровый халат. Казалось, из-под лестницы исходит свечение. Свет из окна вдруг стал казаться каким-то неестественным.
Я какое-то время смотрел на этот свет, а когда спустился вниз, Акико как раз вышла из ванной. Свеженькая после душа.
– Я подогрею карри. А когда подрумяню мясо, положу его в горячую подливу, – обыденно проговорила Акико, так, словно между нами ничего не произошло. Я сел на диван, закурил сигарету. Девушка возилась на кухне в халате.
На столе в гостиной лежали уголь и альбом, но мне не хотелось рисовать.
До меня донесся запах карри. Акико принесла пиво.
– У меня будто камень с плеч свалился.
Хозяйка налила пива. Она уже не флиртовала, и очаровательная неуверенность тоже куда-то исчезла.
– Я чувствовала, что между нами какое-то совершенно лишнее напряжение. А потом посмотрела на тебя спящего, и все прошло.
– Это, случайно, никак не связано с потерей девственности?
– Выходит, ты все-таки можешь нормально изъясняться.
– Помнится, ты говорила, что лишилась девственности в семнадцать. Выходит, соврала?
– Курю с пятнадцати. Тем мои шалости и ограничивались. А ты надеялся, что я все еще девственница?
– Как-то не задумывался.
Я пил пиво, рассеянно глядя на Акико. Она встала и принялась готовить салат. На сковородке шкворчало мясо.
– Не готово еще?
На пустой желудок ждать невозможно.
– Заправку приготовила, – сказал Акико, встряхивая бутылку. Я зацепил палочками пару ломтиков огурца. Заправка оказалась недурна.
Хозяйка внесла карри. На этот раз мясо отличалось: не перетомленное, мясной вкус остался.
– Хочешь, я тебя завтра нарисую?
– Только завтра?
– Мне сейчас не хочется.
– Обнаженной?
– Не знаю. Посмотришь, как я работаю.
Мне хотелось нарисовать женщину по имени Акико.
– Щетину сбрей, ладно?
– Натирает?
– Да нет. Страшно. Я когда увидела тебя в мастерской, так перепугалась, что даже звонить боялась.
– И сейчас я страшный?
– Не знаю.
Мы вели совершенно обыденные разговоры. Если бы кто-нибудь увидел нас в ресторане, наверняка принял бы за отца с дочерью. После карри по всему телу выступила испарина. Мясо было острым, горячим – к тому же я впервые за несколько дней по-человечески поел. Акико поставила музыку – соло на фортепьяно. Видимо, это была ее любимая вещь.
– К музыке безразличен?
– Пожалуй. Раньше как-то не задумывался.
– Бывает, до слез растрогает. Я часто ее слушаю, хотя плачу не всегда.
– Так бывает.
Я закурил. По щекам Акико потекли слезы.

4

Холст двадцатого формата покрывал сантиметровый слой краски – уж очень долго я наносил линии слой за слоем.
С полотна будто исходили чувства. Как меня угораздило такое сотворить? Часами я размышлял, стоя перед холстом. Тут не было намеренности с моей стороны – я просто позволял картине родиться к жизни. Отложив картину в сторону, я достал чистый холст двадцатого формата и легкими движениями набросал углем некую фигуру.
Это была женщина, Акико. Я безотчетно водил углем по холсту, пока не получилось обнаженное тело, нечто среднее между абстракцией и конкретным образом. В мозгу отпечаталось, что набросок отнюдь неплох.
Когда стемнело, я направился проведать Акико. Взял с собой целую коробку собственноручно изготовленных стеков.
– Можно попросить у тебя холст? И краски.
– Как, сейчас?
– Да, прямо сейчас. В голове засела картина, надо ее излить.
Хозяйка спустилась в гостиную и принесла мне все необходимое.
Я выдавил краски на палитру, смешал их стеками и нанес на полотно, полностью покрыв его бледно-голубым. Мне даже не нужна была модель, так что Акико наблюдала за работой из-за плеча.
– На сегодня, пожалуй, хватит.
– Жутковато.
– О чем ты?
– Знаешь, здесь ни формы, ни цвета, но все равно понятно, что там, на полотне, я.
– Этого не стоит бояться.
– Наверно.
– Есть хочу.
Еда была уже готова, Акико заранее об этом позаботилась.
Не спросив разрешения, я принял душ. Хозяйка предусмотрительно обновила зубные щетки и повесила свежие полотенца. Вернувшись из ванны, я достал из холодильника баночку пива.
На горячее шла форель.
– Сейчас опять высмеивать станешь.
– Барьеры никому не нужны, я думал, мы их уже сняли.
– Верно говоришь. Я тебе приготовлю, а ты смейся, если хочешь. Только мне все равно почему-то кажется, что это имеет какое-то отношение к живописи.
Да, отношение тут было самое непосредственное. И дело не только в готовке: у нее все было связано с живописью. Просто Акико, вероятно, это обнаружила через стряпню.
– Вкусно.
– Лукавишь.
– Да нет. Отлично готовишь.
Акико засветилась от счастья.
Поужинав, мы немного выпили и поднялись на второй этаж. Говорили мы как любовники и при желании всегда могли заняться сексом. На меня нашло неведомое ранее умиротворение, приятное спокойствие. Я даже не задумывался, чем это грозит моей душе.
Оборотной стороной монеты была жестокость, и я, увы, хорошо это знал. Я не старался погрузиться в блаженное ощущение мира и не придавал ему большого значения. Так бывает в солнечный зимний день: проглянет солнце сквозь голые ветви, согреет жухлую траву, и непременно подует стылый ветер в лицо.
День растянулся на четыре. Полотно в доме Акико избороздили режущие контрастные линии на небесно-голубом фоне. Эти линии не имели видимых очертаний, и все же на холсте узнавалась Акико.
В моей хижине ждала другая Акико, зародившаяся в виде стайки разноцветных брызг. Любой, кто бы увидел картину, сразу признал бы девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25