Под крышей вдоль всего фасада шел подзор – широкая, в три пальца толщиной, резная доска. По ее краям справа и слева было вырезано по льву и по русалке, между которыми тянулись стебли каких-то заморских растений, а посреди доски стояла дата – «1812».
Георгий Николаевич знал, что доска эта была перенесена с прежней избушки еще свекром бабушки Дуни Михаилом Абрамовичем, а на ту избушку, в свою очередь, ее перенесли с предыдущей, срубленной легендарным прапрадедом, крепостным крестьянином, чье имя потомки позабыли. Возможно, он первый в селе прославился как искусный мастер-плотник и резчик по дереву, перенявший затейливые узоры с белокаменной резьбы владимирских храмов.
Евдокия Спиридоновна чрезвычайно гордилась своей редкостью. По ее просьбе Алеша Попович выкрасил доску особенно весело: львов – желтой охрой, растения – зеленой краской с красными цветочками, фон – лазурью, русалок – наполовину розовенькой, наполовину серебрянкой, а знаменитую дату – белой краской.
Доска эта была предметом долголетней зависти соседа и деверя бабушки Дуни. Илья Михайлович предлагал старушке ее променять на овцу, на поросенка, на годовалую телку, предлагал любую вещь из своего хозяйства, но бабушка Дуня была непреклонна и неизменно отвечала:
– Не продается моя красота деревенская, не меняется. Георгий Николаевич всегда приводил к старушке свои экскурсии, чему очень обижался Илья Михайлович: ведь он искренне считал свой дом самым красивым в селе – от верхнего конька и до белокаменного фундамента его хоромы были сплошь раскрашены, сплошь покрыты – затейливой резьбой и правда походили на теремок из сказки.
Сейчас старик сидел на лавочке перед своим палисадником и грелся на солнышке; завидев экскурсию, он было радостно затряс бородой Ильи Муромца, но сердито отвернулся, когда увидел, что Георгий Николаевич подвел ребят к резному крыльцу бабушки Дуни.

– Смотрите, как мастер острой стамеской и долотом искусно вырезал на доске-подзоре всякие украшения, – объяснял Георгий Николаевич. – Видите, как он тщательно работал – не самих львов и русалок вырезал, а фон, на котором они сидят. Такая резьба называется «глубокой». Осторожно работал мастер. Одно неверное движение руки – и часть узора отколется, бери другую доску, начинай сызнова. А знаете, что было в 1812 году?
– Конечно, знаем. Нашествие французов под предводительством императора Наполеона Бонапарта, – с апломбом ответила Галя-начальница.
– Ив том же году враги были изгнаны из России, – добавил Игорь.
Бабушка Дуня, давно выглядывавшая из окошка, не выдержала, показалась на крыльце. Черный кот вышел следом за ней и начал ластиться у ее ног. Старушка с виду казалась настоящей бабой-ягой: маленькая, сгорбленная, со сморщенным личиком цвета дубовой коры. Была она, однако, бабой-ягой доброй: ребятишек в чугунах в русской печке не варила, никаких красных девиц в чуланы не запирала. Глаза ее, черные и проворные, смотрели хитро, подозрительно, но одновременно и ласково.
– Что это вы на мою избу загляделись? – спросила она, шамкая своим беззубым ртом и улыбаясь.
– Любуемся, Евдокия Спиридоновна, любуемся, – говорил Георгий Николаевич.
– Какой красивый ваш дом! – запели девочки.
– Можно у вас попить? – попросил Игорь.
Бабушка Дуня вынесла на крыльцо ведро и старинный деревянный расписной ковшик в виде уточки с клювиком, с глазками, с перышками.
Ребята пили воду и восхищались резьбой на ковшике, выдолбленном из единого кленового чурбачка.
Но у бабушки Дуни достопримечательности были не только по наружным стенам ее прелестного дома, а и внутри него.
– Евдокия Спиридоновна, москвичи очень хотят посмотреть, что у вас за стенами бережется. Может, вы покажете? – попросил Георгий Николаевич.
– Да уж и не знаю, – заколебалась бабушка Дуня и оглядела ребячьи ноги.
Все поняли, моментально расшнуровали кеды и разулись.
Бабушка Дуня повела босоногую экскурсию через сени в свою кухоньку. Тесной толпой ребята заполонили помещение.
Кухонька была маленькая, закоптелая, иконы в углу теснились совсем черные, обвешанные пучками лекарственных трав. Гостеприимно и уютно пахло этими травами, смолой от бревенчатых стен и козьим молоком. На лавку вспрыгнул кот, еще чернее, чем иконы; в сказках такие коты обычно живут у ведьм и у колдуний.
Три четверти кухни занимали два громоздких сооружения – русская печка и ткацкий стан. Вся жизнь бабушки Дуни ютилась на пятачке между ними.
Кроме кухни, была еще парадная горница, как у всех жителей Радуля, считавшаяся священной и неприкосновенной; туда разрешалось заходить лишь близким родным, и то по большим праздникам. Даже Георгий Николаевич в то недоступное место никогда не заглядывал. Сейчас дверь в горницу была плотно закрыта.
Хозяйка между тем села на табуретку перед ткацким станом и своими проворными, темными и костлявыми руками принялась за работу.
Именно стан, а не станок – так называют на Владимирщине это очень сложное изобретение древних времен. На деревянной с подпорками станине стояла рама с тесным строем натянутых нитей основы.
Раз! – и бабушка Дуня передвигала справа налево челнок, тянувший за собой длинную тесьму, сшитую из пестрых тряпок, разрезанных на ленты. Одновременно она нажимала ногой на планку-педаль, снизу выскакивала деревянная планка и прижимала отрезок тесьмы к готовому полотнищу.
Два! – и бабка передвигала челнок слева направо, нажимала ногой на другую педаль, и следующий отрезок тесьмы плотно прилегал к полотнищу.
Ребята с разинутыми ртами смотрели, как на невиданном сооружении рождается радульская красота – яркий полосатый половик.
– Евдокия Спиридоновна, может быть, вы расскажете, как раньше ткали? – попросил Георгий Николаевич.
Бабушка Дуня была не только самой старой, но и самой словоохотливой жительницей Радуля.
– В те поры про электричество-то мы и не слыхивали, – начала она с видимым удовольствием и немного нараспев. – Бывало, сидим мы, девки, за станами да не половики ткем, а полотна льняные, ниточка тоньше паутинки, а крепче проволоки. Сидим мы, а бабушка наша про старину сказывает, какие хороводы в ее молодые годы девки водили да какие песни пели; а то расскажет, как волки по радульской улице меж сугробов разгуливали да их, девок, пугали. Много чего наша бабушка знала, а ей ее бабушка передавала. Так и вились-перевивались сказки да поверья от бабок и дедов ко внучатам. Вот как цветная ленточка, из какой я половик тку, вьется, тянется, а не рвется…
Бабушка Дуня, видно, разохотилась, собралась еще что-то поведать про старое, про бывалое.
Георгий Николаевич хотел подсказать старушке тему следующей истории.
– Евдокия Спиридоновна, а что это за остатки моста на Нуругде, в самой ольховой чаще? – спросил он.
– Это пониже кладбища, что ли? – Бабушка Дуня явно встревожилась, недоверчиво покосилась на ребят своими мышиными глазками. – То Черный мост. Как это вы его нашарили? Там раньше дорога в город шла. Давненько то было, мне еще моя бабушка сказывала. Больно много на бугор песку стало надувать ветром. Лошади в гору ну никак не брали, колеса по самые оси увязали. Дорогу-то и провели кругом через лес, ездить стало хоть и подальше, зато вернее, а этот ближний путь забросили. Напрасно вы туда ходили. Там место шибко нехорошее.
– Почему нехорошее? – сразу раздалось несколько голосов.
– Да там русалки раньше водились, может, и сейчас водятся.
Точно ветерок зашелестел по березкам. Все вздрогнули, качнулись, зашевелились.
– Расскажите, расскажите!
Бабушка Дуня откинулась, оглядела тех, кто стоял впереди. Она медлила, почему-то колебалась…
– Расскажите, расскажите!
– Да что говорить-то, – зашамкала она, – вы теперь ученые стали, не верите, чего своими глазами не видите.
– Все равно расскажите. А может быть, мы видели – видели, а не испугались, – просили девочки, а мальчики выжидающе молчали.
– Русалки-то – они ух какие вредные! – начала старушка. – Солнышко зайдет, и часок погодя они песни запевают сладкими голосами и заманивают к себе в черные омута парней да девок. Как заманят, так щекотать примутся. И защекочут до самой смерти.
Она соскочила с табуретки и распахнула дверь в горницу. Черный кот тотчас же перепрыгнул через порог.
Ничего таинственного в горнице ребята не увидели. Пол был сплошь застлан полосатыми половиками, стояли старые резные стулья, стол, диван, в стеклянном шкафчике выстроилась посуда. На темных бревенчатых стенах висело множество фотографий и цветных картинок. С дощатого потолка свешивалась люстра со стекляшками. Как и положено у богомольных старушек, за вышитыми полотенцами в красном углу висело десятка два икон да лампада из красного стекла.
Бабушка Дуня, осторожно переступая тапочками по мягким половикам, прошла через всю горницу к окнам, сняла со стены одну фотографию и вернулась с ней в кухню.
На пожелтевшем снимке все увидели пять девушек, стоявших в ряд; они были одеты в длинные, до пят, юбки, в белые кофточки с раздутыми рукавами, их длинные косы свисали впереди по плечам.
– Вот я со своими подружками, – сказала бабушка Дуня и сунула узловатым коричневым пальцем в карточку, показав самую высокую и статную чернобровую девушку, ну никак, ну нисколечко не напоминавшую теперешнюю низенькую и сгорбленную старушку. – Я ведь на весь радульский приход славилась, – говорила она. – Так плясала, ни одна подружка переплясать меня не могла! Привез мне отец из самой Москвы ботиночки высокие, хромовые, крючками застегивались, на каблучках подковки блестели серебряные. Как, бывало, заиграет на посиделках гармонист, так притопну я каблучком, да пойду по кругу плясать, будто молотком гвозди заколачиваю, аж половицы трещат…
Бабушка Дуня так увлеклась воспоминаниями, что, видно, забыла, о чем начала говорить.
– Да вы про русалок расскажите, – не утерпел Игорь. Старушка посмотрела на него, задвигала своими бескровными губами и, видимо недовольная, что ее перебили на самых, -может быть, светлых ее воспоминаниях, проворчала:
– Я вам, пострелята, не зря карточку показала – к русалкам и веду разговор. Вот мы, пять подружек, собрались как-то на гулянку. А парни наши не пришли: мы с ними поссорились, а за что, сейчас не припомню. В летнюю пору солнышко поздно закатывается, я и говорю подружкам: «Пойдемте-ка к Черному мосту русалок пугать». Были мы только не такие разнаряженные, как на карточке, а самое никудышное на себя напялили, разулись и пошли. Спустились с горы, вошли в кусты. Страшно нам показалось. А комарьев вокруг! И вились, и жалили, и ныли, и выли, и гудели, как в дуду дудели. А мы всё шли. Темнеть начало. Подошли к самой речке. Вода текла черная-черная, ровно деготь… И вдруг ка-ак плюхнется что-то с коряги – да в речку! Тут вода забурлила, закипела… Мы закричали – да по кустам бегом!.. Потом три дня от страха зубами ляскали.
– И вы действительно видели русалку? – спросил с легкой усмешечкой Игорь.
– Лица не видели, а спину видели – такая словно бы зеленоватая, мокрая. И хвост видели – на два пера, как у щуки, – убежденно ответила бабушка Дуня.
– А может, в речке вы шуганули не русалку, а сома? – неожиданно спросил ее Игорь.
– То сомы, а то русалки, – проворчала бабушка Дуня. – Помню, я еще маленькая была, родитель мой поймал сома на Клязьме. Весной, в половодье, забрела такое чудо-юдо в бучилу, а вода спала, назад оно уплыть не успело. Папаня палкой его по голове жахнул. А повез в город на базар продавать, так хвост аж с телеги свешивался. Если хотите знать, русалки до сих пор девушки, – бабушка Дуня показала рукой поперек живота, – а от сих пор хвост у них рыбий.
– Все это сказки! – презрительно бросила Галя-начальница и верблюжьим взглядом оглядела всех сверху вниз.
– Ну и пусть сказки! А по-моему, ужасно интересно! – убежденно воскликнул Игорь.
Георгий Николаевич понял: если продолжать сомневаться в достоверности рассказа бабушки Дуни, она, чего доброго, еще обидится, и потому постарался перевести беседу на другую тему.
– Да, я показывал ребятам изображения двух русалок на подзоре вашего столь нарядного дома, – сказал он. – Чрезвычайно любопытны и наличники вокруг окон, и крыльцо. Умел украшать покойный Павел Михайлович. Чувствуется глаз и рука подлинного художника.
Бабушке Дуне польстила эта похвала. Она улыбнулась:
– Хитрый мастер был покойный Пашенька. От своего отца Михаила Абрамовича он мастерство перенял. Илюшка – у того глаз да рука не те. А из-под Пашенькиного тонкого долота иной раз чудеса точно в сказке получались. За двадцать верст звали Пашеньку наличники на окна ставить. Видела я, как вы тонкостной резьбой на моей избе любовались. Русалочки-то и вправду как живые, улыбаются, рученьки подняли…
Бабушка Дуня вся размякла. Ее трогало и умиляло внимание московских ребят к мастерству ее покойного мужа.
– А пойдите еще разок полюбуйтесь, – неожиданно закончила она свою речь.
Хоть и любезно говорила старушка, а в ее ласковых словах почувствовали ребята намек: «Не пора ли вам, гости дорогие, да подобру да поздорову да уходить?»
Через узкую дверь долго выбирались в сени, кеды обували еще дольше. Мальчики оказались проворнее, выскочили на крыльцо раньше девочек. Георгий Николаевич собирался выходить из дому последним.
Вдруг с улицы послышался зычный голос Ильи Михайловича:
– Еще чего выдумали! Да за такое вас хворостиной! Из-за своей глухоты старик нередко ни с того ни с сего повышал голос. И сейчас нельзя было понять, шутит ли он, или всерьез рассердился.
Расталкивая обувающихся девочек, Георгий Николаевич выскочил на крыльцо. Бабушка Дуня прошмыгнула за ним, перегнала его.
Илья Михайлович стоял перед ее домом, тыкал пальцем куда-то в землю и гудел громким голосом:
– Полюбуйся-ка, Дуняха, как москвичи у тебя хозяйничают!
И опять нельзя было понять, сердится ли он, или шутит.
Мальчики, растерянные, недоумевающие, сбились кучкой под крыльцом и только глазами хлопали.
Бабушка Дуня свесилась с крыльца, вытянула вперед свой крючковатый нос и столь же крючковатый подбородок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27