ванна стальная 120х70
Мария дни напролет чистила серебро, тарелки, блюда, приборы, солонки и перечницы, – все, чем никогда не пользовались в обычное время, чтобы не попортить. Скатерти были из сплетенных вручную буранских кружев. В центре каждого стола стоял букет из лилий и мальв. У каждого места лежало заполненное Микелем от руки меню: фаршированные цуккини во фритюре, карпаччо из баранины, лимонный ризотто, устрицы с артишоками, телячье филе с лимоном, лимонное бизе и обсыпной торт, кофе, граппа, шампанское и птифуры.
Ванда порадовалась, что наконец сбежала от владельца питомника. Теперь справа от нее пристроился Морозини. Рассевшись за столом, общество опять перемешалось. Рядом с Морозини села вдова издателя Пиньятти.
– Какая честь для меня провести вечер в обществе такой признанной издательницы! – произнес он и дальше зашептал: – Я бы вам предложил одну книгу, маленькие очерки… «Венецианские виньетки».
– Вы – романтик? – спросила вдова.
Нос Морозини тут же засиял.
– О да, романтик, еще какой романтик! – сказал он. – Венеция тоже романтичный город.
Он смущенно кашлянул, взглянув на удивленное лицо Ванды.
– Во всяком случае, для многих приезжающих сюда Венеция…
– … должна быть очень романтичной, – строго сказала вдова, – иначе себя не продашь.
– Да, это так. Видите ли, я сделал несколько копий, если вам интересно. Я хочу, чтобы поклонники Венеции прочли эту книгу, несмотря на то что некоторые недоброжелатели ее не поняли.
– Ах! – сказала вдова Пиньятти. – Значит, вы уже кому-то предлагали вашу рукопись. Это, конечно, плохо.
– Нет, нет, – заторопился Морозини, – я ее только…
– Романтические венецианские виньетки, – по привычке перебил его Радомир, – как оригинально. Там есть любовные сцены?
Он даже понизил голос.
– Разумеется, – ответил Морозини, стыдливо залившись краской, так как заметил, что разговор о рукописи привлек внимание всего общества. – Но там речь не только о любви.
– А о чем еще? – не унимался Радомир.
– О проклятии Палаццо Дарио, – ответил Морозини.
– Как оригинально! – сказал древесный питомник.
– Значит, там и обо мне должно быть написано, – уверенно сказал Радомир. – Иначе какой смысл в этом романе.
Раскрасневшийся Морозини замолчал и повернулся к Радомиру спиной. Ванда с сочувствием заметила, как смущенно он смотрел на свои колени. Вот, значит, чем занимался в музее ее дорогой уважаемый директор все последние недели. Неудивительно, что сейчас он сгорал со стыда. Его страсть к Венеции принесла плоды. И все же ей было непонятно, что его связывало с Палаццо Дарио. Ванда тут же вспомнила – опять! – их первую встречу в поезде, но вдова Пиньятти перевела разговор на свою любимую тему – Северная Лига и штурм Кампанилы. Морозини был счастлив, так как это спасло его от неловкой ситуации, да и Ванда не собиралась тратить вечер на размышления о его литературных амбициях, но вот остальные гости за столом сопроводили перемену темы чем-то вроде массового стона.
– Боюсь, что моя любимая Венеция попадет в руки этих фундаменталистов! Скоро здесь ничего, кроме венецианского диалекта, не услышишь, – не замолкала вдова Пиньятти.
Ванда посмотрела на часы. Венецианских гостей на мгновение скрыла поднятая к глазам рука. Ванда решила, что Примо мог передумать и провести вечер с гребцами регаты.
Один Морозини на радостях, что не придется комментировать свое творчество, с головой окунулся в разговор на новую тему.
– Синьора Пиньятти, – сказал он и посмотрел на нее прямо-таки голодными глазами, – вы же не собираетесь капитулировать перед ордой крестьян, которые считают, что могут въехать в Венецию на тракторах, переделанных на танки? Северная Лига – из Бергамо; Бергамо несколько столетий был собственностью Венеции. Владением! Большинство бергамцев служили камердинерами в аристократических домах Безмятежной. Венеция ничего общего не имеет с этой деревенщиной!
– Может быть, у них нет работы и они скучают, – предположил Радомир, считая себя ответственным за направление беседы в необходимое русло.
– Если бы безработные неаполитанцы брали штурмом колокольни, то все звонницы были бы заняты, а у нас их немало, – сказала Ванда.
– Ужасно, – сказала президент Фонда Палладио.
– Иногда безработный забирается на крышу и грозит спрыгнуть оттуда, потому что не может найти никакой работы, – продолжила Ванда, – а внизу люди кричат: «Давай, прыгай!»
Тут она заметила, что Радомир нервничает. Он стал красный, как лангуст. За весь вечер он не смог ввернуть в разговор: «Не Вольтер ли сказал, что… », или «Как заметил Ларошфуко… », или замечание из теории костюма. А теперь еще этот разговор о политике! Он хотел включиться в него, но смысл все время ускользал от его разумения.
Вдруг Радомир натянуто улыбнулся. В салоне появился Примо.
В свете люстры, в центре внимания гостей он был как свежепойманный упругий тунец, выброшенный из воды на полный народа берег. Безупречный и блестящий. Он улыбался краешком своих потрясающих губ, и Ванда физически ощутила, как распрямились спины присутствующих дам. Выпрямился и Радомир и поспешил навстречу Примо.
– Разрешите представить: Примо Тальяпетра. Наш гондольер – мог бы я сказать.
Ванда увидела, что Примо смущенно сжимает руки.
– Но я был бы не прав, – продолжил Радомир. – Примо – художник. Он занимается современным искусством. Художник и на полставки – гондольер.
«Вот змея», – подумала Ванда.
Радомир не умел проигрывать, поэтому после откровенного разговора с Вандой он старался воспользоваться любым предлогом, чтобы заинтересовать Примо: предлагал помочь с французским – раз в неделю, но каждый раз получал вежливый отказ; обещал замолвить словечко перед директором Музея современного искусства в Париже; выразил желание познакомиться с работами Примо. Когда и это не сработало, Радомир вынужден был признать, что прекрасный Примо потерян для него навсегда. Ванда поняла, что Радомир смирился с судьбой, потому что Примо вдруг перестал его интересовать. Он внезапно стал для него самым скучным человеком на свете.
– Знаешь, Ванда, – сказал однажды вечером Радомир, – Примо мне столько всего рассказал. Почти всю свою жизнь, короткую еще, но полную стольких событий. А потом мне вдруг пришло в голову – ведь он по сути своей скучающий человек! Как заметил Вольтер: «Загадка скуки кроется в том, что человек способен все открыть». Ну, да. Может, с тобой он не так болтлив?
Впредь в те дни, когда Примо будет работать, он не станет переезжать в гондоле с берега на берег всемирно известного Большого канала, а будет натирать мозоли, карабкаясь по мосту Академии и толкаясь с потными туристами.
– Венеция неповторима, – сказала вдова Пиньятти.
Мужчины смотрели на Примо так, словно перед ними стояло говорящее пресмыкающееся, с которым им предстояло говорить о среде его обитания.
– У него красивая шея, – сказала жена графа Гримани, глотнув ртом воздух, – видимо, от гребли.
Радомир посадил Примо рядом с австрийской баронессой. Ванда готова была его придушить. Она слышала, как баронесса сказала:
– Вы гондольер? Нет? Как романтично!
Благодаря случившейся паузе Радомир решил отделаться от неприятной темы и привлечь к себе всеобщее внимание, вырвав эстафету из рук своего тайного соперника, графа Морозини. Он с наслаждением заговорил о Палаццо Дарио, о последних сеансах по изгнанию проклятия, о том, что рука рока, лежащего на дворце, дотянулась даже до мужского туалета на рыбном рынке, где арестовали мага Александра, и о плохом дизайнерском вкусе его – Радомира, который, по мнению госпожи Лидии, и притягивает злых духов.
– О, если бы все неуспокоенные души, обитающие в Палаццо Дарио, могли заговорить! – воскликнула советница по налогам, впервые за весь вечер, который она проводила, неторопливо вычищая пепельницы.
– В этом дворце могли жить и куртизанки, – сказала президент Фонда Палладио, мечтательно улыбнувшись Примо и не замечая красноречивого взгляда своего мужа. – Может быть, сама Вероника Франко, которая провела ночь с Генрихом IIl Французским во время его приезда в Венецию. Она увлекла его.
– Откуда ты знаешь? – спросил ее муж.
– Это известно всем! – резко ответила она.
– Она была одной из самых блестящих поэтесс Венеции, – сказал Морозини, восстанавливая свою репутацию ученого-исследователя. – Она была, позвольте заметить, любовницей трех моих предков: у нее была связь с Маффио Морозини, непристойным поэтом, все началось с литературного спора, в котором она победила; с его братом – Доменико Морозини, конгениальным поэтом, она была его протеже, и с его кузеном – дипломатом Марко Морозини.
– Со всеми тремя вместе? – взволнованно спросила советница по налогам, но Морозини не обратил на нее внимания.
– Была ведь еще куртизанка, которая посоветовала Жан Жаку Руссо бросить женщин и заняться математикой, – заметила жена графа Гримани и бросила кокетливый взгляд на Примо. – А у вас в семье были куртизанки?
– Разумеется, были, – ответил Примо к удивлению Ванды.. – Как же ее звали… Камидлета дель Орсо. Она, случайно, не за одного из Гримани вышла замуж?
– Нет! – возмутился граф Гримани, словно оскорбили его любимую тетушку. – Вы путаете с семьей Цорци.
Разговор о куртизанках мог перерасти в скандал, и Радомир дал знак оркестру. Играли танго, вальсы и мазурки, постепенно танцевальное пространство все заполнилось парами. Гримани танцевал, двигаясь так, будто старался стереть прилипшую к подошве жвачку. Он шаркал ногами по полу, но, как видно, жвачка отставать не хотела. Графиня Гримани, высоко поднимая руки, двигала кистями из стороны в сторону, выкручивая невидимые лампочки. Владелец древесного питомника танцевал пасодобль с синьорой Костанцо, забыв свои антивенецианские настроения. Театральный декоратор Костанцо танцевал квикстеп с вдовой Пиньятти, вальс с президентом Фонда Палладио и танго с Вандой.
Во время танго Ванда услышала – Костанцо именно в этот момент опрокинул ее так, что она, казалось, стукнется головой об пол – как низенькая маленькая австрийская баронесса сказала Примо: «Венеция всегда Венеция» и пригласила его танцевать. И Примо не только не отказался, но еще и улыбнулся в ответ. Какой-то дурацкой улыбкой, подумала Ванда. Неужели он не видел, как баронесса походила на морской огурец? Радомир тоже улыбался ликующей улыбкой. Слегка преждевременно, решила Ванда.
И тут с потолка сорвалась люстра.
23
О том, какую роль может сыграть люстра для коронарных сосудов сердца
Такой Радомир не мог представить себе свою кончину. Просто в одночасье уйти из жизни? Не объявляя об этом всему миру, без драматургии? Оказаться свечой, которую загасили незримым мановением. Знай он об этом, он был бы возмущен.
Ванда в полной растерянности сидела около своего мертвого дяди. Все формальности были закончены. Врач подтвердил факт кончины и посоветовал из-за сентябрьской жары похоронить Радомира в течение двух дней. Ванда, возможно, ждала, что он вот-вот еще раз поднимется и сядет в своей постели. Казалось, ему еще отпущено время и предоставлена возможность очнуться и удивленно воскликнуть «One, jam satis!» (О, довольно! – Гораций).
Чем дольше он так лежал, тем более недовольное и ворчливо-задиристое выражение принимало его лицо. Лоб покрылся морщинками, словно он в любую минуту готов был поссориться по любому поводу.
«Когда я вижу какого-нибудь дебильного наследника престола, я совершенно не жалею, что Италия – не монархия», – казалось, скажет он. Или: «Настанет время, когда Венеция окончательно уйдет под воду!»
* * *
Его обнаружила Мария. Как обычно, около десяти утра, она вошла в его спальню, чтобы открыть ставни на окнах, впустить в комнату чистый свежий воздух, а заодно выкурить у окна сигаретку. Она ловко стянула с кровати покрывало, чтобы проветрить его, встряхнув из окна. И тут она увидела Радомира. Он лежал на животе, повернув голову набок, волосы растрепались, рот был полуоткрыт.
– Мадонна! – вскрикнула Мария. – Как вы меня напугали!
Она никогда не видела Радомира в пижаме и тем более в постели. Обычно он звонил один раз, давая ей знать, что в комнату можно войти. Это значило, что он уже отправился в свою суперванную приводить себя в порядок.
Сейчас он был в шелковой полосатой пижаме серебристо-серого цвета.
– Такое замечательное сегодня утро, настоящее позднее лето! – сказала Мария. – Слишком даже хорошее, чтобы валяться в постели.
Возможно, это был розыгрыш. Мария знала, что Радомир всегда встает чудовищно поздно именно тогда, когда за окном светит солнце. Это для других хорошая погода была поводом пораньше начать день. Радомир же считал для себя принципиальным, в отличие от других, не ставить свою жизнь в зависимость от погодных условий. Она удивилась, что он ей не ответил. Это было странно.
– Синьор! – окликнула его Мария, ожидая, что он вскочит и выгонит ее из спальни. – Синьор Радомир!
Не дождавшись ответа, она подошла поближе и, наклонившись, приложила ухо к его губам. Он не храпел, но ничего другого Мария и не ждала. Лишь после того, как она тронула его за плечо, а он снова не отозвался, она закричала.
С рыданиями и призывами ко всем святым Мария вывалила случившееся на Ванду, и они вдвоем побежали в спальню Радомира.
Оказалось, что Ванда совсем не знает, что же надо делать. Она потрогала его лоб, как у больного с температурой, пощупала пульс. Радомир уже был холодным.
– Мария, – сказала Ванда, – я думаю, он умер.
Она посмотрела на недовольное лицо Радомира. Да, у него, конечно, есть повод злиться, подумала она. Ведь так никто не договаривался.
Это была потрясающая вещь. XVIIl век, Ка Реццонико, как называли эту люстру, выполненную по образцу из дворца Реццонико на всемирно известном Большом канале. Люстра на 18 свечей, она висела в Ка Дарио еще со времен Анри Ренье. Радомир очень гордился ею. «Польский консул, который лет 50 назад гостил в Ка Дарио, прожигал жизнь в свете этой люстры!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Ванда порадовалась, что наконец сбежала от владельца питомника. Теперь справа от нее пристроился Морозини. Рассевшись за столом, общество опять перемешалось. Рядом с Морозини села вдова издателя Пиньятти.
– Какая честь для меня провести вечер в обществе такой признанной издательницы! – произнес он и дальше зашептал: – Я бы вам предложил одну книгу, маленькие очерки… «Венецианские виньетки».
– Вы – романтик? – спросила вдова.
Нос Морозини тут же засиял.
– О да, романтик, еще какой романтик! – сказал он. – Венеция тоже романтичный город.
Он смущенно кашлянул, взглянув на удивленное лицо Ванды.
– Во всяком случае, для многих приезжающих сюда Венеция…
– … должна быть очень романтичной, – строго сказала вдова, – иначе себя не продашь.
– Да, это так. Видите ли, я сделал несколько копий, если вам интересно. Я хочу, чтобы поклонники Венеции прочли эту книгу, несмотря на то что некоторые недоброжелатели ее не поняли.
– Ах! – сказала вдова Пиньятти. – Значит, вы уже кому-то предлагали вашу рукопись. Это, конечно, плохо.
– Нет, нет, – заторопился Морозини, – я ее только…
– Романтические венецианские виньетки, – по привычке перебил его Радомир, – как оригинально. Там есть любовные сцены?
Он даже понизил голос.
– Разумеется, – ответил Морозини, стыдливо залившись краской, так как заметил, что разговор о рукописи привлек внимание всего общества. – Но там речь не только о любви.
– А о чем еще? – не унимался Радомир.
– О проклятии Палаццо Дарио, – ответил Морозини.
– Как оригинально! – сказал древесный питомник.
– Значит, там и обо мне должно быть написано, – уверенно сказал Радомир. – Иначе какой смысл в этом романе.
Раскрасневшийся Морозини замолчал и повернулся к Радомиру спиной. Ванда с сочувствием заметила, как смущенно он смотрел на свои колени. Вот, значит, чем занимался в музее ее дорогой уважаемый директор все последние недели. Неудивительно, что сейчас он сгорал со стыда. Его страсть к Венеции принесла плоды. И все же ей было непонятно, что его связывало с Палаццо Дарио. Ванда тут же вспомнила – опять! – их первую встречу в поезде, но вдова Пиньятти перевела разговор на свою любимую тему – Северная Лига и штурм Кампанилы. Морозини был счастлив, так как это спасло его от неловкой ситуации, да и Ванда не собиралась тратить вечер на размышления о его литературных амбициях, но вот остальные гости за столом сопроводили перемену темы чем-то вроде массового стона.
– Боюсь, что моя любимая Венеция попадет в руки этих фундаменталистов! Скоро здесь ничего, кроме венецианского диалекта, не услышишь, – не замолкала вдова Пиньятти.
Ванда посмотрела на часы. Венецианских гостей на мгновение скрыла поднятая к глазам рука. Ванда решила, что Примо мог передумать и провести вечер с гребцами регаты.
Один Морозини на радостях, что не придется комментировать свое творчество, с головой окунулся в разговор на новую тему.
– Синьора Пиньятти, – сказал он и посмотрел на нее прямо-таки голодными глазами, – вы же не собираетесь капитулировать перед ордой крестьян, которые считают, что могут въехать в Венецию на тракторах, переделанных на танки? Северная Лига – из Бергамо; Бергамо несколько столетий был собственностью Венеции. Владением! Большинство бергамцев служили камердинерами в аристократических домах Безмятежной. Венеция ничего общего не имеет с этой деревенщиной!
– Может быть, у них нет работы и они скучают, – предположил Радомир, считая себя ответственным за направление беседы в необходимое русло.
– Если бы безработные неаполитанцы брали штурмом колокольни, то все звонницы были бы заняты, а у нас их немало, – сказала Ванда.
– Ужасно, – сказала президент Фонда Палладио.
– Иногда безработный забирается на крышу и грозит спрыгнуть оттуда, потому что не может найти никакой работы, – продолжила Ванда, – а внизу люди кричат: «Давай, прыгай!»
Тут она заметила, что Радомир нервничает. Он стал красный, как лангуст. За весь вечер он не смог ввернуть в разговор: «Не Вольтер ли сказал, что… », или «Как заметил Ларошфуко… », или замечание из теории костюма. А теперь еще этот разговор о политике! Он хотел включиться в него, но смысл все время ускользал от его разумения.
Вдруг Радомир натянуто улыбнулся. В салоне появился Примо.
В свете люстры, в центре внимания гостей он был как свежепойманный упругий тунец, выброшенный из воды на полный народа берег. Безупречный и блестящий. Он улыбался краешком своих потрясающих губ, и Ванда физически ощутила, как распрямились спины присутствующих дам. Выпрямился и Радомир и поспешил навстречу Примо.
– Разрешите представить: Примо Тальяпетра. Наш гондольер – мог бы я сказать.
Ванда увидела, что Примо смущенно сжимает руки.
– Но я был бы не прав, – продолжил Радомир. – Примо – художник. Он занимается современным искусством. Художник и на полставки – гондольер.
«Вот змея», – подумала Ванда.
Радомир не умел проигрывать, поэтому после откровенного разговора с Вандой он старался воспользоваться любым предлогом, чтобы заинтересовать Примо: предлагал помочь с французским – раз в неделю, но каждый раз получал вежливый отказ; обещал замолвить словечко перед директором Музея современного искусства в Париже; выразил желание познакомиться с работами Примо. Когда и это не сработало, Радомир вынужден был признать, что прекрасный Примо потерян для него навсегда. Ванда поняла, что Радомир смирился с судьбой, потому что Примо вдруг перестал его интересовать. Он внезапно стал для него самым скучным человеком на свете.
– Знаешь, Ванда, – сказал однажды вечером Радомир, – Примо мне столько всего рассказал. Почти всю свою жизнь, короткую еще, но полную стольких событий. А потом мне вдруг пришло в голову – ведь он по сути своей скучающий человек! Как заметил Вольтер: «Загадка скуки кроется в том, что человек способен все открыть». Ну, да. Может, с тобой он не так болтлив?
Впредь в те дни, когда Примо будет работать, он не станет переезжать в гондоле с берега на берег всемирно известного Большого канала, а будет натирать мозоли, карабкаясь по мосту Академии и толкаясь с потными туристами.
– Венеция неповторима, – сказала вдова Пиньятти.
Мужчины смотрели на Примо так, словно перед ними стояло говорящее пресмыкающееся, с которым им предстояло говорить о среде его обитания.
– У него красивая шея, – сказала жена графа Гримани, глотнув ртом воздух, – видимо, от гребли.
Радомир посадил Примо рядом с австрийской баронессой. Ванда готова была его придушить. Она слышала, как баронесса сказала:
– Вы гондольер? Нет? Как романтично!
Благодаря случившейся паузе Радомир решил отделаться от неприятной темы и привлечь к себе всеобщее внимание, вырвав эстафету из рук своего тайного соперника, графа Морозини. Он с наслаждением заговорил о Палаццо Дарио, о последних сеансах по изгнанию проклятия, о том, что рука рока, лежащего на дворце, дотянулась даже до мужского туалета на рыбном рынке, где арестовали мага Александра, и о плохом дизайнерском вкусе его – Радомира, который, по мнению госпожи Лидии, и притягивает злых духов.
– О, если бы все неуспокоенные души, обитающие в Палаццо Дарио, могли заговорить! – воскликнула советница по налогам, впервые за весь вечер, который она проводила, неторопливо вычищая пепельницы.
– В этом дворце могли жить и куртизанки, – сказала президент Фонда Палладио, мечтательно улыбнувшись Примо и не замечая красноречивого взгляда своего мужа. – Может быть, сама Вероника Франко, которая провела ночь с Генрихом IIl Французским во время его приезда в Венецию. Она увлекла его.
– Откуда ты знаешь? – спросил ее муж.
– Это известно всем! – резко ответила она.
– Она была одной из самых блестящих поэтесс Венеции, – сказал Морозини, восстанавливая свою репутацию ученого-исследователя. – Она была, позвольте заметить, любовницей трех моих предков: у нее была связь с Маффио Морозини, непристойным поэтом, все началось с литературного спора, в котором она победила; с его братом – Доменико Морозини, конгениальным поэтом, она была его протеже, и с его кузеном – дипломатом Марко Морозини.
– Со всеми тремя вместе? – взволнованно спросила советница по налогам, но Морозини не обратил на нее внимания.
– Была ведь еще куртизанка, которая посоветовала Жан Жаку Руссо бросить женщин и заняться математикой, – заметила жена графа Гримани и бросила кокетливый взгляд на Примо. – А у вас в семье были куртизанки?
– Разумеется, были, – ответил Примо к удивлению Ванды.. – Как же ее звали… Камидлета дель Орсо. Она, случайно, не за одного из Гримани вышла замуж?
– Нет! – возмутился граф Гримани, словно оскорбили его любимую тетушку. – Вы путаете с семьей Цорци.
Разговор о куртизанках мог перерасти в скандал, и Радомир дал знак оркестру. Играли танго, вальсы и мазурки, постепенно танцевальное пространство все заполнилось парами. Гримани танцевал, двигаясь так, будто старался стереть прилипшую к подошве жвачку. Он шаркал ногами по полу, но, как видно, жвачка отставать не хотела. Графиня Гримани, высоко поднимая руки, двигала кистями из стороны в сторону, выкручивая невидимые лампочки. Владелец древесного питомника танцевал пасодобль с синьорой Костанцо, забыв свои антивенецианские настроения. Театральный декоратор Костанцо танцевал квикстеп с вдовой Пиньятти, вальс с президентом Фонда Палладио и танго с Вандой.
Во время танго Ванда услышала – Костанцо именно в этот момент опрокинул ее так, что она, казалось, стукнется головой об пол – как низенькая маленькая австрийская баронесса сказала Примо: «Венеция всегда Венеция» и пригласила его танцевать. И Примо не только не отказался, но еще и улыбнулся в ответ. Какой-то дурацкой улыбкой, подумала Ванда. Неужели он не видел, как баронесса походила на морской огурец? Радомир тоже улыбался ликующей улыбкой. Слегка преждевременно, решила Ванда.
И тут с потолка сорвалась люстра.
23
О том, какую роль может сыграть люстра для коронарных сосудов сердца
Такой Радомир не мог представить себе свою кончину. Просто в одночасье уйти из жизни? Не объявляя об этом всему миру, без драматургии? Оказаться свечой, которую загасили незримым мановением. Знай он об этом, он был бы возмущен.
Ванда в полной растерянности сидела около своего мертвого дяди. Все формальности были закончены. Врач подтвердил факт кончины и посоветовал из-за сентябрьской жары похоронить Радомира в течение двух дней. Ванда, возможно, ждала, что он вот-вот еще раз поднимется и сядет в своей постели. Казалось, ему еще отпущено время и предоставлена возможность очнуться и удивленно воскликнуть «One, jam satis!» (О, довольно! – Гораций).
Чем дольше он так лежал, тем более недовольное и ворчливо-задиристое выражение принимало его лицо. Лоб покрылся морщинками, словно он в любую минуту готов был поссориться по любому поводу.
«Когда я вижу какого-нибудь дебильного наследника престола, я совершенно не жалею, что Италия – не монархия», – казалось, скажет он. Или: «Настанет время, когда Венеция окончательно уйдет под воду!»
* * *
Его обнаружила Мария. Как обычно, около десяти утра, она вошла в его спальню, чтобы открыть ставни на окнах, впустить в комнату чистый свежий воздух, а заодно выкурить у окна сигаретку. Она ловко стянула с кровати покрывало, чтобы проветрить его, встряхнув из окна. И тут она увидела Радомира. Он лежал на животе, повернув голову набок, волосы растрепались, рот был полуоткрыт.
– Мадонна! – вскрикнула Мария. – Как вы меня напугали!
Она никогда не видела Радомира в пижаме и тем более в постели. Обычно он звонил один раз, давая ей знать, что в комнату можно войти. Это значило, что он уже отправился в свою суперванную приводить себя в порядок.
Сейчас он был в шелковой полосатой пижаме серебристо-серого цвета.
– Такое замечательное сегодня утро, настоящее позднее лето! – сказала Мария. – Слишком даже хорошее, чтобы валяться в постели.
Возможно, это был розыгрыш. Мария знала, что Радомир всегда встает чудовищно поздно именно тогда, когда за окном светит солнце. Это для других хорошая погода была поводом пораньше начать день. Радомир же считал для себя принципиальным, в отличие от других, не ставить свою жизнь в зависимость от погодных условий. Она удивилась, что он ей не ответил. Это было странно.
– Синьор! – окликнула его Мария, ожидая, что он вскочит и выгонит ее из спальни. – Синьор Радомир!
Не дождавшись ответа, она подошла поближе и, наклонившись, приложила ухо к его губам. Он не храпел, но ничего другого Мария и не ждала. Лишь после того, как она тронула его за плечо, а он снова не отозвался, она закричала.
С рыданиями и призывами ко всем святым Мария вывалила случившееся на Ванду, и они вдвоем побежали в спальню Радомира.
Оказалось, что Ванда совсем не знает, что же надо делать. Она потрогала его лоб, как у больного с температурой, пощупала пульс. Радомир уже был холодным.
– Мария, – сказала Ванда, – я думаю, он умер.
Она посмотрела на недовольное лицо Радомира. Да, у него, конечно, есть повод злиться, подумала она. Ведь так никто не договаривался.
Это была потрясающая вещь. XVIIl век, Ка Реццонико, как называли эту люстру, выполненную по образцу из дворца Реццонико на всемирно известном Большом канале. Люстра на 18 свечей, она висела в Ка Дарио еще со времен Анри Ренье. Радомир очень гордился ею. «Польский консул, который лет 50 назад гостил в Ка Дарио, прожигал жизнь в свете этой люстры!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33