Мы увидели освобожденное искусство Крита и сами обрели свободу, ты еще удивишься всему, что увидишь, ибо камень уже ожил в наших руках, хотя мы должны еще многому научиться.
Я сказал ему:
- На твоем одеянии крест - символ жизни.
Он широко улыбнулся:
- Ну и что? Он означает свободу от ложного бога и жизнь, в которой торжествует свет и правда.
- А что еще он означает для тебя, жившего некогда тем, что богатые давали тебе за рисунки для их детей? - спросил я.
Он засмеялся, вспоминая дни своей бедности, взял в руки мою чашу и, с восхищением разглядывая ее, сказал:
- Я остерегаюсь говорить о богах, мне достаточно красивой жизни, ее удивительных красок и форм, для моих рук жизнь словно кувшин вина, который никогда не пустеет, а для глаз - картина, на которую невозможно наглядеться. Нет, Синухе, я не хочу говорить с тобой о религии, в ней каждый день все меняется в зависимости от видений фараона, и то, что вчера было правильно, сегодня может оказаться неверным, ведь он один за другим срывает покровы, скрывающие правду, а их все еще предостаточно, и я этому не удивляюсь. Ты становишься скучным, Синухе, когда за праздничным столом заводишь речь об Атоне, нам и на трезвую-то голову хватает забот следовать его ученью. Лучше порадуем наши сердца вином, ибо Атон - даритель радости, он дарит своим любимцам золотые чаши и высокие посты. Предоставим бога заботам фараона, он в этом лучше разбирается, хотя и у него бывает отчаянная головная боль, какую у меня вызывает смешанное вино.
Я очень радовался встрече с Тутмесом, даже Хоремхеб, увидев его, тоже просиял, хотя по положению ему не подобало открыто проявлять радость. Тутмес внимательно посмотрел на Хоремхеба и сказал, что высечет для храма Атона его портрет из камня, так как он освободил Фивы от власти ложного бога и, поскольку его лицо и фигура - благодарный образец для художника, надо только получить у фараона золото и подходящий камень для этой работы. Хоремхеб был очень польщен - ведь его еще никто не ваял, но он ответил Тутмесу так:
- Ты, наверное, думаешь, что окажешь мне услугу, изваяв меня для вечной жизни, но я думаю, что имя мое, благодаря моим делам, и так сохранится. К тому же я вовсе не хочу стоять, уставившись как дурак на бескровные жертвоприношения Атону, ведь я воин и ничего во всем этом не понимаю. Лучше поставить мое изваяние в храме Хора в Хетнечуте - городе, где я родился, ибо с Хором Атон еще не поссорился, а я с радостью заткнул бы глотки тамошним жителям, ведь они смеялись надо мной и моим копьем, когда я был мальчишкой.
Сказав это, он встал и низко поклонился, опустив руки к коленям, и мы с Тутмесом тоже низко поклонились, ибо к нам подошла царица Нефертити и заговорила с нами, положив на грудь свою хрупкую руку. На ее пальцах не было ни одного перстня, а на запястьях - ни одного браслета, чтобы каждый видел, как прекрасна эта рука и как хрупка кисть. Она обратилась ко мне со словами:
- Ячменное зерно вновь зазеленело в воде, которой омыто мое тело, и я полна нетерпения, ибо фараон тоскует о сыне, наследнике власти, ведь пока рядом с ним не стоит сильный наследник крови, его собственная власть не тверда, ложный бог все еще подстерегает во тьме, желая захватить трон, я говорю об этом откровенно, потому что мы все это хорошо знаем. Ты, Синухе, собирал знания во многих странах, и мне говорили, что как врачеватель ты делаешь чудеса. Скажи мне - рожу ли я сына?
Я разглядывал ее глазами целителя, стараясь забыть о ее красоте, которая так и притягивала к себе всякого, на кого она обращала взор и кто приближался к ней.
- Нефертити, Божественная супруга фараона, ради самой себя не желай сына, ведь твои бедра узки, и сын доставил бы тебе более страшные боли, чем дочь, он угрожал бы твоей жизни.
Но она посмотрела на меня своими ясными холодными глазами и сказала нетерпеливо:
- Ты напрасно говоришь мне то, что я и сама знаю, но лучшие целители из Дома Жизни, помогающие родам, еще до их наступления вытянули головки моих дочерей, чтобы они стали длинными и узкими, а дети родились живыми. Целители не решились бы на это, если бы божественная мать фараона не призвала колдунов из земли Куш, которые живут в соломенных хижинах и знают этот обычай. Так что не беспокойся за мою жизнь или за головку сына, лучше скажи, что мне делать, чтобы родить наследника.
Выслушав это, я понял, что фараон Эхнатон выше всех предрассудков, и мысль о том, что в жилах Божественной матери фараона течет негритянская кровь, укрепилась во мне, ведь как иначе могла она знать тайны негритянских целителей? Но как врачеватель и египтянин я почувствовал неприязнь к такому способу помогать родам. Подбирая слова, я все-таки сказал:
- Никому, кроме Атона, не дано предопределить, какого пола ребенку быть во чреве матери, человек тут бессилен. Правда, в некоторых странах люди верят в то, что с помощью амулетов женщины при желании могут рожать сыновей, но амулеты часто не помогают, и это не удивительно, ведь возможности тут равны. Однако раз ты уже родила двух дочерей, то, скорее всего, родишь теперь сына, только твердо обещать тебе это я не могу, потому что хочу быть честен с тобой и не желаю, подобно лжецелителям, обнадеживать тебя глупыми фокусами, чтобы добыть себе золота.
Мои речи ей не понравились, она перестала улыбаться и, глядя на меня ясными холодными глазами, сказала:
- Как тебе известно, супруг мой Эхнатон родился от солнца. Он родился благодаря молитве Божественной царицы-матери в Гелиополисе, и его рождение было сокрыто божественной тайной. Ведь ты не можешь этого отрицать?
Что-то в ее холодном облике раздражало меня, я осмелел, в чем повинно было, может быть, и вино, но, прежде чем сказать, долго и многозначительно смотрел мимо нее, на жреца Эйе.
- Как для целителя для меня не существует божественных тайн, но ради египетского народа я не хотел бы, чтобы ты ездила в Гелиополис, ведь в твоем собственном дворце есть такая же сила, а фараон Эхнатон хочет жить правдой. Если бы чрево твое год за годом оставалось бесплодным, я, может быть, ничего и не сказал бы, ибо наследование власти - важное дело, но поскольку в фараоне и в тебе нет никакого природного изъяна, тебе не поможет, если ты развратишь свое сердце, ведь шансы все равно будут равны.
Она поднесла руку к своей гибкой шее, глубоко вздохнула и поглядела на меня так, словно хотела убить. Но сдержанность ей не изменила, и она хладнокровно сказала:
- Не понимаю, о чем ты говоришь, ты, наверное, придаешь своим словам какой-то тайный смысл, чтобы убедить меня, но это напрасно, твоего честного ответа мне довольно, и я благодарю тебя за него.
Тутмес смело вмешался в разговор и сказал, глядя ей в глаза:
- Нефертити, прекраснейшая из прекрасных, рожай только дочерей, чтобы они унаследовали твою красоту и мир от этого стал богаче. Маленькая Меритатон уже красавица, и придворные дамы, завидуя ее прелести, с помощью причесок стараются придать своим головам форму ее головки. А тебя я изваяю в камне, который навечно сохранит твою красоту.
Я успокоился и удивился ее колдовской силе, которая заставила меня говорить неразумно. Как целитель я назвал некоторые продукты, которые ей не следует есть, и рекомендовал грызть зрелые пшеничные зерна, ибо это единственный способ придать силы семени и поколебать природу, чтобы она начала склоняться к мужскому полу во чреве женщины. Я сказал ей:
- Единственная божественная тайна во всем этом - то, что женщина оплодотворяется мужским семенем, все считают это естественным, но никто не умеет это объяснить.
Тогда она снова мне улыбнулась, пригубила вино из моей чаши и промолвила:
- Я просто глупая женщина и мать, а все матери суеверны. Оберегай меня от моих суеверий, чтобы я родила здорового ребенка, кем бы он ни был - девочкой или мальчиком.
От ее губ на краю моей чаши остался кирпично-красный след, который я постарался сохранить. Он и теперь еще виден на краю этой золотой чаши, и некто, непостижимым образом определяющий все, что происходит, определил ребенку, заставившему тогда зазеленеть ячменное зерно, родиться девочкой, которая сделала ребячливого мальчика фараоном обоих царств. Но тогда я этого еще не знал и в тот же вечер показал чашу Мерит, у меня ведь была причина двойной гордости: из нее пил фараон, а на ее краю алел след от губ Нефертити. И хотя ее глаза были холодны и прозрачны, эта женщина помимо своей воли рождала безнадежные грезы. Но Мерит отнеслась к моей чаше с пренебрежением и не позволила погладить свои щеки, сказав, что я опьянел от вин Золотого дворца. Зато когда я на следующее утро взял ее с собой полюбоваться праздничным выездом фараона, на ней был летний наряд нового фасона, и она была очень красива в нем, хотя и родилась в кабачке, так что я ничуть не стыдился, стоя рядом с ней на Алее овнов, где были отведены места для любимцев фараона.
5
Настроение человека так непредсказуемо и вера фараона так меня ослепила, что я не предчувствовал ничего плохого, хотя в водухе знойного дня еще сохранялся запах тлеющих развалин, а с реки доходило зловоние разлагающихся трупов. Аллея овнов была украшена пестрыми флагами, вдоль нее стояли огромные людские толпы, мальчишки, желающие увидеть фараона влезли на деревья, а Пепитатон поставил вдоль Аллеи неисчислимое количество цветочных корзин, чтобы народ, по обычаю, мог бросать цветы на дорогу, по которой движутся носилки фараона. На душе у меня было легко: будущее Египта, словно в мареве, представлялось мне свободным и светлым, из дворца фараона я принес золотую чашу, и меня назначили царским трепанатором черепа. Рядом со мной стояла красивая, в расцвете сил женщина, которая была мне другом и держала меня под руку; вокруг, на местах для избранных, стояли веселые улыбающиеся люди, но простого народа я не видел. Было лишь непривычно тихо, так тихо, что до Аллеи овнов доносилось карканье ворон с вершины большого храма - вороны и стервятники угнездились в Фивах, отяжелев от сытости, они уже не могли улететь обратно в горы.
Очевидно, беда разразилась от того, что негры с разрисованными лицами сопровождали золотые носилки фараона, уже один их вид разжег ненависть народа. Ведь в толпе не было почти никого, кто не пострадал в последние дни: у многих сгорели дома, слезы женщин еще не обсохли, раны мужчин под повязками продолжали болеть, а их разбитые рты еще не способны были улыбаться. Фараон Эхнатон появился у всех на виду, покачиваясь в носилках высоко над толпой. На его голове была двойная корона объединенных египетских государств - Верхнего и Нижнего Египта, украшенная лилиями и папирусом, руки были сложены крестом на груди и крепко сжимали жезл и бич. Он сидел не шелохнувшись, словно божество, как всегда сидели фараоны, являясь перед народом, вокруг него стояла жуткая тишина, словно его вид сковал всех немотой. Наконец воины, охраняющие Аллею овнов, подняли копья и прокричали ему приветствие, к ним присоединились придворные, они стали бросать на дорогу перед носилками цветы. Но на фоне страшного молчания народа эти приветствия прозвучали слабо и жалко, словно жужжание одинокого комара в зимнюю ночь, поэтому они скоро замолкли, а воины начали растерянно оглядываться.
Тут фараон в нарушение всех обычаев шевельнулся и, с воодушевлением приветствуя народ, поднял жезл и бич. Толпа вздрогнула, из всех уст вырвался дикий крик, похожий на рев морских волн, бьющихся во время бури о скалы. Придя в движение, народ громко и жалобно кричал:
- Амон! Амон! Верни нам Амона - царя всех богов!
Раскачиваясь словно волны, толпа кричала все громче, вороны и стервятники поднялись в воздух со стен и башен храма и закружили над носилками, хлопая черными крыльями. А люди кричали:
- Убирайся вон, лжефараон! Убирайся вон!
Крики напугали носильщиков, они остановились, а когда, подгоняемые перепуганными офицерами, попытались вновь двинуться, народ мощной волной прорвался на Аллею овнов, сметая со своего пути цепь воинов, и, сгрудившись, преградил путь носилкам. В мгновение ока все смешалось, воины, пытаясь расчистить дорогу, пустили в ход палки и дубины, но скоро, спасая собственную жизнь, вынуждены были схватиться за копья и ножи, в воздухе замелькали дубины и камни, по Аллее овнов полилась кровь, и сквозь злобные голоса послышались отчаянные смертельные крики. В фараона не попал ни один камень, недаром он, как все фараоны до него, был рожден солнцем. Его личность была священна и неприкосновенна, никто из толпы, всем сердцем его ненавидящий, даже во сне не осмелился бы тронуть его, ибо такого никогда еще не случалось. Поэтому, никем не задетый, фараон видел со своего высокого сиденья все, что происходило вокруг. Забыв о своем достоинстве, он встал и закричал, стараясь сдержать воинов, но среди рева толпы его никто не услышал.
Народ бросал камни в воинов и бил их палками, воины, защищаясь, многих убили, и народ, не умолкая, кричал:
- Амон, Амон, верни нам Амона!
И еще он кричал:
- Убирайся прочь, лжефараон, убирайся прочь, тебе нечего делать в Фивах!
Толпа швыряла камни также и в высокородных, протискиваясь на их места, так что разряженные женщины бросили цветы, выронили свои флакончики с благовониями и убежали.
Тогда Хоремхеб приказал трубить в трубу, и с прилегающих улиц, где они прятались, чтобы не раздражать народ, выехали колесницы. Многие из толпы попали под их колеса и были затоптаны лошадьми, но Хоремхеб велел убрать из колесниц мечи, чтобы они не поранили людей, и колесничие двигались медленно, соблюдая положенный порядок, потом окружили носилки фараона и уехали, охраняя царское семейство и его свиту. Народ, однако, не разошелся до тех пор, пока ладьи фараона не достигли другого берега. Тогда в толпе началось ликование, и крики торжества были еще страшнее криков ненависти; всякий сброд, затесавшийся в толпу, стал врываться в дома знатных людей, круша и грабя все, что попадалось ему на глаза. Только после того, как воины, работая копьями, навели порядок, народ разошелся по домам, наступил вечер, и вороны опустились на камни Аллеи овнов раздирать трупы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121