Агеев знал, что председатель городского Совета ветеранов в сорок втором выменял за канистру спирта военный билет у какого-то шизофреника и всю войну просидел в Узбекистане. Знал, что бывшая гимнастка, а ныне тренер областной сборной Ширяева во время выступлений в Бухаресте пыталась подцепить двух симпатичных французов пятиборцев, французы оказались гомосексуалистами и, приставив ей нож к горлу, отобрали все деньги, выделенные на группу, а вдобавок еще вырезали на ягодицах нехорошее слово — по-французски, конечно.
Агеев многое знал. В том числе и то, что женская красота тесно связана с длинными ногами. Какую книжку ни открой, так у героини «длинные, стройные ноги».
Только что такое — длинные ноги, Агеев не знал, а потому попался на простом, убогом финте. Оказывается, укороченные женские юбки создают оптическую иллюзию длинных ног. Только оптическую — и только иллюзию. Ха!..
Тогда, в восемьдесят шестом, все тиходонские телки как по команде напялили на себя мини. И девушка, в которую влюбился молодой Агеев, тоже была в мини. Он женился на ней и в первую же ночь понял: в натуральном виде ноги невесты никакие не длинные, а в два раза короче туловища. Ровно в два раза: когда она уснула, Агеев шпагатиком померил. В два раза!.. И сразу любовь пропала.
Молодая жена умела готовить пельмени и петь «ХазБулат удалой». Она говорила «ложить» вместо «класть», громко смеялась и без конца лузгала семечки. В том же восемьдесят шестом Агеев развелся, хотя в Конторе на такие дела смотрели очень косо. И больше уже не женился. Но с тех самых пор он завтракает и обедает только в пельменных.
Обед ровно в четырнадцать ноль-ноль. Агеев покидает свою душную контору, покупает в киоске какую-нибудь познавательную неторопливую газету вроде «Недели» или «Экономики и жизни». Киоскера зовут Катенька, ей сорок один, ее прадед репрессирован в тридцать восьмом, мать была угнана в Германию, прислуживала в богатой дрезденской семье, там родила первого ребенка, о котором никому… Ну, это неинтересно. Катенькиных ног капитан Агеев никогда не видел. И в досье о них не сказано ни слова: длинные они или короткие, в синих венах или там какая-нибудь родинка на полбедра. Ни слова. И хотя розовый напальчник, который киоскерша надевает, чтобы быстро отсчитать экземпляры газет, странно возбуждает капитана Агеева, — он только скажет «спасибо». И пойдет в пельменную.
Порция Агеева — шестнадцать штук серых магазинных пельменей. Он знает свою норму. Пятнадцать мало, семнадцать много, шестнадцать — в самый раз.
В холодные дни он попросит полить их майонезом или острым томатным соусом, в жаркую погоду лучше сметана. И огурчик, и помидорчик, и пучок махровой петрушки в мелких зеленых сборках. И кофе, конечно.
Сегодня уж больно жарко, за тридцать, капитану накрыли во внутреннем дворике, в теньке на террасе — специально вынесли столик и два стула.
— Зачем ему, этому гусю, второй стул? Кто он такой? — услышал Агеев шепот раздатчицы в пельменной. — Здесь и так людей сажать негде, вон — очередь!..
— Глохни, — кратко ответил заведующий. Он точно не знал, кто такой Агеев, но догадывался, что его надо всячески ублажать. Потому что капитан заглядывал пару раз с начальником местного ОБХСС, с инструктором райисполкома, да и в отделе общепита приходилось встречаться — Агеев обслуживал территорию и потому знался со многими людьми и входил во многие кабинеты.
Капитан разложил перед собой газету, рядом — блокнот с ручкой. У пельменей дряблая полужидкая оболочка, которая разваливается, едва дотронешься вилкой. А мясо всегда твердое, вари его хоть целые сутки. И это сочетание нравилось Агееву. Он думал так: если бы ему пришлось прожить остаток дней где-нибудь в Эмиратах, в огромном белом доме с тысячью бесшумных кондиционеров, закрытыми теннисными кортами, бассейном, наполненным настоящей морской водой и по-настоящему длинноногими минетчицами в пестрых купальниках, — он бы тосковал по этим пельменям. Тосковал бы, точно. И жизнь была бы не в жизнь.
В 14.16 капитан Агеев прикончил пельмени и ждал кофе. Кофе даже в жару подавали самый горячий, другого он не признавал. Коротая ожидание, капитан привычно черкал в блокноте.
— Минуту, — сказала раздатчица, убирая посуду со стола.
Она у них новенькая, две недели только. Зовут Виктория, двадцать шесть лет, ноги средней длины, бледные, на жилках; отец — турок из Хопы, родной дядя браконьерствовал под Астраханью, убит в перестрелке с работниками рыбнадзора…
Агеев почувствовал тяжелую отрыжку. Хватит, надоело.
Между тем из-под блестящей капиллярной ручки вышел занимательный этюд: мосластая Виктория верхом на козле. Груди у нее маленькие, треугольные и обвислые, как клапан почтового конверта. Проведешь языком, прихлопнешь сверху — приклеятся.
Языком… Да…
Агеев сглотнул слюну. Вика принесла кофе, поставила на столик, стрельнула глазами в блокнот и, покраснев до корней волос, спешно удалилась. Агеев проводил ее долгим взглядом, испытывая удовлетворение от того, что она увидела рисунок.
Хорошо, если бы она еще и узнала себя… Но это вряд ли… Капитан перевернул страничку и уставился в чистый листок, как будто на нем должны были вот-вот проявиться написанные тайнописью слова. Но листок оставался нетронутым, и ручка вновь принялась за работу, причем без всякого участия с его стороны.
Где же этот Пидораст? Неужели попробует водить его занос…
Агеев был очень недоволен Курловым. С одной стороны, он вообще был мало чем доволен в жизни, но этот наглый бугай дал прямые основания для недовольства, ибо навлек на него гнев руководства. Начальник пятого отдела подполковник Заишный, наткнувшись в документах на непристойный псевдоним, обрушился на Агеева так, будто капитан с упоением предавался греху, который этот псевдоним обозначал, и был застигнут с поличным.
— Мы занимаемся борьбой с идеологическими диверсиями, значит, наши руки и инструменты, которыми мы пользуемся, должны быть идеологически безупречными! — раскрасневшись, орал подполковник. — А вы приносите мне самую настоящую идеологическую диверсию! Вот она!
Заишный потрясал листком, исписанным далеко не каллиграфическим почерком Курлова.
— Он издевается над нами! Так какую пользу вы собираетесь от него получить?!
Если эту бумагу увидит генерал? Или проверяющий из Москвы? Думаете, они посмеются милой шутке вашего э-э-э… Курлова? Нет, капитан, ты вылетишь со службы в пять минут, да и мне придется пересесть в другое кресло!
Обычно подполковник так себя не вел. Видно, выходка этого идиота гораздо серьезней, чем кажется на первый взгляд.
Начальник словно уловил его мысль. Он глубоко вздохнул, взял себя в руки и перешел на другой тон, которым разговаривают с умственно отсталыми.
— Скажите, капитан, неужели вы действительно не поняли, что нельзя допускать в официальных документах нецензурных выражений? Тем более написанных с ошибками?
— Почему с ошибками? — угрюмо спросил Агеев. Ему казалось, что с орфографией тут все в порядке, и он хотел хоть немного оправдаться.
— В словарь надо смотреть! — Заишный раздраженно ударил ладонью по столу, ушибся и вновь вскипел.
— Да если даже и без ошибок! Вы соображаете…
Подполковник безнадежно махнул рукой и оборвал себя на полуслове.
— Документ переписать, псевдоним изменить! — четко приказал он. — Ясно?
Свободны!
Когда дверь уже закрывалась, до Агеева донеслась вырвавшаяся в сердцах фраза:
— Да он и вправду полный кретин!
Эта фраза уязвила капитана в самое сердце. Ему недавно стукнуло тридцать девять, а он все еще ходил простым опером, с маленькими звездочками на погонах. Карьера явно не сложилась, и он считал, что продвижению по службе мешал злосчастный развод, хотя иногда из обрывков разговоров и шуточек сослуживцев понимал, что его считают… мягко говоря, не очень умным человеком. Но не придавал этому значения, списывая обидные слова на козни недоброжелателей. А раз и начальник так считает… Это похоже на заговор, когда все против него. Значит, ему не видать майорской должности как своих ушей, хоть всех тиходонских диссидентов выяви и спрофилактируй! Да на диссидентах сейчас и не особенно выдвинешься — время такое: очередная оттепель, даже Сахаров и Солженицын уже не враги, а почти друзья… Теперь начальников больше другое интересует — наркотики, оружие, политические экстремистские организации… Ходят слухи, что Пятое управление вообще собираются то ли сокращать, то ли перепрофилировать. А организационно-штатные изменения вряд ли будут способствовать его карьере…
«А все этот засранец! — без всякой логики подумал капитан про Курлова. — Сам напрашивается, чтобы ему прищемили яйца!»
— Все нормально? — откуда-то сбоку появился заведующий — плюгавый мужичонка с плутоватой физиономией. Он курил поддельную «Яву» — будто дышал жженой покрышкой. Капитан нервно захлопнул блокнот, словно боясь, что нарисованный там хоровод лесбиянок выскочит наружу и завертится вокруг этого пройдохи.
— Да, да, нормально!
Он не переносил запаха табака во время еды. И во время сна, кстати, тоже. Была у него когда-то женщина, стопроцентная русачка, кровь с молоком, коса до пояса — но вот курила в постели как паровоз. Агеев терпел-терпел, но однажды не выдержал, поднял ее среди ночи, надавал по румяному лицу и заставил съесть пачку «Бонда» вместе с фольгой и целлофаном. Потом швырнул платье и трешку на такси: убирайся к такой-то матери! Так она без всякого такси галопом пробежала пару кварталов, ночью топот далеко разносится… Больше он ее не видел.
— Извините… — заведующий так же незаметно исчез.
Ровно в 14.50 Агеев встал и, не прощаясь ни с кем, вышел из уютного дворика пельменной. В груди бушевала злость.
— Ну, Пидораст, погоди! — мстительно процедил капитан себе под нос.
На противоположной стороне улицы гудел «рафик», парень в футболке заносил в Катенькин киоск обернутые серой бумагой стопки журналов. Сама вышла бы, не развалилась. Может, стесняется коротких ног? Может, у нее вообще вместо ног — протезы? Два синеватых обрубка, посыпанные тальком и перехваченные толстыми кожаными ремнями, а ниже — деревяшки с резиновыми набалдашниками на концах.
Бр-р-р…
Снова отрыжка. Капитан Агеев почувствовал тяжесть в желудке, привычным движением достал из кармана пластиковую трубку, наполненную яркими двухцветными гранулами-таблетками. Он вытряхнул на ладонь две гранулы, отправил их в рот.
Через несколько минут плохо пережеванные комки наперченного мяса превратятся в абсолютно нейтральную жидкость и через стенки желудка просочатся в кровь. Кто-то сказал, что эти чудо-таблетки переваривают не только мясо, но и сам желудок; скорее всего вранье. Агеев верил только своим врачам. Особенно с восемьдесят шестого года — когда перешел на магазинные пельмени.
* * *
Когда-то Родик Байдак уже садился за руль мертвее мертвого. Прошлой весной, в апреле. Полторы бутылки водки и два «кубика» сверху. Он проехал через весь город на ста двадцати, в машине было полно народу, человек восемь друг на друге, все пьяные вдребодан. Каждую минуту кто-то толкал его под локоть и говорил:
«Р-р-родь, нам еще не выходить?» Он проехал через весь город. От Таганрогского шоссе до проспекта Шолохова. Правда, была ночь. Правда, на восточной окраине его все-таки нагнали, перекрыли дорогу. Родик притормозил. Милиционеры вшестером наставили пистолеты на дверцу: выходи, гад. Родька не выходил; посмотрели — а он спит, морду на руль положил. Возможно, только-только уснул. А возможно, он полдороги такой ехал. Никто не знает. Через неделю права Родькины папаше его вернули, сказали: пусть ваш сын не напивается так сильно, пусть пьет по чуть-чуть — вот как мы, например.
Пить по чуть-чуть Родион Байдак не умел.
Сегодня он придушил не меньше литра бренди.
Когда Родик включил зажигание и сказал: «Теперь ветер нам в жопу, ребята, иначе закиснем совсем», — Сергей, как ни был пьян, все-таки стал потихоньку выбираться из машины. Он открыл дверцу и увидел асфальт, который плавно тронулся под подошвой, издавая тихий шелест.
Кто-то потянул его назад.
— Э?.. — сказал Сергей.
Тянула Светка Бернадская. Она сидела с ним рядом на заднем сиденье, левая Серегина рука лежала на ее плечах, как огромное бревно; Светка пригибалась под его тяжестью, тычась лицом Сереге в подмышки.
— Сережка-ты-что-Сережка!.. — верещала Светка. Она вцепилась в его рубашку и тянула назад обеими руками. «Ланча» качнулась на повороте, Сергей опрокинулся на Светку, дверца захлопнулась.
— Откуда ты взялась? — пробормотал он.
— Дурак, — почему-то ответила Бернадская.
Тяжелое бревно с плеча она не сбросила. Родик старался вести машину плавно и осторожно. По его затылку за воротник рубашки стекал пот. На компьютерном спидометре дрожала цифра «60».
— Куда едем? — спросил Сергей.
У Светки Бернадской вместо глаз два голубых прожектора, направлены на Сергея, она говорит что-то ему негромко. Сергей слышит и тут же забывает. Какого черта она сунулась в машину? Может, Родик ей тут титьки крутил, пока он спал? Или сказки рассказывал?.. Светка неожиданно провела рукой по его щеке. Сергей снова уснул.
Проснулся в «двойке». В вестибюле.
«Двойка» — это общежитие N 2 Тиходонского государственного университета, дикая каменная пещера, уходящая не вглубь, а вверх — на высоту шестнадцати этажей.
Здесь живут дикие сородичи физиков, филологов и журналистов. Братья меньшие.
Неандертальцы. На вахте жует резинку и чистит спичкой когти седой пещерный медведь, дядя Болеслав. Еще его зовут Гестапо, причем не только за глаза. Дядя Болеслав не обижается. Ночью, между часом и двумя, он прячет в штанину тонкий стальной прут и обходит дозором читальные комнаты (на каждом этаже такая есть, вход свободный, за-ахады, дарагой). В читальнях вечно стоит дер, дер по-черному, потому что в блоках места всем не хватает. Гестапо подходит, некоторое время смотрит, приглядывается — а потом как врежет прутом по столу, или по полу, или по стене!

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10