Внезапно я вспоминаю, сколько — о, сколько раз любовь наша — объявленная врожденно порочной и лишь усугубленной всеми аномалиями, какие мы только могли выдумать, — являла себя на этой кровати под громадным высоким балдахином, на этой сцене обильных наших актов, на этом помосте для множества провокационных сцен; однажды — ароматное масло, чей сладкий запах не выветривался целую вечность; в другой раз — на голову задранная ночная рубашка, плотно-обтянувшая твое лицо, прячущая тебя в пустоту, очертившая твои черты в сопротивлении и корчах (и я узнал тогда, что порою малейший поворот, самая крохотная, совершенно случайная перемена может служить источником величайшего наслаждения); в самом деле, мы так часто — в масках и притом нагие, или прячась за лживой речью одеяний, что скрывают пол наших тел; или закованные, связанные мягкими шарфами или кожаными ремнями, один распят меж крепкими столбами этой громадной постели; или в невоздержанном унижении, животном и жестоком; или ты, или я, на привязи, сама быстрота наша во власти другого, — заарканенные, ремнями по коже или твоими волосами, когда они были длинны, я так это любил, — задыхаясь, ловили удушающий оргазм, которого лишили наших бедных мародеров; или с другими, в путанице свечей и блестящих тел, задавленных и брошенных в общей пурге ласки, сладкой и едкой, нежной и яростной, снисходительной и требовательной, скользкой и грубой, и все скользят, борются, толкаются и пробивают себе путь к колеблющемуся многообразию освобождения.
И особенно тот первый раз, столько лет назад, когда я делился тобою, на рассвете, к концу приема, — наши вечеринки тогда еще не пользовались столь дурной славой; мне, кто так подбадривал тебя намеками, лестью и косвенным примером, было позволено найти тебя здесь, на этой постели, — необузданную, в пухлом пейзаже чистой белизны, пронзенную и пронзающую, подхлестываемую упоением, поднимаясь и опускаясь, точно брошенное судно в штормовой океанской зыби.
То был кузен, один из лучших моих друзей, я скакал с ним на лошади, стрелял, фехтовал и проводил множество одурманенных и пьяных ночей. И вот я увидел его под тобою, в упряжи, привязанного атласными лентами с кисточками, наслаждающегося тобой, а ты оседлала его, поднявшись, выгнувшись, руками вцепилась ему в лодыжки, стиснула, а потом — когда он пришел в себя, сперва изумившись моему появлению, и примирился с этой идеей, — вообще-то она явно его воодушевила, — для меня ты склонилась над ним, целуя, и я тоже слился с тобой, взобравшись и оседлав тебя подле него, параллельно его щедрым ударам, но — нежнее, терпеливее, стараясь не двигаться, — выбрав подход основательнее. По моему приказу ты замерла послушной кобылой, и, думаю, чувствуя, как он движется под тобой и в тебе, усилием своим он постиг и испустил в меня то, что искал в тебе и в себе.
Пожалуй, то было счастливейшее мое мгновение. С точки зрения грубой техничности и прискорбно неприкрытого ведения счета, что сопутствуют подобным делам, мы впоследствии не раз вполне превзошли себя, но тогда была свежесть, невосполнимая, неповторимая новизна, от которой все это драгоценно, как — нет, драгоценнее — самой потери девственности. Для любого из нас тот первый акт — обычно причина нервозности, неумелой неловкости и недостижимых высот смущения, какие в достатке имеются лишь в юности; ему никогда не сопутствует физическая завершенность и интеллектуальная утонченность вкуса — способность полностью оценить акт, в котором участвуешь, — качества, приходящие лишь с опытом, и со временем учишься их использовать в различных вариациях, не важно, чем именно они неповторимы.
Я будто сам себя уговариваю. На минуту повисает молчание. Я тянусь к твоей лодыжке, хватаю ее под простыней — ты испуганно поднимаешь взгляд, а в дверь бесцеремонно стучат. Звук идет из моей комнаты. Мы оба смотрим на дверь.
— Да? — говорю я довольно громко.
— Мы уже уходим, — вопит солдатский голос — Лейтенант говорит, вам тоже нужно.
— Одну минуту! — кричу я. И сдергиваю с тебя простыни.
Ты вроде недовольна, поднимаешь колени — натянуть на них ночную рубашку.
— Мы что, идем на рекорд?
— Есть вещи, которые ждать не могут, — Я слегка расстегиваюсь и приближаюсь к тебе.
— Ну, не делай больно… — раздраженно отвечаешь ты.
Больше чем боль, столь внезапное насилие требует времени, как бы решительно оно ни было. Я зарываюсь лицом тебе между ног, окунаюсь в твой острый запах земли и морской соли. Выпускаю полный рот слюнной смазки, затем отстраняюсь и погружаюсь в тебя.
Опять вопль.
Глава 10
Нижний вестибюль; в центральном холле сброшенной бархатной кожей висит мантия лейтенанта — накинута на плечи пустых рыцарских лат, что стоят под стенной розеткой из мечей. Во дворе равнодушно ревут моторы. Лейтенант разговаривает с седым солдатом, у которого шрам на лице и раненые ноги; он опирается на самодельные костыли, почтительно выслушивая указания. Рядом стоят двое наших слуг — смотрят на лейтенанта, затем оборачиваются ко мне.
Лейтенант оглядывает меня с ног до головы.
— Снова перемены, Авель?
— Надеюсь, к лучшему, — отвечаю я, касаясь ширинки, дабы убедиться, что вес вновь в порядке. Не думаю, что лейтенант замечает этот жест.
Она тоже одета иначе: по-прежнему щеголяет в высоких сапогах, но теперь над ними твидовые брюки и жилет поверх плотной зеленой гимнастерки. Куртке из камуфляжа и каске приходится бороться с этим сельским ансамблем за восстановление боевого порядка. На каске зеленая ткань, а поверх нее — темная паутина, черная сетка, тугая и упругая, в этот миг — спада возбуждения, сердцебиения — многозначительная.
Солдат со шрамом что-то шепчет лейтенанту. Она хмурится, косится на слуг, наклоняется ко мне, берет за локоть и тихо произносит:
— Старика Артура похоронят в лесу позади замка; лучше всего, наверное, в воронке от снаряда — глубоко по крайней мере.
Я удивленно киваю.
— И уместно, — соглашаюсь я. Значит, Артур будет вместе с Отцом. Мать развеяла там отцовский прах, раскидала по родной земле, когда он наконец вернулся к нам — в ящике, из-за границы, где его убили.
— Они, наверное, поставят доску и что-нибудь вырежут, — говорит она. — Как его фамилия?
Я гляжу на нее в замешательстве.
— Фамилия? — в замешательстве повторяю я. Она щурится, и я отчетливо понимаю, что она
рассчитывает на мое незнание. Она, разумеется, совершенно права, но такого преимущества я ей дать не могу.
— Да, — отвечает она. — Фамилия у Артура какая?
— Игнациус, — я называю первое пришедшее в голову имя (и сейчас понимаю, что так звали кузена, с которым я застал тебя той ночью совместных забав).
Лейтенант хмурится, но тихо передает эту дезинформацию солдату со шрамом; тот кивает и хромает прочь. Она слегка улыбается мне и берет винтовку у стены. Я и не заметил. Вместилище, куда лейтенант ее поставила, — старая снарядная гильза, где наша семья давным-давно хранит зонтики, складные трости и прочее. Осмотрев винтовку и вскинув ее на плечо, лейтенант ловит мой взгляд. Сапогом постукивает по латунному цилиндру:
— Калибр поменьше. — Затем жестом приглашает меня к дверям во двор.
— Нет-нет; после вас, — отвечаю я, щелкнув каблуками.
Ее рот снова чуть кривится, и, кивнув двум раненым, она выходит на свет, хлопает в ладоши, сгоняя своих подопечных, и неожиданно настойчиво кричит:
— Ладно! Поехали! Пора!
Я сажусь вместе с ней во второй джип. Она сидит за спиной у водителя, я — на другом заднем сиденье, между нами — металлическое основание пулемета; к оружию приставлен рыжий солдат, которого она называет Кармой; он садится — ягодицами на спинки обоих сидений, ступни втиснулись между нашими бедрами.
Первый джип рявкает и рвет в сторону, едва уворачивается от колодезной кладки и направляется ко внутренним воротам и на мост. Мы следуем за ним, минуем колодец, юзом по сырой брусчатке, потом круто ныряем к узким воротам. В коротком коридоре под старой караулкой между башнями моторы оглушительно ревут. День снаружи слепит, затопляет взгляд роскошным золотом. Наверху кобальтовое небо.
Наша лейтенант засовывает руку в карман и плавно надевает солнцезащитные очки. Водитель экипирован так же. Он без каски, но светлые волосы перетянуты оливкового цвета платком; несмотря на холод и недостаточность той защиты от стихий, что обеспечивает ветровое стекло открытого автомобиля, у него голые руки, и одет он в драную футболку, душегрейку, нечто напоминающее бронежилет, а поверх всего этого — безрукавка: карманы распухли, а отвороты перетянуты пулеметными лентами.
Джип кидает нас назад — выгнутый каменный мост проводит его надо рвом; впереди первый джип дает по газам. Мы проезжаем грузовики, что стоят на посыпанной гравием площадке. Моторы чихают, грузовики газуют и, послушно урча, ползут за нами, отплевываясь, омрачая небо темными сгустками дыма. Интересно, залито ли в баки топливо, о котором я рассказал.
Лейтенант сует мне в руки кипу бумаг в целлофане. Сквозь прозрачную обложку я вижу часть карты, которую мы разглядывали в библиотеке. Лейтенант достает сигарету и закуривает, глядя перед собой. Под колесами громко скрежещет гравий. Когда мы проезжаем лагерь перемещенных, я оглядываюсь — обратившись нам вслед, за джипом темноглазо следят встревоженные лица.
Два грузовика у нас в хвосте осторожно катятся меж оттяжками скученных палаток, брезентовые пятнистые камуфляжные покрытия — словно два шатких тента, как-то научившиеся передвигаться. Позади замок. Возвышаются каменные глыбы, мерцают окна, башни и стены рассекают синее небо, и замок — латунный, золотой, львиного цвета на фоне лесного задника и сапфирового неба, — стойко держится, гордец и господин по-прежнему, невзирая ни на что.
Я уезжаю, чтобы вернуться, говорю я себе. Бросаю, чтобы защитить. Доля удачи не помешает замкам, как и хорошая конструкция; мы свой паек — даже больше — счастливой судьбы получили сегодня утром, когда снаряд-паданец не разродился, не расцвел взрывом. Надеюсь, мои стратагемы — впитывание, совместная работа, наблюдение и выжидание — более продуманная защита, чем жестокое профилактическое сопротивление, способное спровоцировать лишь насилие и уничтожение.
Впитывай, как земля, работай, точно фермер, наблюдай и выжидай, словно охотник. Мои стратегии должны скрываться под видимостью — точно геология, что лишь намеками вылезает на поверхность мира. Там, в тяжелом нёбном сдвиге лежащих в основе всего плит, определяется истинное течение истории и развитие континентов. Запертые силы хоронятся в неопределимой грани, подчеркнутой беспрерывным потрясением внизу, послушной их траекториям и правилам, — силы, что формируют мир; неизменно слепая жесткая хватка темного жидкого жара и давления, что приемлет и объемлет свою каменную силу.
А замок, добытый из скалы, вытесанный из этой стойкости плотью, мозгом, костью и приливами всех сплетенных стремлений людских, — стихотворение, высеченное в этой мощи; смелая и прекрасная песнь камня.
Мне кажется, я вижу тебя, милая моя, в высоком окне — ты полускрыта от меня, ты нам машешь. Я думаю, не махнуть ли в ответ, но потом вижу, что лейтенант тоже обернулась, смотрит на тебя. Она поправляет на каске паутину, выдувает дымное облако, что растворяется за нами, и отворачивается вновь.
Когда я снова оглядываюсь, ты уже исчезла в отблеске яростного света, в дрожащем жидком алмазе посреди ярких медовых камней. В вышине на ветру покачиваются, покинутые, три мародера; а надо всем этим, с тяжелой безыскусной грацией, отданный на растерзание жесткому насилию ветра, наш старый сувенир, наш новый символ, флаг, прощально машет нам вслед.
Через секунду мы сворачиваем меж деревьев, и земли замка отрекаются от него.
Глава 11
Земля тепла в своеволии солнца, свет распростерт и только больше затеняет пастель пейзажа; дорога здесь, недавним ливнем позолоченная, блестящей гатью дышит в небеса. Мы движемся быстро, одни, рвем припавшие к земле вьющиеся корчи театральной, солнцем прошитой дымки, оставляя выхлопы нитями сломанных марионеток посреди лесных аллей. Мягко дымящиеся дороги покойны и недвижны, хотя не пустынны; мы минуем оставленные телеги и прицепы, завалившиеся набок и нырнувшие в канавы грузовики — колеса вздернуты, рыла уткнулись в водяные корыта. Еще грузовики, автобусы, фургоны, пикапы и авто превращают езду по прямой дороге в слалом, их трупы сгорели, перевернуты или просто брошены. Все говорит о толпах, что проходили здесь, скидывая металлические панцири, — точно нежнотелые крабы со дна морского, избавлялись от прошлых своих скелетов. Мы протыкаем безжизненную пустошь, точно игла — потрепанный гобелен с руинами.
Дальше путь загромождают кипы и обрывки брошенного имущества, и вот пред нами убогость фантазии беженца, если не самой его жизни, — вещи, сначала прихваченные с собой, а затем выброшенные; электроприборы, дешевые украшения, цветы в горшках, целые фонотеки, отсыревшие под дождем цветастые кипы журналов… словно в момент осознания, что не рыпаться — уже не самая удачная идея, во внезапной панике они схватили первое, что оказалось под рукой.
Мертвецов я не вижу, но тут и там ветром или зверьем по полям и дороге раскиданы груды, горы одежды, и порой они случайно ложатся слабым намеком на человеческие формы, останавливая испуганный взгляд. Мы едем прямо по обломкам, осколкам горшков и кастрюль, абажуров, коробок и пластмассовых футляров. Подпрыгиваем на груде измочаленной одежды, и она разлетается позади.
Шофер несется и петляет, нацеливаясь на отдельные обломки, пропущенные или оставленные джипом впереди; гикает и хохочет при виде очередной беспризорной хозяйственной штуковины или покатившейся перед джипом кастрюли. Холод выжигает по голому телу, но шофер, похоже, не замечает. Оливковый платок трепещет на ветру, поблескивают черные очки. Лейтенант сидит, поставив ногу на подножку, ложа винтовки — на коленях возле рации, дуло кнутом поднято к ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25