Прохладно. В такой день дышать тёплым кислородом – одно удовольствие.
Декабрь ощущается и в коридорах. Согласно графику, отопительный сезон в разгаре – котельные в централизованном порядке получили лимиты на топливо. И топят истово, не жалея угля. Когда я включу аппарат, станет совсем весело – начнёт работать на перекиси водорода «внутренняя котельная».
Рассуждать некогда. Я надеваю маску, щелкаю резиной (словно боюсь наружного воздуха) и выхожу в коридор. Самое, пожалуй, неприятное – первый вдох. Я отчётливо чувствую острый запах перекиси. В лицо ударяет горячий ветер. Становится темно в глазах. «Неужели?..»
– Протрите стёкла, – откуда-то издали доходит до меня голос Смолина.
Сразу легче. Воздух уже не кажется таким горячим, запах перекиси слабее – аппарат вошел в режим. Гена улыбается, Смолин поднимает руку: всё в порядке, держись.
– Приступим, – объявляет председатель комиссии. – Шагом! Быстрее! Ещё быстрее! Бегом! Поворот!
Лечь! Встать!..
Меня гонит, бросает, треплет шквал команд. Я бегу по коридору, падаю, вскакиваю. Поворачиваю налево и направо, прыгаю, ползу, снова бегу.
Запах перекиси усиливается, трубка дышит зноем. Я опять вижу плохо и чувствую, как по телу, не испаряясь, стекает пот. Даже пот горячий. А на улице чудесно – декабрь, идёт снег…
Медленно соображаю. Интенсивная работа. Организм расходует много энергии. Много кислорода. Много перекиси. Много тепла.
Вспоминаю бравого солдата Швейка. За какую-то провинность его вот так же гоняли. Только он был хитрее. Стоял на месте и объяснял, что и как надо делать: вставать и ложиться, прыгать и бегать. Я тоже предпочел бы объяснить, но боюсь, что члены комиссии читали Ярослава Гашека…
И вдруг – тишина. Такая полная, что звенит в ушах. Я задерживаю дыхание и чувствую, как хорошо. Команд не слышно, и мы с аппаратом – теперь уже мы оба – входим в режим.
Ещё немного…
– Бе-гом! Поворот! Ло-жись! Пол-зи! Встать!..
Переход настолько внезапный, что впервые я ощущаю сердце. Липкий комок подкатывает к горлу. Тяну руку к маске. Одно движение, и можно будет свободно дышать. Дышать, как все.
А что? Ведь каждому понятно: аппарат рассчитан на работу под водой. Для паркетных условий он не приспособлен. Простое воздушное охлаждение. Ясно. А в акте всё-таки запишут: «На такой-то минуте испытатель сорвал маску. В предложенном виде аппарат для наземных условий не пригоден». Не пригоден – и точка. А рассуждения насчёт холодильника останутся рассуждениями. В теории – можно; на практике же испытания окончились неудачей.
Я отдергиваю руку (надеюсь, никто её не заметил) и старательно делаю всё, что от меня требуют. Оказывается, это не так трудно. То ли я привык, то ли просто успокоился. Когда нервничаешь и злишься, кислорода уходит больше. Человек – не совсем машина, кроме химии и механики, есть ещё физиология…
Резкий хлопок в ладоши. Подбегают Гена и Смолин. Тянут маску. Я не даю. В чём дело? Сейчас я готов работать в аппарате хоть два часа.
– Испытания окончены, – ровным голосом сообщает председатель комиссии.
Он подходит ко мне и жмёт руку. Теперь я вижу, он улыбается.
– Нелегко пришлось без охлаждения? – спрашивает он добродушно. – Гоняли мы вас по всем правилам. – Он смеётся и неожиданно подмигивает мне.
Я тоже смеюсь и вместо заранее подготовленной бодрой фразы: «Чувствовал себя отлично, аппарат работает превосходно» – говорю честно:
– Вначале было трудно.
Идём в кабинет писать акт испытаний. Не такое это простое дело. Кто-то из членов комиссии утверждает, что в первый момент из аппарата шёл пар, и требует, чтобы это отметили в акте. Заведующий лабораторией, снимая и надевая пенсне (оно у него тоже узкое) настаивает, чтобы в акт внесли «утомлённое состояние испытателя».
– Откуда вам известно?
– По данным визуальных наблюдений.
Я возражаю. Гена меня поддерживает. Голоса звучат всё громче.
– Займитесь аппаратом, – распоряжается Смолин.
Без особого удовольствия мы уходим. У дверей я оглядываюсь. Смолин успокоительно машет рукой: «Не беспокойтесь. Всё в порядке».
Предстоит простая операция: перелить остатки перекиси из аппарата в банку. Отверстие достаточно большое. Но от возбуждения или от усталости у меня дрожат руки. Капли падают на блестящий паркет.
– Подожди. – Гена приносит тряпку, которой уборщица протирает пол. Аккуратно стелет. – Давай я.
Охотно уступаю. У него получается ещё хуже – тонкая струйка перекиси задевает пальцы и стекает на пол. Подумаешь, вытрем. Но Гена ставит банку и, держа аппарат одной рукой, другой берется за тряпку. От перекиси пальцы у него белые, будто их натёрли мелом Ничего, немного пощиплет и пройдёт.
– Который час? – зачем-то спрашиваю я.
– А что тебе, на пожар? Ну, одиннадцать с минутами…
В это мгновение что-то вспыхивает, огонь ударяет Гене в лицо. Он отшатывается, роняет аппарат в огонь. А пламя уже гудит и рвётся вверх.
Остальное происходит в доли секунды. В моем сознании с яркостью ночных реклам загораются предупреждения. Здесь в коридоре их множество. «Пожар! Звони… Включай сирену… Ломай… Нажимай… Бей…» Мотаясь по коридору в аппарате, я видел их постоянно. Это в самом деле страшно – пожар в химическом институте.
Бросаюсь к сирене. И застываю. Удар по стеклу, рывок… Попробуй докажи после пожара, что это случайность, что перекись совершенно безопасна.
Я перестал соображать. Двумя прыжками оказался рядом с Геной, третьим – прыгнул в пламя. Что-то горячее и яркое пронеслось надо мной, воздух стал вдруг красным…
И всё. Пламя упало. На паркете валялись тряпка и кусок обгорелой материи – остатки резервуара. А мы даже не обожглись, и пол не почернел. В чистом кислороде вещи горели легким, как чистый бензин, пламенем.
Несколько минут, и «следы преступления» стёрты. Своевременно открылась дверь, и нас пригласили в кабинет. Мы подписали акт испытаний – очень хороший, очень благожелательный акт. Правда, когда мы вышли в коридор, заведующий лабораторией, потянув носом, подозрительно проворчал:
– Какой-то странный запах. Вроде что-то горело?
Но мы пожали плечами. Мало ли чем может пахнуть в институте, который занимается прикладной химией…

САМОЛЁТ ИДЕТ НА ПОСАДКУ

– Это трудно и рискованно, – говорит Смолин.
– А работать с незнакомым веществом легко и безопасно? – возражает Гена. – Учтите, сегодня только счастливая случайность…
Я делаю страшные глаза, и он замолкает. О пожаре никто не должен знать, даже Смолин. Но, по-моему, он догадывается. Когда мы вышли из института, он сказал, ни к кому в частности не обращаясь:
– Бледные вы сегодня… А в коридоре действительно пахло жареным.
Пришлось сделать вид, что мы не слышим. Смолин повздыхал и стал прощаться – у него были дела в порту. Очень кстати: нам не терпелось обсудить утреннее происшествие.
– Концентрированная перекись и сухая тряпка, – сказал Гена, когда мы сели. – Самовоспламенение.
Набережная Невы была пустынна. Только вдали, у Эрмитажа, стояли люди. Но мы всё равно озирались и говорили шёпотом.
– Ты здорово прыгнул. Просто удивительно.
Я поёжился. С реки дул ветер. Мелкие острые снежинки царапали лицо.
– Ты понял, почему огонь сразу спал?
– Нет, – сказал я вяло. Меня мутило. Прикроешь веки, жёлто-красное пламя начинает плясать перед глазами.
– Прыжок пришёлся очень удачно – прямо на резервуар. Перекись сразу выплеснулась, превратилась в кислород. Огонь поднялся метра на три и сник. В перекиси тряпка горит, как бензин. А без неё тоже мне горючее – тряпка…
– Интересно, на что ещё перекись так действует? Ну, чтобы вещь… – Я никак не мог вспомнить нужное слово.
– Самовоспламенилась? – подсказал Гена. – Кто его знает… Сухое дерево, тряпки. Наверное, бензин… Чудо, что наш опыт с получением перекиси обошёлся без пожара.
Он оборвал и задумался. Глаза его сузились. Я чувствовал: сейчас последует что-то решительное. Спорить не хотелось, меня всё ещё мутило.
– Перекись нужно взять с собой, – отчеканил Гена.
– Куда и зачем? – спросил я машинально.
– Разумеется, в Баку. Мы должны с ней работать.
– Ладно, возьмём.
И вот мы втроём в номере.
– Надо, – упорно твердит Гена.
– Трудно и рискованно, – повторяет Смолин. Кажется, не очень уверенно – доводы Гены на него действуют.
Я понимаю Смолина. «Трудно» относится к получению. Хотя перекись выделена специально для нас, но нигде не сказано, что мы имеем право взять остаток с собой. «Рискованно» – это дорога. Пожар и взрыв, упакованные в непрочное стекло. А впереди тысячи километров, два поезда с пересадкой в Москве…
– Большой риск, – неожиданно соглашается Гена. – Но без этого нельзя. Нам, Сергей Петрович, ещё придется встретиться с перекисью. И кто её знает… Ведь не всегда испытания кончаются удачно.
– Боитесь? – в упор спрашивает Смолин.
– Боюсь, – тихо говорит Гена. – Темноты боюсь, Сергей Петрович. Конечно, при взрыве не очень-то подумаешь. Всё же я хоть успею сообразить, где ошибка. А так я и знать не буду. Грохнет, и конец.
– Хорошо, – отрезал Смолин. – Завтра получите.
Вероятно, это было трудно. Смолин выглядел красным и взъерошенным, а узкое лицо заведующего лабораторией стало, кажется, ещё уже. Однако документы были оформлены. Мы взяли баллоны и вышли.
– Поедем? – предложил Смолин.
– Пойдём, – возразил я.
В машине трясёт. И вообще я предпочитал, чтобы знакомство с перекисью происходило без участия шофёров такси. Мы и перекись могли не «понравиться» друг другу. Зачем же впутывать в наши отношения посторонних?..
У каждого по баллону. В баллоне три литра. Перекись раза в полтора тяжелее воды. И стекло. В общем, килограммов пять-шесть. Не так уж много, когда есть возможность менять руки.
Всё хорошо, и я даже начинаю насвистывать. Мы выходим из переулка, и людей становится больше. Поворот, и нас окружает толпа. Это какие-то странные люди. Они кричат, машут руками, толкаются. Крики – куда ни шло, это их личное дело. Но толкать перекись, которая, как пишут в книгах, «взрывается от малейшего толчка»?! В баллоне дремлют 15 тысяч литров кислорода. Если они вырвутся на свободу, это будет пострашнее, чем порох…
Размахивая шляпой, на меня налетает гражданин в очках. Пальто расстегнуто, галстук съехал набок.
– Осторожнее! – предупреждаю я.
Он смотрит на меня безумным взглядом, и вдруг лицо его искажает дикая радость.
– А-а, попался! – ревёт он. – Вот ты где! Я тебя ещё раньше заметил. Когда все хлопали…
Сумасшедший. В руках у меня баллон, и хлопать я могу разве что им. В глубине души я полагаю, что это было бы совсем не вредно. Говорят, есть даже такой способ лечения. Прежде чем нас обоих отправят в больницу, этот псих, надо думать, придёт в себя…
– Прихвостень Спартака! – вопит человек.
Всё ясно. У него бред величия. Воображает, что он Цицерон или Марк Красс – римский полководец, который разбил Спартака.
– Подождите, гражданин! – слышу я угрожающий голос Смолина.
Человек яростно оборачивается. И сразу сникает – Смолин в морской форме, а моряков в Ленинграде уважают.
– Быстро в сторону, – командует Смолин. – Кончился матч «Спартак» – «Зенит». «Зенит» проиграл, ясно? Вы за кого болеете?
– За «Спартак», – окончательно растерявшись, отвечаю я.
– Я тоже. Но тс-с… Иначе нас разорвут на части.
– Не нас одних, – мрачно острю я.
Только через два часа, взмокшие и усталые, мы добираемся до гостиницы.
«До отхода поезда Ленинград – Москва пять минут», – объявляет диктор. Мы сидим в купе втроём и втайне надеемся, что четвёртое место останется свободным. Разумеется, сразу же появляется пассажир. Ко всему, женщина. И с ребёнком – девочкой лет шести.
Очень милая девочка – такая живая, любознательная. Она сейчас же замечает баллоны с перекисью. Начинаются вопросы.
– А что это?
Говорю первое, что приходит в голову:
– Варенье.
– А варенье такое не бывает.
– Бывает. Вроде сиропа.
– Ой! Я очень люблю сироп.
Пауза. Вмешивается мать:
– Видишь, банки закрыты. А дядя занят, он читает газету.
– Я сама открою! Мама, я правда умею открывать банки?
– Действительно, она умеет, – с гордостью говорит мама.
Гена и Смолин, успевшие сбежать на вторую полку, благодушно кивают.
– Какой самостоятельный ребенок! – театральным шёпотом сообщает Смолин.
– Володя обожает детей, – подхватывает Гена.
Я молчу – холодный и строгий, как египетская пирамида.
К счастью, уже поздно, девочку укладывают спать. Я тоже ложусь и ворочаюсь до утра. Всё время чудятся горящие любопытством глаза девочки. «Действительно, она умеет… Умеет, умеет…» – выстукивает поезд.
В Москве выяснилось, что Смолин задержится. Ждать его мы не можем. Идём на вокзал. С билетами плохо, в купированных вагонах мест нет.
– Ничего, попросим Смолина, – бодро говорит Гена.
Я не возражаю, но по дороге, словно бы невзначай, сворачиваю к агентству Аэрофлота. Здесь билетов сколько угодно, хоть на завтра.
– Не сходи с ума! – шипит Гена. – Ты знаешь, как она перенесёт полет?
«Она» – это, конечно, перекись.
– И ты не знаешь, – парирую я.
– Зато я знаю другое. Взгляни!
На стене плакат: «Провоз взрывчатых и легковоспламеняющихся веществ категорически запрещён!»
– Хорошо, – говорю я. – Только учти. Если в купе будет хоть один ребенок, на верхнюю полку лезу я. Это справедливо?
– Справедливо, – неохотно соглашается Гена. – Хотя от Ленинграда до Москвы одна ночь, а до Баку…
– Трое суток. Но что я могу сделать? Не возражаю, договорись с министром, чтобы поезд шёл скорее.
– Ладно, бери на самолёт.
Не знаю, какое наказание мне полагается за провоз самолётом «взрывчатых и легковоспламеняющихся». Наверное, солидное – ведь я был одновременно и подстрекателем и исполнителем преступления. Только теперь, когда прошло тринадцать лет, когда все сроки наказания истекли, я решаюсь рассказать об этом. И просить товарищей из Аэрофлота учесть молодость правонарушителей и искреннюю их любовь к науке.
Мы купили высокий чемодан и, аккуратно переложив одеждой, упаковали в него два баллона. Третий мы завернули в одеяло и спрятали в сумку, замаскировав сверху книгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28