Во всех случаях Джилас старается быть честным по отношению к человеку, чья враждебность в дальнейшем вызвала у него горечь разочарования. Несмотря на свое избавление от коммунистических иллюзий, Джилас никогда не сожалел о том, что был одним из руководителей партизан. Он, однако, не пытается скрыть допущенные им ошибки и просчеты. Особенно это касается его руководства восстанием в Черногории в 1941 году. Описывая этот и другой спорный эпизод – потерю раненых в битве на Сутьеске в 1943 году, Джилас спустя сорок лет размышляет о своей неудаче. Читая его, не можешь отделаться от впечатления, что Джилас несет основную долю вины за ссору с Моше Пьяде, которая закончилась в 1954 году катастрофической развязкой. Джилас располагает к себе как писатель тем, что не стесняется представлять себя в невыгодном и даже смешном свете. Из рассказов Джиласа о его беседах с Тито и Ранковичем складывается впечатление, что его черногорское упрямство и горячность временами то забавляли их, то приводили в ярость. Значение Джиласа как источника информации трудно переоценить. Кроме того, он обладает несомненным писательским даром. Благодаря этим особенностям иногда кажется, что фигура рассказчика немного оттесняет на задний план героя повествования – Тито. Возможно, в этом нет ничего плохого. Хотя Тито всегда крепко держал в своих руках поводья власти и за советами чаще обращался к Корделю и Ранковичу, молодые романтики вроде Джиласа и Иво Лолы Рибара заражали его своим вдохновением. После смерти Рибара в 1943 году и отступничества Джиласа в 1954 году Тито в каком-то смысле лишился цели в жизни. А Джилас, несмотря на ссору с ним, прожил так долго, что стал последним из самых видных деятелей, создававших титовскую Югославию.

Тито оставался в Загребе до начала мая 1941 года, однако не предпринимал никаких попыток оказывать усташскому режиму сопротивление. Большинство католиков Загреба и других городов Хорватии ликовали по поводу вновь обретенной их страной независимости и вслед за церковью славили Анте Павелича и его наставника Адольфа Гитлера. Православное крестьянство Крайны и Боснии-Герцеговины ранее никогда не пополняло собой рядов коммунистической партии, и те немногие крестьяне, что брались за оружие, были либо вне политики, либо являлись четниками-роялистами. Коммунистами в НХГ, как правило, становились фабричные рабочие либо молодые люди из буржуазных семей, вступавшие в ряды партии в стенах Загребского университета. В атмосфере репрессий и террора, проводимых министром внутренних дел Артуковичем, принадлежащие к левому крылу хорваты опасались за свои жизни ничуть не меньше, чем сербы, евреи и цыгане. Многие коммунисты вступали в ряды хорватской армии и ополчения, в отряды так называемых «домобранов» – частично ради того, чтобы отвести от себя подозрения, частично – чтобы получить в свои руки оружие и пройти необходимую военную подготовку, чтобы затем при первом удобном случае перейти на сторону партии. В 1943 году эти подпольные коммунисты помогли переманить на сторону партизан целые подразделения хорватской армии.
В мае 1941 года Тито, приняв обличье преуспевающего инженера, отправился по делам в Белград, где поселился в добропорядочном пригороде Дединье. Он прибыл в Белград потому что, как коммунист, стремился сделать этот город своей столицей и средоточием власти. Как мы помним, в годы первой мировой войны он воевал против сербов, а будучи партийным функционером, близко познакомился с характером этого народа; неудивительно, что Тито сумел предугадать, что первые всплески сопротивления произойдут именно в Сербии и Черногории, даже если восставшие не будут испытывать к коммунизму особых симпатий.
Многие офицеры и солдаты побежденной югославской армии унесли оружие с собой в горы, чтобы продолжать сражаться там подобно тому, как это делали четники в последние три года первой мировой войны. Среди них был и полковник Дража Михайлович, служивший ранее в Северной Боснии, а затем перебравшийся в мае в Плоские Горы (Ravna Gora), на сербском берегу реки Дрины. Подобно генералу де Голлю во Франции, – кстати в будущем у них обнаружилась близость характеров, вылившаяся в настоящую дружбу, несмотря на то, что лично они ни разу не встречались, – Михайлович не боялся критиковать положение в армии, особенно ее неподготовленность к отражению нападения с воздуха, а также слабость бронетанковых формирований. Как и де Голль, Михайлович изучал тактику ведения партизанской войны. Его привычка читать мораль, а также в достаточной мере левые взгляды, снискали Михайловичу непопулярность среди консервативно настроенного, питавшего слабость к коньяку высшего офицерства, которое, будь оно английским, наверняка бы прозвало его «большевиком».
Тогдашний лидер четников, этого своеобразного клуба ветеранов Турецкой и Австрийской войн, раздражал многих сербов, так как призывал их не оказывать немцам сопротивления. Аура и имя четников поэтому достались таким офицерам, как Михайлович, хотя последний неизменно считал себя обыкновенным солдатом, а не подпольщиком. Югославское правительство в изгнании, находившееся в Лондоне, назначило его первым генералом, а затем и министром обороны. Спланированные Михайловичем операции, начавшиеся уже в мае 1941 года, до некоторой степени способствовали поднятию боевого духа у англичан, которые в то время отступали под натиском немцев в Греции, на Крите и в конечном итоге – в Северной Африке.
Четники в Сербии занимали удобное положение для проведения диверсий на железнодорожной линии, связывавшей Австрию с Салониками и Восточным Средиземноморьем.
Немецкая военщина управляла тем, что осталось от Сербии, вплоть до августа 1941 года, а затем поставила во главе страны генерала Милака Недича – ему отводилась примерно та же роль, что и Петену в вишистской Франции. Кроме того, немцы пользовались поддержкой лидера сербских фашистов Димитрия Льотича и его сторонников, по крайней мере до тех пор, пока перевес был на стороне стран «оси». Патриарх сербской православной церкви отказался сотрудничать с немцами, за что и провел большую часть войны в нацистском концлагере.
Гестапо в Белграде арестовало и посадило за решетку многих выдающихся писателей, художников и научных работников, в том числе и Виктора Новака – автора двух томов по истории хорватской католической церкви. Находясь в концлагере к северу от Белграда, Новак познакомился с несколькими беженцами из НХГ, от которых услышал о зверствах, творимых усташами и их покровителями в сутанах. Выйдя из тюрьмы в 1941 году, Новак сел за написание книги «Magnum Crimen» («Великое преступление»). Это был монументальный труд, посвященный хорватской католической церкви.
Жители Белграда не только слышали рассказы из уст беженцев – ежедневно они становились свидетелями творимых усташами зверств, ведь по Дунаю и Саве плыли тысячи трупов, причем на некоторых из них находили послания чудовищного содержания, вроде: «В Белград, королю Петру».
В середине мая 1941 года немецкие конвои перегоняли через Югославию еще больше грузов, направляясь в Румынию. До Тито доходили слухи о предстоящем вторжении в Россию, о чем он и поставил в известность Москву Дедиер В. Говорит Тито: его автопортрет и борьба со Сталиным. Лондон, 1953, стр. 143.

. Когда Гитлер 22 июня начал операцию «Барбаросса», югославская компартия выступила с формальным призывом к восстанию, однако нападение на Россию всколыхнуло миллионы югославов, даже тех, что не были коммунистами. Впоследствии Тито пытался оградить себя от упреков, что он-де не вступал в войну до нападения Гитлера на Советский Союз, заявляя, что «такая трудная борьба не может быть подготовлена за один день» Дедиер В. Говорит Тито: его автопортрет и борьба со Сталиным. Лондон, 1953, стр. 146.

.
Согласно Джиласу, Центральный Комитет КПЮ не предпринимал каких-либо действий вплоть до 4 июля, когда состоялась встреча на вилле у Владислава Рибникара (одного из самых богатых попутчиков коммунистов, возглавлявшего газету «Политика»). Джилас пишет, что предсказал тогда скорое поражение немцев, но Тито, который был старше и умудреннее опытом, а также отлично знал все слабости Советского Союза, говорил о долгой и трудной войне. На этой встрече Тито приказал Светозару Вукмановичу-Темпо отправиться в Боснию-Герцеговину, а Джиласу – в его родную Черногорию.
Когда же управление Черногорией перешло к итальянцам, те поначалу вели себя в таком милом и непринужденном духе, что снискали себе симпатии хорватов на Далматинском побережье, а кроме того, репутацию защитников евреев и сербов.
Тем не менее в Черногории итальянцы столкнулись с народом гордым, воинственным, подозрительным к чужестранцам, готовым сражаться до последнего вздоха против любого иноземного захватчика, независимо от того, как последний пытается наводить здесь свои порядки – железным ли кулаком или же в лайковых перчатках.
Вместо того чтобы купиться на итальянскую любезность и дружелюбие, черногорцы увидели в этом проявление изнеженности и слабости. Итальянцы пытались завоевать сердца черногорцев тем, что восстановили монархию, павшую во время первой мировой войны и позднее слившуюся с родственной сербской династией Карагеоргиевичей. Однако черногорские сепаратисты, или «зеленые», пользовались в основном поддержкой старшего поколения, а также некоторых кланов юго-запада страны, находясь в извечной вражде с просербски настроенной партией, или «белыми». Черногория явилась одним из немногих районов Югославии, где коммунисты, или «красные», имелись и среди сельского населения, особенно в северной ее части, откуда был родом Джилас.
Хотя и по разным причинам, «красные», «белые» и «зеленые» ощущали связь с Россией, корнями уходящую еще в дни царизма, когда «мы и русские вместе составляли силу в 200 миллионов».
Нападение Гитлера на Советский Союз вызвало целую волну весьма своеобразно выражавшегося протеста – произносились пьяные боевые клятвы, чистились ножи и винтовки, декламировались кровавые строки епископа Негоша о резне в мусульманской деревне. Одну черногорскую девушку, что посмела заигрывать с итальянским солдатом, раздев догола, распяли в назидание остальным.
Для Тито черногорская авантюра была не более чем уловкой, призванной отвлечь страны «оси» от российского фронта и одновременно сплотить в борьбе ряды коммунистов: «Расстреливайте любого, даже членов провинциального руководства, если только он проявит слабость или же совершит нарушение дисциплины», – приказал Джиласу Тито. Но при этом добавил с чувством: «Но смотрите, не начните при этом всеобщего восстания. Итальянцы все еще сильны и хорошо организованы. Они сомнут вас. Лучше начните с небольших операций» Джилас М. Время войны. Нью-Йорк, 1977, стр. 8.

.
Эти приказы были трудновыполнимы, поскольку коммунистическая партия в Черногории не могла взять под свой контроль даже тех, кто ее поддерживал, не говоря уже о всех «зеленых», «белых» и четниках. Да и Джиласу еще не хватало авторитета среди остальных вождей партии, чьи личные и клановые распри заново всплыли на поверхность, на этот раз под личиной идеологических споров по вопросам марксизма-ленинизма или же интерпретации речей Сталина. В качестве главы армии Джилас остановил свой выбор на капитане югославской армии Арсо Йовановиче – тот еще не состоял в партии, зато был в избытке наделен такими черногорскими достоинствами, как мужество, личная преданность, упорство и настойчивость. С другой стороны, он обладал «полным набором» отрицательных черногорских качеств – таких, как: честолюбие, тщеславие, отсутствие чувства юмора и преклонение перед Россией, – что, кстати, привело к его падению в 1948 году, когда в споре с Тито Йованович занял сторону Сталина. И хотя Джилас любил Йовановича и восхищался им, он неодобрительно отнесся к тому, что товарищи единогласно ввели его в состав членов партии без обычного в таких случаях кандидатства.
Именно в Черногории начались раздоры между двумя любимцами Тито – Джиласом и Моше Пьяде, которые со всей силой проявили себя лишь двенадцать лет спустя.
Как еврей, прошедший через тюремную камеру, коммунист и художник, чье имя и лицо были хорошо известны в артистических кругах, Моше Пьяде, – что вполне естественно, – опасаясь за свою жизнь, отправился в оккупированный нацистами Белград. В начале 1941 года он уже успел побывать в тюрьме, но после переворота 27 марта 1941 года новый режим выпустил его на свободу, и он направил свои стопы в Черногорию, где, согласно непроверенным данным, надеялся присоединиться к англичанам.
Возможно, подобно евреям в Независимом Хорватском Государстве, Пьяде понимал, что будет чувствовать себя у итальянцев в большей безопасности, чем у немцев, однако так и остался без объяснения тот факт, каким образом он надеялся переправиться из оккупированной итальянцами Черногории в оккупированную британцами Африку или же на Ближний Восток. Как бы то ни было, слухи о том, что Пьяде собрался бежать к капиталистам, распространились по всей Черногории и достигли Белграда, причем в этом Пьяде в первую очередь винил Джиласа.
Взаимную обиду усугубило еще и то, что когда Джилас созвал 8 июля заседание регионального комитета компартии, он демонстративно не стал приглашать на него Пьяде. Несмотря на жизненный опыт последнего, его престиж и дружбу во время тюремного заключения с Тито, Джилас считал, что Пьяде слишком стар и слишком увяз во внутрипартийных склоках, интригах и теоретических мудрствованиях. Эта ссора с Пьяде в будущем ему дорого обошлась – на Джиласа обрушились обвинения в самонадеянности, отсутствии уважения к старшим товарищам и даже в антисемитизме. Пьяде порой бывал неуживчив, педантичен и ворчлив, – как этакий дедушка в комедии о жизни нью-йоркских евреев, – однако его остроумие снискало ему популярность среди товарищей по партии, так же как его несгибаемость и личная преданность Тито.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65