Он снова понизил голос. — Было бы странно, если бы Эдмун остался равнодушен… В конце концов, она очень красивая женщина. Даже сейчас, когда она похожа…
— …на сломанную куклу, — заключила Элиза и вздохнула. — К счастью, человек — не кукла, его можно починить.
— Куклу тоже можно.
— Ты прекрасно меня понял. Не притворяйся. Азания оживает, и я нахожу, что это превосходно. И она в самом деле необычайно красива. И…добра…
— Что тебя смущает, Элиза? — спросил Гарольд. — Да, твой сын уже взрослый. Он достаточно взрослый для того, чтобы держать в руках лук и стрелять в людей. Он достаточно взрослый для войны и смерти. Почему ты считаешь, что он недостаточно созрел для любви?
— Любовь опаснее смерти, — сказала Элиза.
— Не болтай глупостей!
— Если бы только это действительно были глупости… Эдмун — не маг, но дети от его брака с Азанией не могут не обладать магическими способностями. Я бы хотела, чтобы он нашел себе обыкновенную девушку, самую обыкновенную, которая умела бы петь, стряпать, штопать одежду… и не умела бы заговаривать кровь или видеть вещие сны.
— Ах, сестра. — Гарольд покачал головой. — Магия — и благословение, и проклятие нашего рода. Лучше уж пусть Эдмун и его потомки заранее знают об этом. Представь себе только, что случится, если Эдмун женится на обыкновенной девушке и от этого брака родятся обыкновенные дети.
— И очень хорошо, — упрямо повторила Элиза.
— Да, они будут обыкновенными, но капля отравленной крови останется в их жилах. И спустя поколение среди самых обыкновенных людей родится необыкновенный ребенок, маленький маг. Никто не будет понимать, что с ним происходит. Над ним будут смеяться, его начнут опасаться, потому что он не позволит смеяться над собой безнаказанно. Другие дети в такой ситуации лезут в драку, а этот начнет метать в обидчиков молнии. Вспомни, Элиза, вспомни, как это бывает…
Элиза содрогнулась.
— Да, я понимаю, о чем ты говоришь…
— И если этого, ребенка не убьют, — безжалостно продолжал Гарольд, — не растерзают разъяренные соседи или озлобленные подростки, то он вырастет в настоящее чудовище…
— Да, — прошептала Элиза.
— Так что пусть уж лучше твои внуки понимают, кто они такие, от каких родителей родились и какая опасность может им угрожать.
Гарольд поднялся, обнял сестру за плечи, легонько поцеловал в макушку, как делал в далекие времена, когда оба они были еще очень молоды.
— Не мешай своему сыну, Элиза. И не препятствуй Азании. Пусть прихорашивается и строит глазки. Бедняжка заслужила хотя бы немного счастья. А Эдмун, как мне кажется, способен дать любой женщине то самое огромное счастье, которого любая женщина заслуживает.
— Спасибо тебе за эти слова, — сказала Элиза. — Спасибо.
Ужин был накрыт, свечи зажжены, блюда расставлены. Слуги наконец удалились. Эдмун, его мать и дядя уселись за столом. Не было пока ни Элленхарды, ни Азании, но те вскоре появились. Элленхарда также приоделась, чего не могли не заметить хозяева замка: на гирканке было причудливое платье из желтого шелка, волосы убраны в высокую прическу, из которой тонкой плеткой падало шесть извивающихся косичек, и украшены убором из полоски шелковой ткани с нашитыми кругляшками монет. Лицо было бесстрастным, как того требовали хорошие манеры, но уголки губ предательски изогнулись в улыбке: она прекрасно поняла значение изумленного взгляда, которым обменялись хозяева при ее появлении. Да, она была изумительно хороша — странной, немного пугающей, завораживающей красотой.
Следом за Элленхардой вошла и Азания. Бритую голову покрывала полупрозрачная белая накидка, которая подчеркивала удивительно чистое, правильное лицо с широко раскрытыми глазами. На ней было одно из старых ее платьев, на шее — узенькое ожерелье из речного жемчуга, которое светилось молочным светом, соперничая с белизной кожи.
Обе девушки прошли к столу и уселись — одна справа, другая слева от Элизы.
Ужин начался.
— Если бы Фериза не была окружена стенами, — туманно заговорила Элленхарда, — или если бы стены эти были прозрачными, интересно, что можно было бы увидеть?
— Много разной ненужной ерунды, — сказал Эдмун. Он не сводил глаз с Азании, чувствуя, что влюбляется в нее все больше и больше.
— Например, можно было бы увидеть, как один предатель и негодяй заходит в дом своей жертвы и забирает оттуда ее вещи, — продолжала Элленхарда. — Это зрелище отвратительное. Недостойное того, чтобы о нем упоминали за столь изысканным столом.
— Что верно, то верно, — подтвердил Эдмун. Гарольд обменялся тревожным взглядом со своей сестрой. Оба чувствовали, что Элленхарда завела этот разговор неспроста. Кроме того, их удивляло платье Азании — откуда оно? Фравардин, правда, говорил, будто Элленхарда нынче утром опять брала лошадь — ездила кататься. Но гирканка часто уезжала верхом…
— И вот этот предатель идет в дом своей жертвы, забирает оттуда зеркало, платья, ожерелья — больше ничего нет, — и несет все это перекупщику краденого, а потом идет к себе домой и мечтает о большом богатстве… И тут к этому предателю является демон мщения!
— Кто? — удивился Гарольд. Элленхарда ослепительно улыбнулась.
— Демон мщения! Вот кто! Потому что у меня в роду были настоящие духи! Мой брат — демон! Мой дедушка — Небесный Стрелок! Я — из рода богов! И я — демон мщения, когда захочу! А я захотела этого, и я пришла к предателю и отрезала ему голову.
Азания поперхнулась.
— Ты ничего не говорила мне об этом, когда принесла мои вещи… Зачем ты это сделала, Элленхарда?
— По-твоему, он заслуживал чего-либо иного? Может быть, мне следовало бы заключить его в сестринские объятия?
— Нет, конечно, но… — Азания слегка покраснела. — Я столько сил вложила в его исцеление… Как хрупок человек!
— Я, между прочим, тоже вложила кое-какие силы в это человеческое туловище. Особенно когда отрезала ему голову. О, Азания, стоит ли так печалиться! Каждая из нас делает свое дело: ты — спасаешь и исцеляешь, а я — настигаю и караю.
— Это… слишком жестоко, — прошептала Азания.
Элленхарда открыто захохотала:
— Клянусь богами моего клана, я получила очень большое удовольствие и принесла его вам девственным. Потому что я не просто отобрала твои вещи, Азания. Я не просто забрала у них все, над чем они могли бы торжествовать! Я сделала лучше! Я подшутила над… главой Священного Совета.
И видя, каким мертвенным ужасом покрываются лица ее сотрапезников, гирканка окончательно пришла в развеселое расположение духа:
— Да ничего особенного. Я отправила ему голову предателя в пакете. Вместе с посыльным. Посыльного нашла на рынке. Не думаю, чтобы он мог меня разглядеть.
— Но Фонэн… — начала Элиза, замирая от ужаса.
Гарольд быстро схватил ее за руку, и она замолчала.
— Ты поступила неосмотрительно, Элленхарда, — сказал Гарольд. — Фонэн обладает особой властью. Получив голову предателя, он может догадаться, кто ее прислал, и тогда — горе нам всем!
— А как он догадается?
— Голова может рассказать ему! — сказала Азания.
— Мертвая голова не станет разговаривать с обыкновенным человеком, даже если он — большой начальник над другими людьми, — со знанием дела заявила Элленхарда. — Голова может ответить только шаману.
— Фонэн и есть шаман, — сказала Элиза, высвобождая свою руку из крепкой хватки пальцев
Гарольда. — Думаю, нашим гостьям пора бы это узнать. Фонэн — великий шаман, и большая опасность грозит нам всем.
— Я не боюсь! — с вызовом сказала Элленхарда и расправила плечи.
— И я не боюсь! — выкрикнул Эдмун. — Для того меня и вырастили воином, чтобы я забыл о
чувстве страха…
— А я боюсь, — сказал Гарольд. — И боюсь именно потому, что я — воин…

Глава шестнадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ КОЛДОВСТВО

Выпадают в жизни такие дни, когда человеку дается передышка, остановка в бесконечном пути. Смертельно больного отпускает боль, воины перед решающей схваткой успевают насладиться одним или двумя вечерами, когда все еще вместе, когда никто не убит и не ранен и можно не думать об опасной битве с почти непобедимым противником.
Вот такие вечера проводили семья Гарольда, Азания и Элленхарда.
В камине трещали дрова, в чашах плескало густое, как кровь, вино, в гладкой поверхности которого дробилось пламя свечей, и текли неспешные разговоры.
Молодой Эдмун все больше и больше влюблялся в Азанию. Пушистые, светлые, короткие волосы странно обрамляли красивое лицо молодой женщины, и в этой красоте было что-то завораживающее. Задумчивые глаза ее лучились, когда останавливались на Эдмуне.
Гарольд и Элиза знали, что дети от этого брака непременно будут наделены магическими способностями. Но они предпочитали не идти наперекор судьбе, заранее зная, как беспощадна она бывает тем, кто ей противится.
А Элленхарда понемногу начала скучать. Ей хотелось, чтобы все поскорее уже закончилось, и она могла бы снова, как и прежде, бродить по свету со своим сердечным другом — Тассилоном…

* * *
— Не побоишься? — Губы Фонэна кривились, когда глава Священного Совета задавал этот вопрос.
Тассилон смотрел на него молча, с неподвижным лицом — этому он научился у гирканки. Давным-давно уже чернокожий разучился «бояться». И не то, чтобы страх был ему неведом — нет. Он знавал и страх за собственную жизнь, и страх потерять любимую. Но бояться «вообще» — чего-то непонятного, даже ужасного?
…Кажется, с того дня минули тысячи лет, и теперь Тассилон вспоминал о себе тогдашнем как о совершенно другом, чужом, постороннем человеке. Они с отцом пошли на кладбище — почтить память каких-то родственников. Каких — этого он бы сейчас уже не вспомнил. Да и не думал мальчишка ни о каких родственниках, другоe было важно, другое осталось в памяти — этот день он провел с отцом. С отцом! У тогдашнего Тассилона был еще отец, любивший своего сына, рожденного от наложницы… Стоял жаркий летний день, над могильными камнями дрожало марево, кладбищенские травы пахли горячей пылью. Живой и любопытный мальчишка отошел от старших в сторону, принялся бродить самостоятельно, разглядывать надгробия — и потерялся.
Вот тогда он и испугался. Кричал, звал отца, шарахался от могил — ему все чудилось, что вот-вот высунется из-под земли костлявая рука и схватит его за загорелую лодыжку. Насилу отыскали его взрослые: он забился в самый дальний уголок кладбища, спрятался в густой траве и притаился.
А потом жизнь забросила его в такую преисподнюю, откуда это кладбище начало казаться недостижимым и блаженным раем. Ведь там были солнце, трава, запахи земли, свежих лепешек, что напекла мать для поминания умерших. Там был отец!
С тех давних пор страх перед тем, что может быть случится, оставил его. С тех пор он мог испугаться только той опасности, которую ясно видел перед собой, которую мог потрогать руками.
Что из этих мыслей своего подчиненного прочитал Фонэн? И умел ли он читать мысли? Во всяком случае, глава Священного Совета слегка улыбнулся, видя, как окаменели скулы Тассилона.
Улыбнулся? Много песка сменило место своего обитания в гирканских пустынях с тех пор, как Фонэн в последний раз по-настоящему улыбался. Уголки рта Фонэна слегка дернулись — вот и все.
Они с Тассилоном все чаще понимали друг друга без слов.
Фонэн махнул рукой в сторону небольшого кривоногого столика, на котором лежала завернутая в шелк мертвая голова Кутейбы. Тассилон приблизился, развернул шелк. Фонэн бросил в курильницу горсть какого-то порошка, щедро зачерпнув полную горсть из коробки. Повалил разноцветный дым, что-то запело и залепетало в воздухе. Из узких окоп башни вылетели дымовые клочья, и добрые жители Феризы, видя их, вздрагивают, вздыхают, делают пальцы «рогами», пытаясь отогнать от себя зло. Тетка Филена, зеленщица, сейчас, небось, качает головой и рассудительно говорит какой-нибудь покупательнице: «Опять прокля… Священный то есть Совет кого-то пытает адским пламенем. Ох, верно говорю: волчьи времена настали! Уйти бы из этой разнесчастной Феризы куда глаза глядят, да ведь как торговлю бросишь?!»
Дым медленно окутывал мертвую голову. Фонэн, не оборачиваясь, сделал Тассилону знак смотреть внимательно и слушать в оба уха. Вот застывшие веки убитого шевельнулись, дрогнули и поднялись, обнажив глаза, в которых читались ужас и мука. Лицо покойника исказилось, губы поднялись над зубами, он скалился — не то смеялся, не то грозил.
Фонэн приблизил лицо к этой жуткой образине и прошептал:
— Кто убил тебя?
— Не… знаю…
Хриплый низкий голос был еле слышен. Неприятной вибрацией он отзывался в костях, во всем теле слушающих. В этом голосе физически ощущались усталость и страх — настоящий смертный страх.
— Кто убил тебя? — безжалостно настаивал Фонэн. — Как он выглядел, твой убийца?
— Она… — мучительно вымолвили мертвые бескровные губы.
— Женщина?
— Почти… ребенок… гир…канка…
Тассилона вдруг пронзила дрожь, словно кто-то незримый вогнал ледяную иглу ему в затылок. Ребенок, женщина, гирканка! Это могла быть только Элленхарда! Кто еще решился бы на подобную дерзость?
— Где она? — настойчиво спрашивал Фонэн. — Где? Как она тебя выследила? Где скрывается? Где Азания?
— Он не знает, — прошептал Тассилон за плечом у Фонэна. — Он же сказал… Не мучай его, господин, отпусти. Пусть уходит туда, где тишина, покой и мрак.
Фонэн резко обернулся, метнул на него яростный взор:
— Мертвые знают больше, чем живые! Не вмешивайся — я знаю, что делаю!
Тассилон послушно замолчал.
— Сходи туда, откуда все видно, и назови мне это место! — приказал Фонэн.
— И ты… отпустишь… ме…ня? — медленно, жутким, нечеловеческим голосом прохрипел Кутейба.
— Да! — нетерпеливо бросил Фонэн.
— Кля…ни…сь…
— Я же сказал — да! — повторил Фонэн. — Не испытывай моего терпения.
Голова закрыла глаза, и воцарилось безмолвие. Затем она забормотала:
— Побережье… за…мок…
Фонэн вдруг побелел. Мановением руки он остановил говорящего, и голова, тотчас же застыв в мертвом оскале, замолчала.
— Распорядись, чтобы эту падаль закопали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38