Они дотащили олененка к подножию горы, там сняли шкуру и выпотрошили. Клейтон нарезал темно-красное мясо большими кусками, уложил в седельные сумки, и они поехали обратно на ранчо. Телма встретила их у порога.— Ребенок умрет, — сказала она.Большую часть дня братья наблюдали за девочкой. Она вяло сосала материнскую грудь, но маленькие ручки были слишком слабы, чтобы надавить на тугую округлую вспухлость вокруг соска. Телма подоила двух своих херефордских коров, разбавила молоко, вскипятила его, а работника послала на соседнее ранчо за резиновой соской. Но это не помогло. Девочка отворачивала сморщенное красное личико к подушке и судорожно дышала. Она лежала, такая худенькая, жалкая и сучила ручками и ножками. Ее мать рассказала, что очень плохо питалась. Она жила с сестрой в хижине на окраине городка, пока не пришло время рожать. А родить решила в лесу, в одиночестве, и умереть вместе с ребенком.Лесник повез ее на своей повозке, запряженной парой мулов, почти до самого перевала, а там свернул и поехал к своей горной хижине. Почти двое суток она провела там, на этом склоне, прежде чем братья услышали ее стоны.— Как тебя зовут? — спросила Телма.— Эсперанса — в честь моей мамы. Мой отец был капитаном кавалерии. Они оба умерли.— И теперь тебе некуда идти?— Мне все равно, куда идти, — вздохнула она. — А эти люди, которые меня привезли — кто они такие?— Проезжие. Говорят — из Амарилло.— А этот высокий, бородатый, с мягким голосом — он кто?— Он сейчас придет. Я не знаю, кто он такой.Клейтон помедлил у двери.— Не бойся, — сказала Телма. — Зайди, поговори с ней, только не слишком долго.Он вошел в комнату и сел рядом с кроватью. Чтобы занять чем-нибудь руки, опять достал свою березовую палочку и начал строгать, как утром. Она спросила, что он делает, он ответил.— А что ты вырежешь из нее?— Еще не знаю. А что бы ты хотела?— Я? — удивилась она. — Наверное, какого-нибудь зверя, какого-нибудь пушистого зверя — можешь ты вырезать такого из дерева?— Зверя я, думаю, вырежу, но чтобы сделать ему мех, нужна какая-то хитрая резьба.— Ничего, мне это неважно. Я буду представлять себе, что он пушистый. Сделай его гладким, как будто он прилизанный — тогда будет легче представить себе, что это мех.Он старательно резал дерево, ловко орудуя большими руками, и время от времени поглядывал на лицо, повернутое к нему профилем. Взгляд ее был устремлен под крышу. Ребенок изредка шевелился, и она давала ему грудь, но он тут же сползал на покрывало, так и не пососав.Клейтон видел это, и ему было грустно, но в то же время он сознавал, что будет лучше, если девочка умрет. Он понимал, что эта женщина беспомощна, а с ребенком — тем более, и сама она это понимает, потому и ушла в лес, чтобы умереть.Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.— Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?— Чуть позже.— Останьтесь на ночь, — сказала Телма из-за спины Лестера. — Я вам рада.— Нет, Тел, — сказал Клейтон. — Нам надо в долину — мы ищем сына Лестера.Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.— Хорошее имя. Эсперанса — это красиво звучит.— Ты любишь звуки? — спросила она.— Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, — задумчиво сказал он.— Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая — как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер — только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни — хороший, другие — плохой.— А я как пахну? — спросил Клейтон с интересом.— Подойди поближе.Он склонился над ней. Она приподнялась, выгнув шею — так же, как тогда, в лесу, когда ее терзала боль — чтобы приблизиться к нему. Клейтон почувствовал запах ее, и ребенка, и мыла, которым Телма мыла ее, и еще какой-то смутный запах, как от земли. И ее молока — резкий и сладковатый. Он снова откинулся на стуле.— Ну?Она ничего не говорила. Прошло несколько секунд, глаза ее увлажнились, и она беззвучно заплакала. Слезы потекли на подушку, она отвернула голову от него.— Прости. Я что-нибудь сделал не так?Она отрицательно замотала головой, а он сидел и не знал, что сказать. Деревяшка, в которой уже можно было узнать кошку, лежала у него на коленях, он накрыл ее рукой, чтобы согреть. Нож валялся на полу, но Клейтон не поднимал его — он боялся двинуться.Наконец она краем простыни вытерла глаза.— Я знаю твой запах, ты же отдал мне свою куртку, — сказала она хрипло.— Скажи, — попросил Клейтон, — неужели все так плохо?! Я не про мой запах, а все, что ты видишь там, во тьме. Что, все так плохо? Ты должна знать! Ты же родила ребенка, это чудесно, этим гордиться надо — и все же я чувствую в тебе печаль, тоску, ту самую, от которой ты хотела умереть…Ему хотелось сказать ей что-то. Он мучительно искал слова, чтоб шли от самого сердца. Он не стремился быть красноречивым, он просто боялся произнести первые попавшиеся слова, которые могут оказаться случайными, поверхностными, не главными — как сугубо внешними, декоративными были его борода, вся его жизнь последние семь лет, которая была лишь попыткой избавиться от постыдной памяти, загнать внутрь горькие воспоминания о том, как он изменил чему-то главному в себе, чему-то подлинному, настоящему. Поэтому первые слова дались ему трудно:— Да, тьма — я знаю, во тьме человек слаб, во тьме хочется опереться на кого-то, на чей-то свет. И вдруг выясняется, что никакого света нет и не было, что все ложь. Это свет, который исходит от людей, но, понимаешь, есть еще другой свет — спокойный, ровный. Вот ты говоришь, что ты чувствуешь его — в ветре, в мягком снеге, или, например, в снежинке — ты, Эсперанса, не видишь снежинку, но ты чувствуешь ее, чувствуешь этот свет, идущий от нее, это тепло — хотя по-настоящему она-то не теплая… но ты понимаешь…Теперь речь его лилась, он не испытывал стыда, внутренняя борьба в нем утихла. Его переполняла теплота, он оперся руками о край кровати и все говорил, говорил. Потом коснулся ее руки.— Я хочу тебе что-то рассказать, можно? — Теперь он говорил громче, голос его звенел. — Я пришел из тьмы; не только эти семь лет, а всю свою жизнь я брел во тьме. Боролся со злом, которое во мне, и терпел поражение. — Ты понимаешь, что это значит? И все это время во мне был этот чистый свет, его можно было выставить против зла, но я не знал, как это сделать, и я проиграл. Потерпел поражение. Я словно умер — и, кажется, после этого зло ушло из моей души, словно сочло, что я больше не гожусь, чтобы жить во мне. Ты понимаешь? Из этой тьмы что-то вышло, проявилось, будто первый проблеск света…— Ты хочешь сказать, — произнесла она по-испански, — что жизнь выходит из тьмы?— Об этом я как раз и спрашиваю. Так это или нет? Твоя тьма лучше, чем моя. Ты можешь узнать, так это или нет.— Вот тебе ответ, видишь? — она приподняла ребенка и поднесла к груди.— Но ты бы умерла вместе с ним, — прошептал он.— Не знаю, — она устало покачала головой. — Мне не суждено было умереть, иначе вы не нашли бы меня.— Да.— Значит, я еще не испила свою чашу до дна. Значит, Богу угодно, чтобы я испытала что-то еще.— А ты хочешь этого? — тихо спросил он.— Крео ке си. (Да, наверное.)— Хорошо. Это хорошо. Клянусь Богом, это хорошо. — Он помолчал. — Знаешь, наверное, хорошо, что я нашел тебя там в лесу. Для меня хорошо.— Как ты странно говоришь! Почему ты так говоришь?Взволнованный, он поднялся. Он не понял, дразнит она его, или смеется над ним. Он что-то невнятно пробормотал, потом повернулся и пошел прочь из комнаты, тяжело стуча каблуками по дощатому полу. Выйдя за дверь, он устало привалился к стене и сжал виски.— Господи! Зачем ей еще эти муки?! Может, для нее было бы лучше умереть? Господи, зачем я это сделал!Он вошел в большую комнату. Телма и Лестер сидели у огня. Они спокойно разговаривали, ожидая его. Лестер встал.— Ну что, наверное, пора? — спросил он.— Останьтесь на ужин, — сказала Телма.Клейтон наконец стряхнул с себя наваждение.— Нам надо ехать, Тел.— Вы едете в город?— Да.— Там неспокойно, Клей.— Что еще случилось? Опять Гэвин?Она помрачнела.— Да, Гэвин. Но к тебе это не имеет отношения, теперь это тебя не касается.— Ну-ка, в чем дело, рассказывай.— Ты всегда ненавидел его за то, что он вытворяет. А теперь стало еще хуже. Он привез себе еще людей из Альбукерка. Это страшные люди, они никого кроме него не признают. Без них он не удержался бы. Здешние ранчеры все пошли против него. Если б не эти новые наемники, — его выкинули бы отсюда.— А сейчас?— Говорят, теперь ранчеры тоже завели себе охрану. Я уж стараюсь дома сидеть. Теперь одинокой женщине стало небезопасно ездить по долине.— Так что — намечается драка?— Говорят, намечается. Точно не знаю.— Ну, и если ранчеры победят? Что тогда будет?Она пожала плечами.— Думают, небось, сразу рай наступит. Зло неизвестное всегда кажется меньшим, чем известное. — Она положила ему на руку свою шершавую ладонь. — Не ввязывайся в неприятности из-за него, Клей. Ничего хорошего из этого не выйдет.— Мы просто хотим найти сына Лестера, и больше ничего. А потом я двину дальше — в Калифорнию.— Да, я помню, — она улыбнулась.— Смотрите, — сказал Лестер. За окном шел снег, падал тихо, спокойно. Земля уже покрылась новым белым покрывалом.— Теперь все соберутся в городе, Клей.Они седлали лошадей в темноте. Клей в глубокой задумчивости беззвучно шевелил губами, перебирая слова, которые боялся произнести вслух. Наконец он собрался с мужеством, доверившись своим чувствам — может быть, вопреки здравому смыслу.— А что будет с ней? С Эсперансой и ребенком?— Она побудет у меня, пока не окрепнет, — сказала Телма. — А потом пусть делает, что хочет.— Как ты думаешь, с ребенком все будет хорошо?— Нет.Клейтон печально кивнул.— Передай ей вот эту штуку. Я вырезал это для нее, но еще не совсем закончил.— Что это? — Телма повертела в пальцах деревянную фигурку.— Зверь. А какой — это она тебе скажет.— Она? А как она узнает?Клейтон рассмеялся.— Она пощупает его мех, Тел. — Потом внезапно он свесился с лошади и наклонился к ней, их лица оказались рядом, так близко, что они почувствовали дыхание друг друга. — Оставь ее у себя, пусть побудет, пока я не вернусь. Я хочу увидеть ее еще. Понимаешь, Тел?— Да, Клей, понимаю.Он выпрямился в седле, чувствуя, как стало тепло в груди. Оба брата еще раз поблагодарили ее, пришпорили лошадей и поскакали в долину, притихшую в ожидании событий. Глава тридцать вторая Падал мягкий снег, и вечерний воздух стал тихим и ласковым. Снег шел весь день, и сейчас крупные снежинки продолжали плавно опускаться в темноте, укрывая долину сплошным ковром. К ночи ветер стих, и на землю опустилась тишина. Снег приглушал все звуки, и тьма набухла таким тяжелым безмолвием, что если встать на открытом месте, можно было слышать, как оно глухо стучит в ушах, хотя на самом деле это был только шелест проплывающих хлопьев снега да шум реки, бегущей в нижнюю долину.Луны не было видно, она ускользнула за огромную тучу, которая клубилась над гребнем, хватаясь наощупь за сверкающие черные пики. Казалось, мир захлопнул двери и отрезал долину от всей Вселенной.Весь день с гор спускались ковбои и въезжали в город. Они ехали молча сквозь тихий снегопад, и коровы сами, с негромким мычанием тянулись за лошадьми. У подножия горы всадники, продираясь сквозь сугробы, отыскивали потерявшихся телок и гнали их к стаду, спокойно, без обычных выкриков.Еще до темна весь скот был укрыт в сараях, а ковбои, пряча лица от снегопада, пробирались в город — и в безжизненной долине воцарился покой. Наверное, десять тысяч лет назад здесь было так же.Ковбои перебирались через реку. Они оставляли лошадей в платной конюшне и, убедившись, что кони будут накормлены, вытерты и укрыты теплыми попонами, собирались по двое, по трое и направлялись вверх по улице, в сторону салуна Петтигрю. Громко стучали каблуками по разбитому дощатому тротуару, толчком распахивали качающиеся двери салуна, так, что они со стуком бились в стену, а потом створки, поскрипывая, болтались взад-вперед, пока из темноты не появлялся следующий посетитель. Посреди зала стояла пузатая печь, раскаленная докрасна, и едва очередной посетитель переступал порог салуна, его обмороженные уши и нос тут же обжигало жаром. Люди топали ногами, стряхивая снег с сапог, и улыбались. Чарли Белл, бесстрастный и багровый, стоял на своем месте, опираясь толстыми лапами на полированную сосновую стойку. Люди снимали перчатки, снег таял и капал на пол, что-то кричали знакомым, говорили о снегопаде и о коровах, толпились у бара, хлопали друг друга по спине, лезли через толпу к стойке, ударяли одна о другую рукоятки револьверов — за шумом этого не было слышно, а Чарли Белл из кожи лез вон, чтобы всем угодить.На чисто вытертых столах расставили тарелки, разложили ножи и вилки. Из кухни в задней части салуна старый повар, индеец-навахо, притащил три огромных кастрюли с горячим, дымящимся рагу. Люди устремились к столам, оставив недопитые стаканы на стойке, и набросились на еду. Снег за окном все падал и падал. Желтые огни города светились во тьме, указывая дорогу заплутавшим путникам.Еще два всадника проехали шагом по деревянному мосту, переброшенному через реку на краю города. Они кутались в теплые овчинные куртки, на полях шляп толстым слоем налип снег. Справа и слева, куда ни глянь, беззвучно падал в реку снег, и вода уносила его. Мост под всадниками слегка заскрипел, а, может, причиной тому был порыв ветра. После того, как первые вернувшиеся в город ковбои оставили своих скакунов в конюшне и перешли через дорогу — в салун Петтигрю, прошло полчаса, и за это время их следы замело полностью; теперь улица лежала гладким нетронутым полотном. Лошади вздрагивали и били копытом — не хотели стоять на месте. Клейтон наклонил голову, прикрываясь от ветра, потом тронул коленями мокрые бока кобылы и двинулся по безлюдной улице.Добравшись до конюшни, он оставил лошадь конюху. Это был парнишка-мексиканец в выцветших джинсах, он сидел не соломе и кутался в бурое шерстяное одеяло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39