В детстве мы с Каппи сочиняли истории про эту руку – будто она вылезает по ночам из шкатулки и душит тех, кто плохо отзывается о Патриархе, или о том, что настоящая рука давно сгнила и служители Патриарха заменяют ее отрезанными у воров или нейтов. Я мог бы перечислить десятки подобных сказок, но вам наверняка и без того известно, о чем перешептываются дети пасмурными вечерами, когда вдали слышатся раскаты грома.
Рука играла центральную роль в жизни тоберов. Вступающие в брак должны были поцеловать ее, чтобы скрепить свои узы; ее прикладывали к груди новорожденных в знак благословения, аналогично поступали и в отношении покойников во время похорон. Рука должна была в определенном смысле сыграть свою роль и во время празднества Предназначения – когда появится Госпожа Чайка, чтобы забрать Каппи и меня в Гнездовье, каждый из нас должен был держать куриную лапку, символизирующую руку Патриарха и его самого.
Хакур подвинул мне шкатулку. Я коснулся руки кончиками пальцев – кожа напоминала бумагу. Мой приемный отец всегда говорил, что содрогается при виде того, как тоберы дотрагиваются до этого «грязного обрубка». Он беспокоился, что мы можем подхватить какую-нибудь заразу, хотя я сомневался, что кто-то может заболеть от соприкосновения с Патриархом – полной противоположностью Господина Недуга.
– Клянись, – прошипел Хакур.
Он всегда шипел и редко произносил больше трех слов за один раз. Некоторые утверждали, будто у него в горле опухоль; другие – что он специально так говорит, чтобы было страшнее.
Я пожал плечами, давая понять, что мне вовсе не страшно.
– Клянусь, что сохраню в тайне, кем являются лорд Рашид и Стек, пока они не покинут поселок. Достаточно?
– Вполне, – кивнул Рашид.
– Девушка тоже должна поклясться, – еще пронзительнее прошипел Хакур.
– Ты действительно хочешь, чтобы Смеющаяся жрица коснулась твоей драгоценности? – спросила Каппи. – Ты не боишься, что я могу осквернить руку, скажем, здравым смыслом?
– О боги, – пробормотал я себе под нос.
Кто-то из старейшин выругался, некоторые посмотрели на меня так, будто я нес ответственность за ее слова. Пытаясь сохранить внешнее безразличие, я сказал тоном здравомыслящего человека:
– Не слишком ли далеко ты зашла? Ты всерьез считаешь себя жрицей?
Что ж, мне следовало быть готовым к тому, что она не прислушается к голосу разума. Более того, оказалось, что Каппи готова выцарапать мне глаза и наверняка бы так и сделала, если бы Стек не шагнула вперед, преградив ей путь. Я хотел сказать нейт, что могу позаботиться о себе и сам, но решил оставить это на потом.
К нам поспешила Лита, жрица остановилась перед мэром, Хакуром и Каппи.
– Спокойно, спокойно, – сказала она. – Спокойно! Действительно, жрица не клянется на руке. Если необходимо, она клянется на камне или дереве, в общем, на чем-нибудь настоящем. Что вовсе не означает, будто рука не настоящая. В любом случае это не иллюзия. Но суть в том, Каппи, что ты ведь пока еще не жрица, верно? Чтобы стать жрицей, ты должна быть женщиной, а ты еще не являешься в полной мере женщиной, пока не наступит твой День Предназначения. Люди порой передумывают в последний момент, ты сама это прекрасно знаешь. Они обещают, что выберут женское Предназначение, а потом… – Лита бросила взгляд на Стек, – в последний момент меняют свое решение, – закончила она. – Так что я вовсе не отвергаю тебя, Каппи, я действительно хочу, чтобы ты стала моей преемницей, но заявлять о своих правах уже сейчас – несколько рановато, тебе не кажется?
Каждый раз, когда Лита произносила свою очередную проповедь, ее речь вызывала любые чувства, кроме гнева. На эту женщину невозможно было сердиться. Да, это могло раздражать – особенно если тебя ждали неотложные дела. Но даже пыл Каппи, только что, казалось, готовой раскалиться добела, угас, и она лишь пробормотала, потупив взгляд:
– Ладно. Давайте заканчивать.
– Клянись! – прошипел Хакур и подсунул ей мумифицированную руку.
Каппи потянулась к ней, но в это время Стек, наклонившись, подобрала небольшой камень и вложила ей в другую ладонь.
– Нигде не сказано, что ты не можешь держать камень, дотрагиваясь до руки, – сказала она. – Кто знает, на чем ты на самом деле клянешься?
Хакур скривился; однако Рашид хлопнул Стек по спине.
– Отличный компромисс!
Каппи улыбнулась. Касаясь руки и сжимая камень, она произнесла ту же клятву, что и я.
– Прекрасно, – сказал мэр Теггери, отступив на шаг от разгневанного Хакура. – А теперь – не пойти ли нам всем спать? Вряд ли кому-то хочется заснуть посреди завтрашнего празднества. – Он одарил нас своей покровительственной улыбкой.
– Нам с Фуллином нужно вернуться на болото? – уточнила Каппи.
Хорошо, что она задала этот вопрос, – мне не хотелось навлекать на себя гнев Хакура.
Старик ответил не сразу. Когда ярость его доходила до предела, он не набрасывался на жертву немедленно, а чуть выжидал, после чего хладнокровно с ней расправлялся.
– Думаешь, ритуал уединения тебя не касается? – прошипел он, обращаясь к Каппи. – Что ты выше этого?
– Я думаю, это бессмысленно, – ответила она, ничем не показывая страха. – Уток мы все равно не поймаем – Стек уничтожила наши сетки. И я уверена – вряд ли ты хочешь, чтобы мы ставили новые, ты же сам настаивал, чтобы мы использовали специально изготовленные ловушки, прошедшие ритуал очищения в течение трех месяцев. А без них на болоте нам делать нечего; но если мы останемся в поселке, то, по крайней мере, поможем печь пироги.
Хакур снова помедлил – не затем, чтобы обдумать ответ, но явно намереваясь заранее запугать собеседника.
– Цель уединения, – прошипел он, – не в том, чтобы ловить уток. Оно предназначено для размышлений. Для размышлений о том, в каком качестве вы сможете лучше послужить Патриарху – как мужчина или как женщина. Но если вы выбрали путь, ведущий в преисподнюю… – Старик пренебрежительно махнул рукой. – То, что будет с вами дальше, меня не интересует.
– Прекрасно, – столь же пренебрежительно ответила Каппи. Она посмотрела на меня, а потом сказала: – Я возвращаюсь в нашу хижину.
Речь шла о небольшом домике, где мы и наши дети жили весь последний год; но хочет ли она, чтобы я пошел с ней, или предупреждает, что мне следует держаться подальше? Явно не собираясь больше ничего объяснять, Каппи подобрала лежавшее у ее ног копье (мое копье!) и скрылась в ночи.
Лита улыбнулась стоявшим вокруг старейшинам, присела в реверансе перед Лучезарным и поспешила следом за Каппи. Я предположил, что она собирается поучить ее некоторым премудростям, необходимым жрице нашего поселка.

Толпа на лестнице разошлась. Старейшины отправились по домам, ушел, ковыляя, и Хакур, цепляясь за локоть Вайгона и пытаясь выглядеть все таким же грозным. Мэр Теггери обнял лорда Рашида за плечи и повел его в сторону своего дома, позади них семенила Стек. Боннаккут и остальные воины направились в другую сторону, споря о том, удастся ли Кайоми, Стэллору и Минцу хоть раз выстрелить из «беретты».
Я некоторое время глядел им вслед. Потом, глубоко вздохнув, пошел обратно на болото – продолжать свое уединение. Каппи могла пренебречь традициями Патриарха, но мне подобное упрямство казалось глупым. Кроме того, моя скрипка до сих пор лежала спрятанной внутри полого бревна, и я не был уверен в том, что инструменту ничто не угрожает.
Вот только… Сейчас, когда мои мысли больше не были заняты Каппи и нейт, я не мог не ощутить распространявшиеся вокруг аппетитные запахи, было ли это лишь игрой воображения, или я действительно чувствовал аромат свежеиспеченного хлеба, жареной свинины, земляничного киселя – словом, всего того, что готовили этой ночью женщины для завтрашнего празднества. Голода я пока не испытывал, но в животе могло начать урчать в любую секунду. Если сразу отправиться на болото, не взяв с собой еды, вряд ли найдутся силы сосредоточиться на священнодействии, которое мне предстояло…
Пойти к себе домой? Но там была Каппи и с ней, вероятнее всего, Лита. Они проведут за беседой всю ночь – Лита в своем увешанном стручками наряде и Каппи в мужской рубашке, возможно, с расстегнутыми несколькими верхними пуговицами. В такую жаркую ночь в обществе жрицы ей незачем беспокоиться о том, что случайно может обнажиться ее грудь…
Еда. Мне нужна еда.
И я направился к приемному отцу.

Во времена Древних этот дом, вероятно, выглядел впечатляюще – два этажа и подвал, достаточно просторные для того, чтобы в него могла набиться половина населения нашего поселка. За последние четыреста лет он много раз перестраивался, потеряв большую часть верхнего этажа, стены укрепили или возвели заново, гостиную превратили в дровяной склад. Оставшиеся стройматериалы до сих пор лежали на заднем дворе, поверх этой груды скопилась грязь, но до сих пор можно было различить кусок кровли или металлического желоба. В свое время я откопал там немало добра, стараясь не обращать внимания на крики приемного отца: «Оставь в покое эту дрянь!»
В отличие от других домов в поселке, здесь на кухне не горел свет – никто не готовил блюда для завтрашнего пиршества, никто не вышивал последних стежков на детских нарядах. Мой приемный отец, Зефрам О'Рон, предоставил это остальным – отчасти потому, что не относился к уроженцам поселка, а отчасти потому, что мог заплатить за любую работу другим. Оба этих факта практически полностью характеризовали Зефрама: он был чужим в Тобер-Коуве и он был богат. Свое состояние он нажил, когда торговал в Фелиссе всем подряд, от мыла до корицы. Иногда он заявлял, будто принадлежит к числу самых богатых людей в провинции, а иногда – с угрюмым видом, – что всего лишь обычная мелкая сошка, каких много. Никто в поселке не знал настолько хорошо Южные земли, чтобы опровергнуть или подтвердить его слова. Так или иначе, денег у него было намного больше, чем у любого из местных. Это, впрочем, не означало, что он ставил себя в чем-то выше остальных. Многим своим удачам в делах Зефрам был обязан своей общительностью. Он умел очаровывать людей, не будучи обаятельным сам, – вы понимаете, что я имею в виду, причем не отличался чрезмерным многословием и не пытался показаться тем, кем не являлся на самом деле. Я часто наблюдал, как он беседовал с жителями поселка, покупая рыбу или нанимая кого-нибудь помочь отремонтировать дом. Каким-то образом ему удавалось быть на дружеской ноге со всеми, и после разговора с ним люди всегда уходили с улыбкой. Я много раз пытался ему подражать, особенно стараясь найти общий язык с Каппи, – но, видимо, она была более своенравной, чем те, с кем приходилось иметь дело Зефраму, поскольку мне так и не удалось преодолеть ее упрямство.
Зефрам О'Рон появился в поселке почти двадцать лет назад, вскоре после того как на Юге умерла его жена Анна. «Она заболела», – единственное, что он говорил по этому поводу, и, смею вас уверить, никто так больше ничего и не узнал. Каковы бы ни были обстоятельства смерти Анны, Зефрам сам превратился в живой труп. Он продал свое дело, покинул Фелисс и бесцельно бродяжничал, что-то неразборчиво бормоча, пока не оказался в Тобер-Коуве. «Я пришел посмотреть листья», – бормотал он. Действительно, краски осени привлекают к нашим берегам десятки лодок с туристами. Зефрам задержался у нас – может быть, потому, что падающие листья отвечали его тогдашнему настроению, или у него просто не оставалось больше сил, чтобы идти куда-то еще. Потом наступила неожиданно снежная зима, дороги занесло снегом, а когда вновь пришла весна, он уже достаточно ожил для того, чтобы придумать оправдание, почему ему не хочется уходить. Лучшим оправданием для него стал я. Он усыновил меня в середине того лета, а потом уже просто не мог уйти. Возможно, он был знаком с моей матерью и чувствовал себя чем-то ей обязанным. Может быть, младенец дал ему новый стимул к жизни; не исключаю, что он просто хотел остаться в Тобер-Коуве и воспользовался усыновлением, чтобы окончательно вписаться в местное сообщество. Не знаю в точности, зачем я был нужен Зефраму, а сама мысль о том, чтобы спросить его об этом, пугала меня, поскольку я не мог представить ни одного ответа, который не поверг бы меня в замешательство.

Дверь кухни была не заперта. Я счел, что мне повезло – даже спустя многие годы Зефрам по городской привычке часто поворачивал ключ в замке, прежде чем лечь спать. Еще в детстве я не раз говорил ему: «Это Тобер-Коув, здесь можно не опасаться воров». И тем не менее он все равно запирался на ночь.
Лет в пятнадцать; мне неожиданно пришла в голову мысль, что, возможно, его жена умерла вовсе не от болезни. Там, на Юге, богатые люди нередко становились жертвами преступлений.
Оказавшись в кладовой, я отрезал себе по куску хлеба и сыра. Зефрам предпочитал острый и выдержанный сыр, так как обожал задавать работу своим зубам, жуя твердый чеддер. Хлеб тоже был жестким, с добавкой ячменной муки. Я немного поел, утолив первый голод, затем сунул остатки еды в карман.
Почувствовав себя намного лучше, я направился к двери, когда до моего слуха из соседней комнаты донесся булькающий звук. Улыбнувшись, я прошел на цыпочках через темную кухню в боковой кабинет, воздух в котором был насыщен запахом книг – кожи и пыли, а еще пахло более дорогим и знакомым для меня – пеленками моего полуторагодовалого сына Ваггерта.
Колыбель с малышом стояла возле дальней двери, за которой находилась спальня хозяина дома. Я снова улыбнулся. Так как мы с Каппи были обязаны провести ночь на болоте, Зефрам добровольно вызвался посидеть со своим «внуком», и, хотя мой приемный отец усыновил меня, когда я был моложе Ваггерта, он вел себя так, словно ему прежде никогда не приходилось иметь дела с маленькими детьми. Где поставить колыбель? Если прямо в спальне – храп Зефрама может не дать бедному малышу заснуть; но если колыбель будет слишком далеко, может случиться, что дед так и не услышит отчаянного плача. Я представил себе, как Зефрам передвигает колыбель туда-сюда, бегая по комнате и проверяя, как доносится до нее и от нее звук, – подобным деталям он всегда придавал очень большое значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41