– Нет, она платит нам, значит это не сработает. А как ты думаешь, не будет ли плохим ведение дела, если ты допустишь, чтобы Куинтана сел в тюрьму за преступление, совершенное этой леди-драконом?
– Все так, но ведь обвинения против меня не было. Это может произойти лишь в том случае, если Куинтана будет осужден. И к тому же, что изменится, если я заговорю тогда? У меня по-прежнему нет доказательств. Я не смогу прижать Джонни Фей к стенке, а если я не сделаю этого, то не сумею спасти и Куинтану.
Они присели под магнолией рядом с маленьким прудиком и несколькими клумбами, заросшими цветами мака. Как красиво, – подумал Уоррен. Как прекрасен мир! И люди портят все это.
Рик пожал плечами:
– Тогда отправляйся к прокурору и скажи, что ты видел те царапины на обеих машинах. Скажи, что ты сам все это вычислил. Ты никогда не говорил с нею, она никогда не признавалась, – значит, не было и нарушения конфиденциальности. Вывали это все перед прокурором, а дальше пусть уж он сам действует.
Уоррен горько рассмеялся:
– Я думал и об этом варианте. Тогда они проведут против нее расследование, но тоже не смогут ничего доказать. А после этого она подаст на меня жалобу в юридическую коллегию. Она скажет: “Этот парень солгал четыре года назад в деле Верджила Фрира, не так ли? Теперь он снова лжет. Он меня ненавидит и делает это, чтобы спасти задницу другого своего подзащитного”. Районный прокурор, по всей видимости, станет настаивать, чтобы я прошел детектор лжи. А я не смогу выдержать испытания, потому что буду лгать, что она мне ни в чем не признавалась. Ну, а затем меня исключат из корпорации.
– Иди к Нэнси Гудпастер или к Лу Паркер. Твой долг постараться и спасти Гектора.
Уоррен с силой стукнул кулаком по траве.
– Неужели ты думаешь, что я не знаю, чем это кончится? Паркер испытает оргазм от одной мысли, что меня исключат из барристеров за нарушение клятвы. А Нэнси скажет: “Все это прекрасно, адвокат, но почему я должна верить, что вы говорите правду? Вы ждете, чтобы я сняла обвинения лишь потому, что утверждаете, будто это не ваш клиент, а кто-то другой совершил преступление? Факты говорят об обратном. Есть факт принадлежности подсудимому оружия убийства. Факт опознания обвиняемого очевидцем. Этот номер не пройдет, адвокат!”
Уоррен принюхался к запаху роз, принесенному ранним вечерним ветерком. Но удовольствия при этом не почувствовал.
– Наверно, я откажусь от дела Куинтаны, – сказал он, став побледневшим в последних лучах заходящего солнца.
– И ты думаешь, Гектор поймет то, что ты ему скажешь, и почему ты бросаешь его прямо в середине voir dire?
– Нет, не поймет, – сказал Уоррен.
– Паркер назначит кого-нибудь вроде Майрона Мура. Майрон оформит парня лет на сорок, раньше, чем ты успеешь сказать “черт побери!”. Сможешь ты потом жить с этим?
– Я не смогу жить ни с чем, – простонал Уоррен.
– Не знаю даже, что тебе посоветовать, кроме того, чтобы ты не говорил Джонни Фей о том, что все мне рассказал. Она взбесится. А это нам совсем ни к чему.
Уоррен покинул парк, не став мудрее, чем был когда входил в него.
В тот вечер, находясь у себя в номере, он долго не спал. Я обязан выполнить свой долг, думал он, не только перед своим клиентом Гектором Куинтаной, но и перед своей клиенткой Джонни Фей Баудро, и перед юридическими канонами, и перед законом, – но, прежде всего, перед собственной совестью. Не находя ответа на вопрос, в чем же заключается подлинная правда, Уоррен, тем не менее, чувствовал себя обязанным сделать так, чтобы судебный процесс не был запятнан ложным или неполным разоблачением. Снова он вспомнил о деле Фрира. До сих пор Уоррен считал, что навсегда получил урок. В случае с Верджилом Фриром он нарушил правила и, солгав, способствовал обману. Теперь же, подчинись Уоррен существующим правилам, он способствовал бы обману своим молчанием.
Это было похоже на тихое помешательство. Я могу нарушить правила конфиденциальности, решил он. Я могу обратиться к Чарм, а если и она ничем не сможет мне помочь, то все, что мне останется, – это раскрыть то, что я знаю. Я оставляю свою адвокатскую практику, но я не стал бы этого делать, если бы сейчас не говорил вам правды. Помогите этому человеку! И это, должно быть, вынесут в газетные заголовки, разрекламируют как последнюю сногсшибательную новость.
Но чем все это поможет Гектору? Присяжные поклялись честно решить, виновен или невиновен он, и их решение будет основываться только на фактах. Эта клятва не изменится.
Закон, с горечью подумал Уоррен, защищает нас от варварства, а взамен его дает нам варварство закона. Я могу нарушить правила о неразглашении, и я, безусловно, сделаю это… если у меня будет конкретная цель. Если цели нет, то и делать это не имеет смысла. Я не могу сейчас бросить Гектора Куинтану. Мне известно то, чего не узнает ни один из моих преемников. Здесь нет ответа, нет приемлемого решения. День за днем. Помни об этом. Веди оба дела. Жди, притаившись, как лев в кустарнике, когда жертва выдаст себя сама и допустит ошибку. Держись поближе к ней из тех же соображений, по которым она хотела быть поближе к тебе, и следи за тем, что произойдет дальше.
Во времена мрачного Средневековья вопрос о виновности подсудимого решался в зависимости от того, сумеет ли он с завязанными глазами пройти босиком сквозь ряд раскаленных докрасна и расставленных на разном расстоянии друг от друга плужных лемехов. Если человек сгорал, то его объявляли виновным.
Мало что изменилось с тех пор, подумал Уоррен.
Меньше чем через двадцать четыре часа после того, как он узнал, кто на самом деле убил Дан Хо Трунга, они с Нэнси Гудпастер приступили к отбору присяжных, которым предстояло решить, жить или умереть Гектору Куинтане. Уоррен мало верил в то, что можно заранее предсказать, как поведет себя тот или иной член суда присяжных. Можно было отклонить лишь кандидатуры явных палачей, набожных лютеран да тонкогубых пенсионеров, которые независимо от того, что говорил им судья, всегда заключали, что обвиняемый виновен, если его невиновность не была доказана. Обвинитель мог бы легко потрясти эти кровоточащие сердца. Помимо всего прочего, Уоррен действовал по простому принципу: если тебе не нравится лицо присяжного, то, скорее всего, и твое лицо не нравится ему, а потому от такого судьи лучше избавиться. Если люди тебе улыбаются – выбирай их. Уоррен часто спрашивал: “А если бы обвиняемым были вы, хотели бы вы иметь среди заседателей кого-то, похожего на вас?” Обычно это срабатывало: прежде, чем целые годы проработать над теми делами, которые назначал суд, Уоррен прошел солидную школу на всевозможных судебных процессах. Теперь этот опыт немного подзабылся, но все должно было вернуться к нему.
И защите и обвинению давалось право на определенное количество безапелляционных отводов – дисквалификации кандидатов без объявления причин. Гудпастер по большей части пользовалась этим правом при отводе кандидатур испанцев. Уоррен, со своей стороны, решил не пропускать в заседатели азиатов, но, правда, среди претендентов их и не было. Ему хотелось, чтобы присяжные были молоды. Уоррену представлялось, что молодые проявят большую симпатию к незаконно проживающему иностранцу, члену нового легиона бездомных. Если подобная симпатия что-то означала, если она могла оказаться весомее, чем доказательство, значит, это будет не то же самое, что уворачиваться с завязанными глазами от раскаленных лемехов.
В первое же утро процесса Уоррен отвел Гектора в глубь судебного зала Лу Паркер и сказал:
– Слушай меня внимательно. Обычно адвокатам наплевать на то, виновен или не виновен их подзащитный. Мы в любом случае делаем все, что только возможно. По сути, для нас даже лучше знать, что наш клиент действительно совершил преступление. Если суд присяжных признает его виновным, ты говоришь себе: “Ну что же теперь делать? Этот сукин сын получил по заслугам”.
Уоррен не стал добавлять, что, когда подзащитный невиновен, то просто сердце разрывается, если суд присяжных тебе не верит.
Гектор несколько раз мигнул, слушая Уоррена.
– Я знаю, что ты не делал этого, – сказал Уоррен.
Гектор, не сказав ни слова, кивнул. Это мало успокаивает, понял Уоррен, если ты на пути в тюрьму или в камеру смертников.
Но это было пока все, что он мог предложить Гектору.
В середине процесса отбора присяжных Уоррен пригласил Мари Хан на ужин в итальянский ресторан.
– Я еще ничего не предпринимал для возвращения камеры, но я это сделаю. Обещаю тебе. Я еще не совсем пришел в себя за эти дни. Чувствую себя немножко не в своей тарелке.
Мари беззаботно махнула рукой, и накрашенные ногти ее блеснули в свете канделябров. Позднее, выйдя из ресторана, Уоррен по-братски поцеловал Мари в щеку и пожелал ей доброй ночи.
Через два дня после этого, в обеденный перерыв, он случайно встретил ее в переполненном лифте суда. Мари пожала ему руку.
– Ты выглядишь ужасно, – прошептала она. – Я приглашаю тебя на ленч. Попробую тебя ободрить.
В милой Мари Хан не было ничего скрытного, не было отчаяния или уныния. При желании она могла выбирать себе любовников. Тогда что же ей нужно от Уоррена? Дружба? Приятная компания? То есть то, чего искал в ней и сам Уоррен. Подходящая пара для жуткого кануна его тридцатипятилетия. Когда Уоррен ощущал чрезмерное волнение в чреслах, он умел контролировать себя. Но он чувствовал всю наивность своих рассуждений. “Независимость, – сказала однажды Чарм, – это противоестественное состояние для любой мыслящей и здоровой женщины”.
И вот такой день разом настал. Не говори того, чего ты не думаешь. Если не знаешь, что имеешь в виду, то лучше закрой рот. Кажется, это вполне подходящий рецепт выживания, когда от тебя ушла жена и ты плывешь против течения, чтобы спасти жизнь клиента, в невиновности которого ты абсолютно убежден.
Уоррен попросил счет за ленч.
– Это я пригласила тебя, – напомнила ему Мари.
– Ты опоздала.
– Я хочу получить свой “Пентакс”.
– Дай мне время до пятницы.
– Это будет свидание – я приглашаю тебя на ужин. И оставь свои деньги дома.
К четвергу присяжные по делу “Куинтана” были отобраны и приведены к присяге. Судебными заседателями были семь мужчин и пять женщин: семеро были белыми, пятеро чернокожими, и половине из них оказалось меньше тридцати лет. Уоррен сдержанно ликовал, но он знал: с того момента, как присяжные присягнули, они стали совершенно новыми существами со своей собственной жизнью.
Судья Паркер проинструктировала присяжных, чтобы они не обсуждали судебное дело не только между собой, но даже с членами своих семей и были в суде в понедельник, в 8.30 утра.
На следующий день Уоррен остановил машину у магазина, торгующего со скидкой фототоварами, и купил “Пентакс”, а затем втащил свой потяжелевший портфель на тридцатый этаж здания Техасского коммерческого центра, в юридическую фирму Артура Франклина. Адвокат Чарм оказался шестидесятилетним мужчиной с гладким лицом и ясными глазами, одетым в серый костюм, синюю в белую полоску рубашку и ярко-красный галстук, – техасец, перебравшийся в Хьюстон. В офисе пахло полировкой для мебели, гаванским табаком и свободными от налогов долговыми расписками.
Может быть, подумал Уоррен, мне следовало заниматься гражданским законодательством. Я, конечно, скучал бы, но зато у меня не было бы стольких бессонных ночей. Мне не пришлось бы иметь дело с убийцами, негодяями и несправедливо обвиненными людьми.
– Вы сами юрист, мистер Блакборн. Вы знаете, что такие вещи никогда не доставляют удовольствия, но они не обязательно должны быть, так сказать, взаимно язвительными.
Артур Франклин продолжил свое выступление сокращенной адвокатской речью, произносящейся при разводах. В конечном итоге Уоррен согласился со всеми пунктами, предложенными Чарм. Спорить им было не о чем. Однако он снова почувствовал себя в отвратительном настроении. Часть его жизни заканчивалась. Уже закончилась. Спускаясь в лифте, Уоррен озадаченно покачал головой. Женщина, ехавшая вместе с ним в кабине, подняла глаза, затем опасливо отступила назад. Уоррен сообразил, что стоит, сжимая кулаки, и прикусил губу.
Удивляться нечему.
Он заехал домой, чтобы переодеться и покормить Уби, а в восемь часов встретился с Мари Хан во французском ресторанчике на Ривер-Оукс.
Уоррен заглянул в меню и сказал:
– Ты не возражаешь, если я закажу что-нибудь попроще? Можешь ли ты позволить себе такие траты?
– Безусловно, – ответила Мари, – Конечно, не всю дорогу, но ведь жизнь коротка.
Мари, как она объяснила, получала свою зарплату за каждый день работы в суде Дуайта Бингема, но за сверхурочные часы ей платили постранично. Она зарабатывала лучше, когда случались апелляции, требовавшие полной записи, или крупные дела с богатыми клиентами, вроде дельцов наркобизнеса, чьи адвокаты хотели иметь стенографии всех свидетельских показаний за каждый день. У Мари была еще одна стенографическая машинка, стоявшая у нее дома во второй спальне. Иногда Мари работала почти до полуночи.
– Мой ребенок однажды должен будет поступать в колледж. Он говорит, что хочет стать врачом, а ты знаешь, во что это обходится с тех пор, как Рейган испохабил школьную программу. Ренди – умный мальчик. Я подумываю о “Айви лиг” “Айви лиг” (досл. “Лига плюща” – англ. ) – старейшие престижные университеты Новой Англии.

. Пенсильванский университет или Корнеллский.
– А не рановато ли думать об этом?
– Приходится планировать заранее.
– Моя жена училась в Пенсильванском, – сказал Уоррен.
Мари добродушно улыбнулась:
– Ей повезло.
После эспрессо ресторан предложил посетителям “Реми Мартен” в честь 200-летия взятия Бастилии. Уоррен поднял свой бокал:
– За независимость!
Мари расплатилась с помощью кредитной карточки “Visa” и сказала:
– Давай вторую половину ужина закончим в моем доме. У меня есть целая бутылка “Корвуазье” “
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54