За дверью на него набросились Салманова, Щенько и Пшеничник — три такие здоровенные дурищи, невыспавшиеся, трясущиеся, как первокурсницы. Облепили, повисли: «Ну, как, Курлов, — сдал?.. Ой, да ты че?! Какой билет?.. А Лидия — она на нервах, да?»
На его разбитую рожу внимания не обращали, как будто это было в порядке вещей.
Сергей промычал что-то, стряхнул с себя цепкие девичьи руки и прошелся взад-вперед по коридору.
— Родика никто не видел? Он приходил?
Родика не было. На лестничной площадке сидела Светка Бернадская, подложив под обтянутый белыми джинсами зад стопку конспектов. Она курила тонкую сигаретку и смотрела в потолок.
— Родика Байдака видела? — спросил Сергей.
Светка неторопливо навела на него свои голубые прожекторы, уронила хоботок пепла между маленькими кожаными туфлями. И улыбнулась:
— Нет.
— Он в общагу вчера не заходил?
Про общагу можно было и не спрашивать, Светка Бернадская там не появляется — не ее ареал обитания; всю сессию, от первого до последнего звонка, она сидит в библиотеке, грызет гранит. Всерьез грызет, без всяких. Хотя и не говорит об этом никому, даже под пыткой не признается. Это для нее характерно, в этом вся Бернадская. Зато потом, когда Пшеничники и Салмановы мечут в коридорах икру, лихорадочно запихивают в лифчики шпаргалки и хватаются за голову: «Ой, девочки, забыла, в каком году у жены Фицджеральда был выкидыш?» — Светка демонстрирует полную безмятежность.
— Я вчера с подругой весь вечер пила кофе в «Космосе», — сказала она, растягивая слова.
Врет, конечно. Мамина дочка. Хочет впечатление произвести.
— Там аппарат три месяца уже как сломался, — буркнул Сергей и стал спускаться по лестнице. В другой бы раз он промолчал — обычные бабьи хитрости, что с нее возьмешь! — но сегодня настроение было не то.
— Эй, а Цигулева где? — крикнула Светка сверху. — У нее моя подшивка «Вог», она обещала принести!..
Голос у нее вдруг стал обиженным, почти злым. Не так давно, еще до осенней сессии, они со Светкой многими считались парой. Светка-энд-Сергей, Svetka'n'Sergey, устойчивое словосочетание. А потом все. Потом появилась Цигулева.
Сергей сделал вид, что не расслышал.
…Этажом ниже — мужской туалет, курилка. В распахнутом настежь окне торчали Зеньков и Чумаченко. За закрытой дверцей кабинки деловито шуршала бумага.
— Смотри, Серый, баба на втором этаже пол моет, в одних трусах, у нее сосок с полмизинца, мы тут чуть не это… — Чума показал свой кривой мозолистый мизинец, потом ткнул пальцем в окно в доме напротив.
— Я Родика ищу, — сказал Сергей. — Он еще не сдавался?
— Не-а… На кого это ты похож? А… вспомнил: мне дядька комикс привез, там мужик — оборотень. Так у него такая рожа была, когда он в волчину превращался.
Что это за бульдозер на тебя наехал, Серый?
— Отцепись. Упал, не видишь? Порезался во время бритья. Иди в жопу, короче.
Блин… И куда он запропастился?
Сергей врезал ногой по дверце кабинки.
— Эй, на борту — ты не Байдак случайно?
Щелкнула задвижка, дверца медленно отъехала в сторону. Верхом на унитазе сидел Коля Лукашко с раскрытым конспектом в руках.
— В телестудии твой Байдак. Квасит с Ашотом. И вали отсюда, хватит шуметь!
Курлов с силой захлопнул дверцу.
* * *
Под учебную телестудию отвели огромный, обшитый орешником и пенопластом кабинет на первом этаже. Здесь стояли три передвижные телекамеры, похожие на гиперболоиды инженера Гарина, стальная рощица софитов, монтажная установка, четыре монитора, шестнадцатиканальный микшерский пульт «Алесис» и мягкий уголок из черной кожи. Говорили, это Бутевич расстарался — бывший декан, завзятый партиец, любитель крымских вин и быстрой езды.
Смотрелась студия здорово, все так говорили. Образцовая студия. Из трех камер работала только одна, мониторы были на лампах-компактронах, которые перестали выпускать еще на заре перестройки, и когда очередная лампа перегорала, приходилось вручную менять электрод — если, конечно, было кому. Шикарный «Алесис» давно был пропит, проеден и протрахан, а на его месте стоял обычный советский «Лель», с которого сняли ручки и клавиши и переоборудовали в обеденный стол — поскольку ни на что другое он не годился. Находчивый Ашот Меликян, помощник декана, прилепил сюда фирменный логотип, срезанный с коробки от «Алесиса», а заодно и его инвентарный номер.
Исправно работал только мягкий уголок. Вернее — диван. Огромный и упругий, как батут, добротный бидермайерский диван, который уже сам по себе являлся сексаттракционом. Вверх-вниз, вверх-вниз, еще выше, еще, широкая устойчивая амплитуда, стыковка-расстыковка, салют, победа. А если под хорошую выпивку и закуску, если включить единственную рабочую камеру и вывести изображение на большой монитор — ну… нет слов. Это надо пережить.
Сергей постучался.
— Алло, есть кто живой?
Днем здесь иногда торчат первокурсники, пытаются лепить передачки, снимают интервью друг с другом, а потом дружно катаются со смеху. Но у первокурсников еще не выработалась привычка запирать за собой дверь. А сейчас дверь была заперта.
— Открывай, — Сергей ударил костяшками пальцев по косяку.
— Кто такой? — негромко спросили из-за двери.
— Мне Байдак нужен.
— Это ты. Серый?.. С-час.
Щелкнул замок, дерматин зашуршал по цементному полу. На пороге окосело улыбался Ашот Меликян, его строгая понтовая сорочка в узкую полоску была расстегнута, по волосатой груди стекал пот.
— Твою мать, — затарахтел Ашот, запирая за Сергеем дверь. — Кто стучится в дверь моя? Я говорю: Мишель Пфайфер, спорном? Родион говорит: ни фига, это Крутой Уокер. Спорнули на четыре порошка, открываю — а там Курлов, греб его мать, вот с такой рожей. Ты нам каждому по два порошка ставишь, Серый, мы на тебя спорнули, ты не оправдал, сам понимаешь… И кто тебе хлебальник своротил, а?
Байдак был здесь. Худой, дерганый, как на пружинках. Большой остренький нос, светло-светло-голубые глаза. Очень светлые, голубизны, бывает, и не видно. Он кивнул Сергею, вытер красное пористое лицо бейсболкой. Приподнялся с дивана, вытащил из-за черной кожаной спинки початую бутылку бренди и поставил на пульт.
— Здоров, — сказал Сергей.
— Хайль! — вскинул прямую руку Байдак.
«Довыеживался, — раздраженно подумал Сергей. — И еще продолжает! Хотя он пока ничего не знает…»
— Примешь?..
Родька показал глазами на бутылку.
— Жарко.
— Неполную.
— У меня дело, — сказал Сергей.
— Да пошел ты, — сказал Ашот.
— Ашот прав, хоть он и контуженый, — кивнул Байдак. — Делу — время. Всему свое время.
Сергей сел рядом. Диван под ягодицами послушно прогнулся, а потом чуть подбросил его вверх, снова прогнулся и снова подбросил. Как будто приглашал поиграться.
— Сдал? — спросил Сергей, принимая наполовину наполненный стакан.
— Арийцы не сдаются, — широко улыбнулся Байдак.
— Кончал бы ты с этой херней…
— А чего? — продолжал улыбаться Родька. Но улыбка застыла и превратилась в оскал — так бывало всегда, когда кто-то ему возражал, не слушал или другим образом проявлял непочтение.
— Ничего… Лидия зуб на тебя точит.
— Ее сраная точилка… Она давно сломалась, Серый. Вот так. А теперь пьем. Чтоб все — и у всех.
Выпили. Ашот достал из-за спинки дивана литровую банку со свежей вишней-скороспелкой. Прежде чем взять самому, он протянул банку Байдаку.
Ашоту тридцать лет, он помощник декана, трижды женат, у него двое детей. А Родику только двадцать два. Зато его папаша работает начальником квартирного бюро в горисполкоме; в условиях Тиходонска, как и любого крупного российского города, это все равно что работать на раздаче воды в пустыне. Дело даже не в самих квартирах — дело в великом множестве больших и малых людей, которые считают себя обязанными Байдаку-старшему. Они и в самом деле обязаны. Вот ректор университета Петренко, например, чья дочь недавно встала на расширение, имея семью в количестве трех человек и двухкомнатную квартиру площадью тридцать шесть метров. Тесновато, конечно. Но норма для постановки на квартучет — четыре метра на человека, как в могиле. И в каждом районе стоят в очереди десятьдвенадцать тысяч таких бедолаг.
Но Байдак-папа пошел профессору Петренко навстречу, выделил дочурку из безликой серой массы, она торжественно сдала свои две комнаты в пользу города, а взамен получила три — пятьдесят «квадратов», в старом фонде. Хорош старый фонд — сталинский дом напротив памятника Ленину, где «Гастроном»! Самый центр, высоченные потолки, ни одной трещинки, еще сто лет простоит! А по бумагам выходит вроде бы все законно. В то же самое время Родька написал сочинение на «двойку», да и устные сдал на «тройки» и при конкурсе четыре абитуриента на место успешно поступил на первый курс. Так все и решается.
Потому Родион Байдак совершенно спокоен. Взять, к примеру, того же Петренко — и преподавателя зарубежной литературы доцента Лидию Николаевну Певзнер, чью кафедру в июне — июле ждет плановое сокращение. Лидии Николаевне пятьдесят шесть, у нее артрит, тахикардия и острый хронический идеализм. Если ее турнут с работы, вряд ли она сможет открыть кооператив или хотя бы устроиться на курсы бухгалтеров.
«Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой. Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!..» Весь этот древнегреческий пыл, весь этот темперамент — херня и говно, Лидия Николаевна только в теории знает, что это такое. Она загнется через год после увольнения, точно. Пойдет стеклотару собирать в Кировском сквере, будет предлагать выпивохам пластмассовые стаканчики. И презервативы… Нет-нет, конечно, Лидия не захочет увольняться.
Нет. Она мысленно заставит злостного прогульщика Родика выпить чашу с ядовитой цикутой, после чего поставит ему жирный «зачт». Возможно, процитирует вслух что-нибудь саркастическое из Архилоха, сверкнет глазами, тонко улыбнется. Никто ничего, конечно, не поймет — и никто не обидится.
— …Что? — переспросил Сергей.
— Ашот говорит, у Цигулихи на большой губе кольцо золотое, — смеялся Родик. Он несколько раз значительно подмигнул Сергею.
— А чего смеешься? Чего мигаешь, глупый? — кипятился Ашот. — У меня лобок до сих пор в синяках, говорю тебе! Показать?
Он быстро спустил брюки и трусы, словно боясь, что скажут: да пошел ты, не надо.
— Смотри, глупый ты человек!
Там было черно от шерсти. Если бы даже кожа у Ашота была ультрамариновой в желтую полоску — все равно не разглядеть за волосами. Родик взял банку с вишней и опрокинул ее в трусы Ашоту. Ашот инстинктивно захлопнул трусы, на ткани проступили пунцовые пятна, ягоды с мягким стуком посыпались из брючин на пол.
— Ты почему это делаешь, а?
Родик катался по дивану. Короткие, соломенного цвета волосы растрепались, бесцветные глаза выкатились из орбит и налились слезами.
У Ашота глаза как маслины, сейчас они потускнели, будто долго лежали на тарелке и рассол совершенно высох, он шумно задышал и собрал пальцы рук щепотью, покачивая ими при каждом слове.
— Разве я тебя обижал, Родион? Не-ет. Разве я тебе давал повод так поступать?
Нет! Разве ты меня больше не уважаешь? — горестно причитал он.
Байдак перестал смеяться и протянул ему стакан.
— Пей. Я не хотел.
Ашот выпил, снял трусы, стал выковыривать оттуда ягоды. Несколько вишен он бросил в рот.
— Я чистый, — сказал он гордо. — От меня никогда плохо не пахнет.
И показал на свой член. Сергей подумал, что не будет пить из одного стакана с Ашотом.
А через минуту все-таки выпил — потому что ему позарез нужно поговорить с Родиком; а если с Родиком не пить, то и разговаривать не о чем. И сидеть с ним в одной комнате тоже необязательно. На свет из-за спинки дивана появилась еще одна бутылка.
— У меня проблемы, Родик, — повторил Сергей после третьей.
— Я понял, — сказал тот серьезно. И тут же налил четвертую. В дверь постучались.
Ашот оделся и пошел спросить, кто там; споткнулся на вишне, чуть не упал. За дверью была Салманова, она сдавала зарубежку по высокой протекции Ашота, а Лидия Николаевна ее хладнокровно зарубила. Салманова плакала и возмущалась. Ей подали полный стакан.
— Ты дура, — сказал Ашот. — Тебе было ясно сказано: четвертый билет, уголок два раза проколот иголкой. Где были твои глаза, Салманова?
— Четвертый взяли до меня! — пискнула Салманова. — Какая-то зараза схватила!.. Я как идиотка всю ночь читала этого припыленного Зюскинда, его «Контрабас» — до сих пор во рту гадко, а кто-то — раз! И получил зачет за мой счет!
Сергей выпил еще стакан, взял сигарету, прикурил. Выходило, что это он зараза и он получил зачет за счет несчастной Салмановой. Значит, и перед ней он виноват.
В пустом желудке заурчало, в голове разгонялась звонкая безудержная карусель.
Ашот кормил Салманову с рук раздавленными вишнями, которые минуту назад достал из своих трусов.
— Вот, кушай, Салманова, — ворковал он, — и не бери в голову. Все будет нормально.
— Она меня обозвала при всех куриными мозгами — Лидия, представляешь?
— Послезавтра у нее вторая группа, пойдешь и сдашь вместе с ними. И все дела.
Они зашептались о чем-то. Родик Байдак поднялся, включил единственную рабочую камеру, навел ее на лицо Салмановой. Большой монитор ожил. Жующий рот крупным планом, маленькие прозрачные усики над верхней губой, пятно сока в уголке.
Салманова высунула свернутый трубочкой красный язык; он был похож на собачий член, под ним виднелись синие прожилки и тонкая вертикальная перепонка.
— Родь, у меня проблемы, слышь? — повторил Сергей в двадцатый раз.
— Да, Серый, — спокойно ответил Байдак и кивнул на монитор. — На спор: догадаешься по губам, о чем они договариваются?
Догадаться было нетрудно. Сергей с Родиком выпили еще по полному стакану и вышли на улицу, оставив Ашота и Салманову готовиться к послезавтрашнему зачету по зарубежной литературе.
* * *
В тенистом дворе университета, через высокую арку — парковка. По какой-то непонятной и совершенно логически непостижимой закономерности класс машин находился в обратно пропорциональной зависимости от социального положения их владельцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10