О, воистину сегодня у меня день великой радости! Ведь я в своей непроходимой тупости даже не подумал, что ты можешь отправиться со мной в Ахетатон! А если ты возьмешь с собой ребенка, то твоя репутация ничуть не пострадает и у тебя будет причина и повод для этой поездки.
- Вот именно, Синухе, - сказала она с той неприятной улыбкой, какой улыбаются женщины, когда речь заходит о предметах, по их мнению недоступных для мужского понимания. - Вот именно, если со мной будет ребенок, моя репутация не пострадает, ведь ты будешь стоять на ее страже. Как ты сам сказал. О боги, как тупы мужчины! Но я, так и быть, прощаю тебя.
Отправление наше прошло в спешке, ибо я очень опасался Мехунефер, так что мы отчалили от берега на утренней заре, когда небо перед восходом солнца только начинало светлеть. Мерит точно взяла ребенка и принесла его на судно, еще спящего и закутанного в одеяла; мать его не провожала, хотя бы я с удовольствием взглянул на женщину, решившуюся назвать своего сына Тотом - ведь люди редко осмеливаются давать детям имена богов. А Тот - владыка божественной речи, бог письма и всякой учености, божественной и человеческой, так что дерзость женщины была поистине велика. Но мальчик безмятежно спал на руках у Мерит, не ведая о бремени своего имени, и проснулся, только когда мы уже давно плыли; вечные стражи Фив скрылись из виду, а солнце золотыми горячими лучами заливало реку. Мальчик был красивым, пухлым и очень смуглым, волосы у него были черные и шелковистые, он нисколько не боялся меня и даже забрался ко мне на колени, а мне было приятно держать его, потому что это был тихий мальчик, он не дрыгал ногами и не вертелся на руках, а смотрел на меня темными задумчивыми глазами, словно в его маленькой головке уже бродили мысли о загадках бытия. Это мне очень понравилось, и я привязался к нему: сплетал ему крохотные тростниковые лодочки, позволял играть с моими инструментами и нюхать разные снадобья, потому что ему нравились запахи лекарств и он с удовольствием засовывал нос во все горшочки.
Он нисколько не мешал нам - не падал в воду, не всовывал ручку в пасть крокодилу и не ломал моих тростниковых перьев. Наше путешествие было светлым и радостным - мы были вместе с Мерит, каждую ночь она лежала на постели рядом со мной, а поблизости слышалось тихое дыхание спящего мальчика. Это было счастливое путешествие, и до самого дня своей смерти я буду вспоминать шум ветра в тростниковых зарослях и вечерние часы, когда на водопой пригоняют к реке стада. Были мгновения, когда счастье переполняло мое сердце - оно было как зрелый плод, лопающийся от избытка сока, и я говорил тогда Мерит:
- Мерит, любимая моя, давай разобьем кувшин, чтобы нам жить вместе, и, может быть, ты родишь мне когда-нибудь сына, такого, как маленький Тот, потому что только ты сможешь родить мне такого ласкового, тихого и смуглого крепыша. Воистину никогда прежде я не хотел детей, но молодость моя миновала, кровь успокоилась, и, когда сейчас я смотрю на Тота, я жажду иметь ребенка, рожденного тобою!
Но она закрывала мне рот рукой, отворачивала свое лицо и тихо говорила:
- Не говори о невозможном, Синухе, ведь ты знаешь, что я выросла в харчевне и, наверное, не могу уже рожать детей. И потому лучше, чтобы ты, носящий судьбу в своем сердце, оставался один и мог принимать решения и слушаться велений сердца, не связанный женою и детьми, ибо именно это прочитала я в твоих глазах в тот раз, когда мы впервые встретились. Нет, Синухе, не говори мне об этом, потому что от твоих слов я слабею и готова заплакать, а мне бы не хотелось плакать, когда я так счастлива. Другие сами строят свою судьбу и опутывают себя тысячами нитей, но твоя судьба - в твоем сердце, и она больше моей. Я тоже очень люблю этого малыша, и у нас впереди еще много ясных и жарких дней здесь, на реке. Давай вообразим, что мы уже разбили кувшин, что мы уже муж и жена, а Тот - наш сын. А мы украдем у богов этот кусочек жизни - длиною в несколько дней. И пусть ни печаль, ни будущая забота не омрачают нашего счастья!
И я изгнал из своего сердца все дурные помыслы, закрыл глаза на разорение Египта и на голодных людей в селениях по берегам реки, я жил каждым днем, пока мы спускались вниз вместе с водным потоком. Маленький Тот обнимал меня за шею, прижимался щечкой к моей щеке и называл меня «папа», и мне было сладко держать его нежное тельце в своих объятиях. Каждую ночь мою шею щекотали волосы Мерит, она держала мои руки в своих, и ее дыхание было на моей щеке - он была моим другом, и дурные видения больше не посещали меня. Вот так, как сон, пролетели эти дни, промелькнули, как легкий вздох, и вот их уже не стало. Больше я не хочу говорить о них, ибо от этих воспоминаний у меня першит в горле, словно от мякинного хлеба, а написанный текст расплывается перед глазами. Человеку не должно быть слишком счастливым, потому что на свете нет ничего столь быстро ускользающего, недолговечного и хрупкого, как счастье.
7
Итак я возвратился в Ахетатон, но я стал другим за то время, и по-другому я увидел теперь Небесный город: переливающийся и многоцветный, со своими легкими домами, залитыми солнцем под глубокой синевой небес, он предстал передо мной подобно радужному мыльному пузырю или играющему красками миражу. Истина не жила в Ахетатоне, нет, она обитала вне его стен, и истинными были голод, страдания, нищета и преступления, которые голод привел с собою в Египет. Мерит и Тот вернулись в Фивы и увезли с собою мое сердце. Поэтому я смотрел кругом себя холодным, ничем не затуманенным взглядом, и все, что я видел, было злом в моих глазах.
Но не успело с моего возвращения пройти много дней, как следом пожаловала в Ахетатон и сама истина, и фараон Эхнатон вынужден был встретиться с ней лицом к лицу на балконе своего Золотого дворца. Ибо Хоремхеб прислал из Мемфиса толпу сирийских беженцев во всем их убожестве, дабы они держали речь перед фараоном; он оплатил их дорогу, и думаю, что по его наущенью они слегка преувеличивали меру своего разорения и нищеты. Во всяком случае, они прибыли в Небесный город в неописуемом виде, так что придворная знать занемогла от одного взгляда на них и скрылась в своих домах, а стража заперла перед ними ворота Золотого дворца. Но они до тех пор истошно вопили, колотили в ворота камнями и метали камни в стены дворца, пока наконец сам фараон не услышал этот гвалт и не повелел впустить их во внутренний двор.
И там они воззвали к нему:
- Услышь горестный вопль своего народа из наших окровавленных уст! Ибо слава земли Кемет растаяла и подобна скорбной тени, витающей над могилой, ибо там, в сирийских городах, в грохоте ударов осадных орудий и гуле бушующего пожара льется кровь верных тебе и уповающих на тебя!
Протягивая обрубки своих рук к золотому балкону, они кричали:
- Взгляни на наши руки, фараон Эхнатон! Где они?
Они выталкивали вперед людей с выколотыми глазами, и те ощупью подбирались к балкону; старики с вырванными языками разевали пустые рты, и из их глоток вырывался вой. И все вместе они продолжали выкрикивать:
- Не спраширай нас о наших женах и дочерях, ибо их участь страшнее смерти в руках людей Азиру и хеттов! А нам - нам выкалывали глаза и отрубали руки за то, что мы полагались на тебя, фараон Эхнатон!
Но фараон закрыл лицо руками и, дрожа от слабости, заговорил с ними об Атоне. Тогда они захохотали грубыми голосами и перебили его:
- Да-да, мы знаем, ты и нашим врагам послал крест жизни. Они вешают его на шеи лошадям, а в Иерусалиме они отрезали ноги твоим жрецам и заставили их прыгать на обрубках - во славу твоего бога!
Услышав это, фараон Эхнатон издал страшный крик - священная болезнь овладела им, он упал в корчах на пол балкона и лишился чувств. Стражники, ужаснувшись его видом, попытались выгнать беженцев за ворота, но теми овладело отчаяние, и они стали сопротивляться. Кровь окрасила камни мощеного двора и потекла по ложбинкам между ними; тела убитых выкидывали в реку. Нефертити и Маритатон, болезненная Макетатон и маленькая Анхсенатон наблюдали за побоищем с балкона Золотого дворца и никогда уже не смогли забыть увиденного: так впервые они стали свидетелями страданий и смерти, спутников войны.
А фараона я распорядился обернуть мокрыми пеленами и, когда он пришел в себя, дал успокаивающее и снотворное снадобье, ибо на этот раз приступ был столь сильным, что я беспокоился за его жизнь. Фараон смог поспать, но, пробудившись, он сказал мне, причем лицо его было серо, а глаза воспалены от головной боли:
- Синухе, друг мой, этому надо положить конец. Хоремхеб говорил мне, что тебе знаком этот Азиру. Отправься к нему и купи мне мир. Купи мир Египту, даже если для этого потребуется все мое золото и Египет станет бедной страной.
Я горячо возразил:
- Царь, отправь свое золото Хоремхебу, и он быстро купит тебе мир копьями и колесницами, а Египту не придется знать позор!
Он обхватил голову и сказал:
- Ради Атона, Синухе! Неужели ты не понимаешь, что вражда чинит вражду, мщение вспахивает поле для мщения, а кровь порождает кровь - и так, пока мы все не захлебнемся в этой крови! Утешим ли мы страждущего и воздадим ли ему за его муки, если причиним муку другому? А твои слова о позоре - одно только предубеждение. Посему приказываю тебе: езжай к Азиру и купи мне мир.
Но мне его затея была не по душе, я боялся и продолжал сопротивляться:
- Но, царь, они выколют мне глаза и вырвут язык прежде, чем я доберусь до Азиру, и его дружеское отношение меня не спасет, хотя бы потому, что он давно забыл обо мне! К тому же я не приспособлен к тяготам войны, она вообще вселяет в меня ужас! Мое тело утратило гибкость, далекие путешествия уже не для меня, и уж конечно я не смогу повести речь, с потребным для этого искусством, которым отлично владеют другие, специально выученные лицемерить с младенческих лет и служащие тебе послами в чужих странах при царских дворах. Пошли вместо меня другого, если ты хочешь купить мир, но не посылай меня!
Но фараон упрямо повторил:
- Отправляйся, как тебе приказано. Фараон сказал.
Но я-то уже видел беженцев во дворце царского дома. Видел их изувеченные рты, выколотые глаза и обрубки рук. И посему я отнюдь не собирался отправляться в Сирию, а двинулся домой, чтобы лечь там в постель и притвориться больным, дожидаясь, пока фараон забудет о своей дикой затее. Однако на полдороге меня встретил мой слуга, с немалым изумлением сказавший мне:
- Хорошо, что ты возвращаешься, Синухе, мой господин, ибо из Фив только что прибыло судно, на котором приплыла дама по имени Мехунефер; она сказала, что она твоя подруга, и теперь ждет тебя в твоем доме, разодетая, как невеста, и пахнущая маслом на весь дом.
Я тотчас повернул обратно и почти бегом кинулся к Золотому дворцу, где сказал фараону:
- Хорошо, пусть будет по слову твоему. Я поеду в Сирию, и моя кровь падет на твою голову. Но уж если мне ехать, я хочу отправиться сей же час, так что пусть твои писцы немедля напишут все необходимые глиняные таблички, удостоверяющие мое досточтимое положение и мои полномочия, потому что Азиру относится к табличкам с величайшим почтением.
Пока писцы были заняты этим делом, я поспешил укрыться в мастерской Тутмеса, моего верного друга, не бросившего меня в этой беде. Он только что закончил статую Хоремхеба из коричневого песчаника, сняв предварительно гипсовую маску с его лица, когда тот был в Ахетатоне, - впрочем, об этом я уже рассказывал прежде. Статуя была изваяна в новой манере и была как живая; она воздавала должное своему образцу, хотя, на мой взгляд, Тутмес немного преувеличил толщину мускулистых рук Хоремхеба и ширину его груди, так что Хоремхеб скорее походил на борца, чем на Начальника дворцовой стражи и Советника царя. Но эта новая манера отличалась преувеличениями в изображении всего сущего, даже уродств, ибо, с точки зрения нового искусства, главным была верность правде, и в то время, как старое искусство скрывало уродства и разглядывало в человеке главным образом его достоинства, а недостатки сглаживала, новое искусство сосредотачивало свое внимание на уродствах, дабы не упустить их из виду и ни в коем случае не отступить от правды. Не знаю, впрочем, можно ли считать сугубым стремлением к правде именно преувеличение уродств, но Тутмес твердо верил в это, а мне не хотелось перечить ему, потому что он был моим другом. Он обтер статую мокрой ветошью, чтобы показать, как красиво играет песчаник на мышцах и как точно соответствует цвет камня коже Хоремхеба, а потом сказал:
- Знаешь, я думаю доплыть вместе с тобой до Хетнечута и взять с собой статую - посмотреть, чтобы ее поставили в храме на место, подобающее сану Хоремхеба и моему достоинству. Да, воистину так, я поеду с тобой, и пусть речной ветер освежит мою голову и прогонит винные пары Ахетатона, а то у меня уже дрожат руки от тяжести зубила и молотка, а сердце извелось от горячки и тоски.
Писцы доставили мне глиняные таблички и золото на дорогу вместе с благословением фараона Эхнатона, мы велели погрузить статую Хоремхеба на царский корабль и, не медля больше ни мгновения, отплыли вниз по реке. Своему слуге я приказал передать Мехунефер, что я уехал на войну в Сирию и там погиб. Я не считал, что слишком удаляюсь от истины, передавая это, ибо отправлялся в страхе за свою жизнь и предвидел для себя ужасный конец. Далее я велел слуге со всеми почестями погрузить Мехунефер на любой идущий в Фивы корабль, невзирая на ее возможные протесты. И если, сказал я, если вопреки всякой вероятности я вернусь и по возвращении найду в своем доме Мехунефер, то все слуги и рабы будут наказаны плетьми, у них отрежут уши и носы, а затем всех отправят на пожизненную каторгу в рудники! Мой слуга взглянул мне в глаза и понял, что я говорю серьезно. Поэтому он перепугался не на шутку и пообещал в точности выполнить мой приказ. Так с облегченным сердцем отплыл я вместе с Тутмесом на царском корабле вниз по реке, а поскольку вернуться обратно я не чаял и полагал, что еду на верную смерть, суженную мне от рук людей Азиру и хеттов, то вина в нашем плавании мы не жалели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121