Он стоял у окна с зеркалом в руке, поправляя макияж при дневном свете. Ванда вспомнила, что в ее детстве Радомир часто казался ей бесполым – припудренной фиалковым тальком фарфоровой куклой. Подойдя к нему ближе, она увидела, что он смотрел из окна на всемирно известный Большой канал, пристально вглядываясь в гондолу со светловолосым гондольером в ней. На его подбородке красовалась наклеенная мушка.
– Ванда, прошу тебя! Я знаю, ты приехала из Неаполя, где суеверия превратились в народную веру, perdti prego! и все же, я тебя умоляю! (ит.)


Радомир сказал это таким тоном, будто Ванда призналась ему в каком-то своем физическом недостатке.
А она лишь рассказала ему о встрече в поезде по пути в Венецию и о том, что господин с впалыми щеками говорил о перспективе скончаться в Ка Дарио не своей смертью. И еще о том, что она позвонила отцу, чтобы посоветоваться с ним, зная его способность трезво оценивать и взвешивать все, что «бросало тень на наше земное существование», как он любил выражаться. Когда Ванда сказала ему о том, что почти все обитатели дворца умерли не своей смертью или их постигли несчастья, отец ни секунды не сомневался в истинности ее рассказа. Для него не имело значения, идет ли речь о проклятии или о чем-то другом, его волновало только то, что человеку предстояло пережить встречу с этим неизвестным.
– Дорогая моя Ванда, – сказал Радомир, – твой отец чересчур романтичен, как все итальянцы с юга. Я люблю говорить с ним о его работе, о тициановских портретах пап и о том, почему он не воспрепятствовал этой жуткой выставке Ансельма Кифера в Музее Каподимонте. Но я не думаю, что он мог бы достойно поддержать в разговоре тему суеверий.
– Можно подумать, что все остальные итальянцы – воплощенное ratio! разум (лат.).

– воскликнула Ванда. – Миланцы, например, все, кого я знаю, поголовно верят в чудеса. Ты что, не читаешь газет?
Совсем недавно одна дама из миланского общества наняла киллера для своего экс-супруга только потому, что ей это порекомендовала ее астролог.
В душе, однако, Ванда признавала, что ее отец действительно был самым суеверным в семье. Конечно, она никогда не сказала бы об этом Радомиру, но и ей самой отцовское суеверие подчас казалось преувеличенным, как некая слегка утомительная странность. Ее оценка совпадала с мнением матери, для которой даже после нескольких десятков лет жизни в Италии дверь в сверхъестественное оставалась закрытой. Чтобы как-то сохранить гармонию в семье, Ванда старалась уравновесить крайне противоположные взгляды на мистику своих родителей. Она выработала такое же отношение к суевериям, как к витаминным таблеткам: мало кто знает, чем именно они полезны, но все признают, что навредить они не могут. Поэтому она никогда не проходила под прислоненной к стене лестницей или стремянкой, но и согпо зерно (ит.).

, амулет против сглаза, ни на шее, ни в сумке, ни из коралла, ни из золота или серебра не носила. Она не верила, что горбун приносит счастье, а горбунья – неудачи, но при этом она никогда не стала бы дарить шарфы или платки, потому что они предвещают слезы. Она опасалась смыкать руки в замок на затылке или скрещивать пальцы за головой, хотя не могла объяснить почему. Она смеялась, когда отец настаивал, чтобы деньги никогда не клали на постель, потому что это приносит несчастье – деньги, положенные на постель, будут потрачены на лекарства и лечение! Но она следила за тем, чтобы прежде чем раздеться, не забыть выложить мелочь из карманов на ночной столик. И уж, конечно, не класть на кровать головной убор! Ванда не могла забыть, как однажды, войдя в комнату, лихо бросила на кровать свою новую летнюю шляпу, широкополую флорентийку, точно такую же, какую носила Сильвана Мангано в «Occhi neri» «Очи черные» (ит.).

, и как лицо отца мгновенно стало мертвенно-бледным. Он пулей подскочил к кровати и сбросил шляпу на пол a mano cornuta – переплетенными пальцами – «рожками», которые считались молниеотводами от сглаза. «La morte!» Смерть! (ит.)

– закричал он.
С вытянутыми перед собой обеими руками, с козой рогатой из указательного пальца и мизинца он выглядел маленьким взбешенным быком. «Шляпа на постели приносит верную смерть». Казалось, он вот-вот упадет в обморок. Сумки тоже нельзя было класть на кровать. Почему, никто точно не знал, но вся семья подчинялась этой примете.
Отец Ванды унаследовал суеверия от своей матери Нунциатики, у которой, как говорили, был третий глаз. Ванда узнала об этом от булочника Маринелли, который рассказал ей чудесную историю ее бабушки.
– Во время войны партизаны узнали, что твоя бабушка Нунциатика прячет сбитого немецкого летчика. Скорее всего он ей нравился. Партизаны решили за это повесить Нунциатику. Она плакала, кричала, но они были непреклонны. Ее подвели к виселице и накинули веревку ей на шею. Ударом ноги кто-то из них вышиб ящик из-под ее ног. Все решили, что ей конец. Но не тут-то было. Веревка оборвалась, словно шпагат. И Нунциатика рухнула вниз, как спелая груша.
– Мадонна, – ахнула Ванда. – Чудеса!
– Именно так. Партизаны перекрестились и сказали: «Ну ее! Принесет нам одни несчастья!» С тех пор мы и думаем, что у твоей бабушки есть третий глаз.
Когда Нунциатика узнала, что булочник рассказал ее историю Ванде, она впала в ярость. Ее топазовый кулон, который до тех пор безмятежно покоился в ложбинке на ее груди, подпрыгивал от эмоций в ее декольте. Ванда хорошо помнила эту сцену. «Маринелли, сукин сын, он вообще что-нибудь понимает, что можно, а что нельзя?! Да как он посмел говорить такое восьмилетнему ребенку!»
Надо сказать, что бабушка узнала о болтливости синьора Маринелли от самой Ванды, которой очень захотелось узнать, где сидит ее третий глаз.
После чудесного спасения от виселицы бабушка Нунциатика поверила, что все возможно. И внушила это своему сыну. Поэтому отец Ванды полагал, что в жизни надо быть готовым ко всему, предупрежден – значит вооружен. При этом ему не была свойственна пораженческая позиция фаталиста, скорее он был оптимистом. И это характеризовало его жизненный настрой. Его суеверие происходило не из страха перед божественным или демоническим. Пожалуй, это был протест против бессмысленности существования. Если человек не в состоянии избавиться в жизни от таинственных явлений, он должен быть готов встретиться с ними лицом к лицу. Нельзя трястись от страха и наблюдать, как жизнь проносится мимо. Нужно уметь ее направлять. Поэтому у него была целая коллекция амулетов: золотое зернышко на шее, коралловое – в машине, металлическое – на связке ключей, серебряное – в кармане брюк, а также в кармане пиджака и в портмоне. Он и шагу не делал без своих согпо. Мир для него был полон знаков, которые вступали во взаимодействие с его амулетами. Он верил в чудо Святого Януария, когда кровь покровителя Неаполя вновь закипала в фиалах. Два раза в год он приходил в Неаполитанский собор за благословением – в день рождения святого 19 сентября и в первые майские выходные. Каждый неаполитанец знает, что если чудо Святого Януария не происходит, значит, случится катастрофа. В детстве Ванда вполне разделяла восторг отца перед чудом с кровью, потому что именно в этот день он покупал ей сахарную вату и кукурузные хлопья.
Кроме того, отец Ванды регулярно ездил в собор в Амальфи, где мироточили мощи Св. Андрея. Каплями омолаживающего миро он смачивал ватный тампон, привозил домой и помазывал лоб каждого члена семьи.
Никогда отец не положил бы на стол хлеб как не положено, потому что это неуважение к хлебу, который может в качестве отмщения принести беду. При переезде на новую квартиру в Вомеро он посыпал солью во всех комнатах и целый день жарил во фритюре рыбу, отказываясь прерваться, чтобы выпить чашку кофе, потому, что запах рыбы лучше всего отгоняет злых духов.
Однажды мать Ванды выронила у плиты бутылку с оливковым маслом и, поскользнувшись на нем, растянулась на полу. Отец при этом впал в истерику. Его глаза, казалось, выскочат из орбит. «Ci viole una vergine!» нужна девственница (ит.).

– отчаянно кричал он.
Несчастье можно предотвратить, повторял он, только упросив девственницу пописать на то место, где было пролито масло. Мать Ванды расхохоталась, и это чуть было опять не спровоцировало развод. «Ну хорошо, – сказала она, – попроси Ванду». Тогда-то отец и узнал, что его дочь давно не девственница. Подавленный, он рассеянно посыпал масляное пятно солью, что тоже должно было помочь. А когда несколько дней спустя Ванда увидела, как он мочится на колесо своего нового «фиата», она решила, что таким образом он хочет защитить их дом от проклятия, к которому могла привести потеря ею девственности. Помочиться на колесо, пояснил отец, это единственное стоящее средство защитить автомобиль от будущих испытаний. Это окончательно вывело мать из себя, несмотря на давно принятое ею решение не вступать с ним в споры об оккультизме. «Может, так ты и защитишь машину, Марчелло, – сказала она. – Но разве обязательно это делать днем?»
– Тосса ferro! – говорил отец каждый раз, когда кому-то хотелось чихнуть или высказать свое пожелание: «Подержись за железо!»
– Если бы ты была мальчиком, – однажды серьезно сказал он Ванде, – ты бы поступала иначе.
И ей очень захотелось узнать, в чем же у мужчин есть преимущество.
– Ну, – протянул отец, – мужчины могут подержаться здесь, за это место. Это отводит от них несчастье.
Ванда не сомневалась, что, переступая порог Палаццо Дарио, ее отец подержался бы за это место.

Микель вошел в комнату, чтобы подготовить Радомира к его вечернему выходу. В руке он держал тарелку с вымоченным в молоке куском говядины, главным секретом туго натянутой кожи на лице Радомира. Пять минут – и чудо готово! Радомир подставил лицо Микелю, и тот положил на него мясо. После процедуры мясо отдавали Марии, которая его отбивала. «Жить надо экономно!» – внушал всем Радомир.
С тех пор как Радомир поселился в Венеции, карнавал стал смыслом его жизни. Одиннадцать дней праздника означали для него тридцать три костюма, потому что он менял их по три раза в день. Карнавал был для него священен. Он наслаждался движением сквозь толпу, которая расступалась перед ним, как море перед Моисеем и израильтянами. Он, как живительный нектар, впитывал все, что слышал о своих нарядах. Он являлся на публике трижды в день: утром и после обеда он сидел в кафе «Флориан» на привычном месте у окна в первом зале справа от входа. Вечером он появлялся на приемах в Палаццо Ка Зенобио или Пизани-Моретта. Год назад в кафе «Флориан» его избрали «Королем карнавала», и с тех пор он получал там бесплатный эспрессо.
На вешалке рядом с креслом Радомира висели костюмы всех эпох. Шаровары, куртки и камзолы с прорезными рукавами, высокие жабо, набивные короткие штаны и трико. Костюмы китайских мандаринов и одеяния дожей. Бархатные панталоны и парчовые куртки цвета голубой гортензии и насыщенного желтка. В общей сложности шестьдесят два костюма, многие из которых он сшил сам. Он покупал лучшие ткани в Риме, недалеко от Пантеона, в магазине, обслуживающем Ватикан.
Микель снял говядину с лица Радомира. Тот скорчил несколько гримас, желая убедиться, хорошо ли натянулась кожа, и посмотрел на Ванду. Она улыбнулась.
– Ты плохо выглядишь, – сказал он. – Ты не пользуешься помадой?
Ее помада съелась, а это было для Радомира равносильно обкусанным ногтям. Он поднял свое дряблое лицо к Микелю, и тот сначала смазал его кремом, а затем припудрил. Ванда вспомнила совет отца набраться терпения с этим Радомиром. «Не перечь ему, – сказал отец, – он чокнутый». Поэтому она благоразумно сжала губы.
– У меня не хватает времени на тебя, сердечко мое. Постоянные переодевания, макияж и, наконец, интервью с прессой. Голова идет кругом. – Он глубоко вздохнул.
Для сегодняшнего своего вечернего выхода в кафе «Флориан» он выбрал костюм в стиле рококо. Микель приподнял подбородок Радомира, отступил от него на шаг, чтобы осмотреть плоды своего труда на расстоянии – эту манеру он наблюдал летом у акварелистов, писавших виды Венеции. Им овладело вдохновение, и потому он решил добавить к макияжу Радомира штрихи бирюзовой подводки для век, хотя, подумала Ванда, бирюза слишком уж контрастировала с розовым костюмом. Он вывел штрихом от уголков глаз четкие стрелки в форме ласточкиного хвоста, на щеки Радомира легли красные румяна, на сморщенные губы – карандашный силуэт, как лук купидона.
Микель чинно, как церемониймейстер, надел на голову Радомира парик и покрыл сверху сеточкой для волос. Затем помог хозяину надеть бархатную жилетку.
С утра до позднего вечера Радомир был источником премудростей и острот, афоризмов и парадоксов. Они облаком витали вокруг него, как и сейчас.
– В карнавальном костюме нельзя забывать об исторической точности и соответствии со временем. В восемнадцатом веке жилетки застегивали только на нижние пуговицы. На верхние пуговицы их застегивали только мещане, потому что у них не было камердинеров, которые могли бы их расстегивать, – пропыхтел он.
Микель помог ему надеть камзол поверх жилета.
– Костюм – это состояние души. Карнавал – пристанище духа. Уже тогда, когда я спускаюсь по лестнице Палаццо Дарио, я превращаюсь в того, чей костюм на мне надет, – продолжал Радомир.
Микель почистил его плечи щеткой.
– Карнавал вводит меня в транс. Стоит мне одеться Людовиком ХIV, и я легко иду чуть выворачивая стопы, так, как он сам это делал.
Микель подушил его парик.
– А из-под этой треуголки, которая принадлежала дворянину моего любимого восемнадцатого столетия, я смотрю на народ, естественно, с тем же высокомерием, которое было свойственно аристократам того века.
– Тебе удается, – сказала Ванда.
Он замолчал и наконец предстал перед ней в розовом шелке из столетия dixhuitieme восемнадцатый (фр.).

с позументами и галунами, высоким крахмальным жабо и парчовой накидкой, черными туфлями с пряжками и на красных каблуках. Он оглядел платье Ванды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33