Тихое прозрачное лето, скрип качелей, цветные блики на песке, огромная ве
ранда с мозаикой из синих, красных, желтых стеклышек, занозистый забор в г
лубине дачного участка, ветки орешника, блестящие липкие лепестки лютик
ов, такие желтые, что больно смотреть. Кате три года, Глебу пять. Пухлый губ
астый мальчик Глебчик с волосами цвета лютиковых лепестков, такой больш
ой, важный. Маленькой Кате до него еще расти и расти. Он все знает и ничего н
е боится. Он Принес ей живого ежика, завернутого в мятую панамку. Ежик свер
нулся клубочком, тихо напряженно сопел.
Ц Держи, смотри, чтобы не убежал. А я молока принесу.
Бежево-серебристый таинственный зверь кололся даже сквозь ткань панам
ки. И сопел, как Катина бабушка Зинаида, когда сердится… Детские воспомин
ания рассыпались, словно обрывки старой кинопленки, таяли, как след дыха
ния на холодном стекле. Чья это была дача, кто у кого гостил, дождался ли еж
ик своего молока, убежал ли Ц не важно. Потом было много всего Ц детские
новогодние елки в Доме кино, какие-то взрослые вечеринки, кусок ореховог
о торта, съеденный напополам под столом («Глеб, ты только никому не говори
, мне нельзя, вот последний раз откушу, и все…»).
Потом Ц первые вечеринки без взрослых, Кате четырнадцать, Глебу шестнад
цать, все девочки, кроме Кати, Ц случайные, томно курят, бегают пудрить но
сы к зеркалу в прихожей, слишком громко смеются, пухленькая с белыми кудр
яшками ушла плакать в ванную, Катя услышала горькие всхлипы, заглянула, с
тала утешать.
Ц Я без него умру… Ц Девочка шмыгала носом, растирала кулачками черные
потеки туши по щекам.
Кто-то все время умирал без Глеба Калашникова. Какая-то тихая Ирочка из п
араллельного класса пыталась резать вены. Катя не могла понять Ц почему
? Что они все в нем находят? Он был невысокий, крепенький, толстогубый, груб
ый. Матерился, как мужик у пивного ларька, и шуточки все какие-то пивные, во
дочные, и однообразные смешные истории, как кто-то нажрался до беспамятс
тва, куда-то свалился, потерялся, нашелся, чуть не попал в милицию, проснул
ся у чужой жены под тумбочкой. Ночь напролет он мог резаться в «дурачка», к
овырять в зубе обломком спички с таким сонным, тупым лицом, что становило
сь страшно, если вглядеться. А очередная Ирочка или Светочка таяла от уми
ления, закатывала глазки, пудрила носик, уходила рыдать в ванную.
Катин папа, писатель, кинодраматург Филипп Григорьевич Орлов, с детства
дружил с отцом Глеба. Разговоры о том, что детей нехудо бы поженить, велись
много лет подряд. Не то чтобы всерьез, но и не совсем в шутку. В самом деле, э
то было бы удобно. Не надо знакомиться и выстраивать отношения с новыми р
одственниками, не надо пускать в свой уютный семейный круг чужих, постор
онних людей. Мама Глеба, тетя Надя, говорила, что для любой другой девочки,
кроме Кати, была бы отвратительной свекровью. А Катюшу знала с пеленок и л
юбила почти как родную дочь.
Глеб и Катя только посмеивались над радужными планами взрослых. Катя для
Глеба была «своим парнем», младшей сестренкой. Глеб для нее Ц чем-то вро
де близкой подружки. Им вместе было уютно, весело, спокойно, но не более. Вы
йти замуж за Глеба Ц это все равно что за собственное детство.
Катя училась в Московском хореографическом училище, Глеб во ВГИКе, на сц
енарном отделении. Каждый крутил свои романы, иногда они с удовольствием
обменивались впечатлениями.
Катя занималась классическим балетом с шести лет. Почти вся ее жизнь про
ходила у станка, в репетиционном зале, на сцене. С детства она привыкла к т
аким психическим и физическим перегрузкам, рядом с которыми все прочие
Ц пустяки. При видимой невесомости Катя Орлова твердо стояла на ногах, и
на полупальцах, и на пальцах.
В классических арабесках ничто не держит на земле, единственная точка оп
оры Ц большой палец ноги, но ты не упадешь. Взлететь можешь, упасть Ц нет.
Чтобы держаться и не падать, крутить без передышки десятки чистых пируэт
ов, зависать над землей в па баллонэ на несколько бесконечных мгновений,
легко и твердо приземляться на носок напряженной вытянутой стопы, похож
ей на карандаш с остро отточенным грифелем, Ц для этого надо вкалывать т
яжелей, чем шахтер в забое.
Когда Катя была еще совсем маленькой девочкой, с тонкими, по-балетному вы
воротными ногами, с длинной беззащитной шейкой, с огромными ясными шокол
адно-карими глазами, она уже знала: надо либо жить, либо танцевать. Балет
Ц это постоянное, ежедневное насилие над собой.
Великого танцовщика Асафа Мессерера после минутной вариации в «Лебеди
ном озере» обследовали медики и были в шоке: пульс, дыхание и все прочие по
казатели не укладывались ни в какую биологическую схему. Живой организм
по всем медицинским расчетам должен был просто взорваться от перенапря
жения. Но балетный организм не взрывается, а взлетает и парит над потной, г
рязной, беспощадной землей. Однако в самом изящном вдохновенном полете н
адо холодно и четко рассчитывать дыхание на каждое следующее движение т
анца.
Все, что не было балетом, проходило как бы чуть в стороне, если и трогало, то
не слишком, если обижало, то не до слез. Иногда она влюблялась в своих парт
неров, ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы па-дэ-дэ наполнил
ось теплым светящимся воздухом влюбленности, но никогда не теряла голов
у, легко и быстро, как классические фуэтэ, закручивались и таяли романы. Ка
тя приземлялась на вытянутый носок, твердо стояла на земле, ни разу не стр
адала всерьез, и, если кто-то начинал страдать из-за нее, ей не было дела.
В восемьдесят седьмом году часть выпускников Московского хореографиче
ского училища была приглашена во вновь созданный театр Русского класси
ческого балета. Двадцатилетней Кате Орловой предстояло танцевать веду
щую партию в балете «Госпожа Терпсихора». Это было сложное, помпезное, тр
ехчасовое действо, полуконцерт, полуспектакль, музыку написал модный ко
мпозитор-авангардист, хореографию поставил старый знаменитый балетме
йстер, приверженец классических традиций. Костюмы и декорации разработ
али художники постмодернисты. Предполагался очередной переворот в ист
ории балета, а получилось всего лишь роскошное шоу, яркое зрелище Ц не бо
лее.
Этой премьерой открывался первый сезон новорожденного театра. Потом бы
л банкет.
В двадцать лет Катя еще не устала от шумных «тусовочных» сборищ, ей нрави
лись быстрые пустые разговоры, мелькающие улыбки, собственное отражени
е в зеркалах, в чужих восхищенных и завистливых глазах. Еще не было в душе
ядовитой лихорадки уходящего времени. То, что балетный век короток, она з
нала лишь теоретически. Ей казалось, впереди Ц сплошное яркое, успешное
«сегодня» и всегда будет не больше двадцати.
В ту ночь, на банкете, на ней было строгое узкое платье из темно-синего бар
хата, в ушах и на пальцах сверкали старинные прабабушкины бриллианты, дл
инные каштановые волосы стянуты тяжелым узлом на затылке, она самой себе
ужасно нравилась, и это было важнее всего на свете, даже важнее станцован
ной только что премьеры, и блестящей финальной импровизации, трижды повт
оренной на «бис», и огромных букетов, которыми была завалена гримуборная
.
Ее поздравляли, целовали, с кем-то знакомили. Щелкали фотовспышки. В банке
тном зале было столько знаменитостей, что рябило в глазах. Кто-то подлета
л к Кате с диктофоном, с почтительными и ехидными вопросами от женского ж
урнала, от новой демократической газетенки. Французское шампанское сла
дко обжигало губы, и что-то совсем новое, властное, вдруг обожгло сердце.
Катя даже не поняла сразу, откуда взялось это странное головокружение, п
очему ноги вдруг сделались ватными, кожа под прохладным бархатом платья
стала сначала горячей, потом ледяной, словно у Кати поднялась температур
а Ц не меньше сорока градусов.
«Грипп… воспаление легких… малярия… откуда малярия? Здесь не тропики. Я
просто сошла с ума. Что происходит?» И только через миг она заметила упорн
ый, немигающий взгляд из глубины зала. Заметила и замолчала на полуслове,
забыла о милых случайных собеседниках, с которыми только что весело обсу
ждала премьеру, кончиком языка скользнула по пересохшим губам, залпом до
пила шампанское.
Банкетный зал со всем его блеском, звоном бокалов и приборов, с расслабле
нными и напряженными лицами, с красавицами, чудовищами, умниками и дурак
ами, с тихой музыкой вспотевшего ресторанного оркестра, с пьяным смехом,
пустыми разговорами, вспухающими здесь и там, как радужные мыльные пузыр
и, Ц все провалилось куда-то. Остался только этот чужой мужской светло-с
ерый взгляд, который обволакивал Катю с ног до головы, приближался, плыл к
ней сквозь толпу, заслоняя, отодвигая все остальное, и не было спасения…
Ц Я ничего не понимаю в балете, но вы гениально танцевали. Хотите еще шамп
анского?
Спокойная улыбка, очень низкий голос, серый, под цвет глаз, костюм, коротки
й ежик волос, почти седых, с едва намечающимися ранними залысинами. Он еще
не представился, а уже взял под руку, повел куда-то в соседний зал, где расп
аренные пары отплясывали рок-н-ролл, и встрепенувшийся оркестр оглушит
ельно ударил в уши.
Ц Я не хочу шампанского, я не хочу танцевать, Ц беззвучно, одними губами,
произнесла Катя.
Ц И хорошо, давайте тихо исчезнем… Его звали Баринов Егор Николаевич. Он
был экономистом, доктором наук, заведовал огромным отделом в Институте э
кономики при Академии наук, печатал хлесткие умные статьи в «Московских
новостях», «Огоньке» и «Новом мире». Тогда, в восемьдесят седьмом, ему был
о сорок три. Для политика это если не юность, то ранняя молодость. Имя Егор
а Баринова знала вся Москва, за номерами журналов и газет выстраивались
ночные очереди у киосков «Союзпечати». Он входил в команду молодых рефор
маторов при правительстве Горбачева.
Стояла пасмурная сентябрьская ночь. Баринов отпустил шофера, они шли пеш
ком через бульвары Ц Тверской, Петровский, Гоголевский. Он что-то говори
л, остроумно рассказывал о чем-то важном, злободневно-политическом, наки
нул Кате на плечи свой пиджак, как в плохом кино, и тут же мягко пошутил по э
тому поводу, обнял, прижал к себе, смеясь и продолжая говорить… В темном од
иноком такси они стали жадно целоваться, по ночному радиоканалу передав
али «Болеро» Равеля, и потом в огромной пустой квартире, в теплой чужой ти
шине все еще звучала в ушах эта случайная торжественно-нервная музыка…
Утром он целовал ее сонные, чуть припухшие глаза, варил бразильский кофе,
который был дефицитом, экзотикой даже для Кати, выросшей на спецзаказах
Союза кинематографистов. Поднос с тонкими старинными чашечками принес
прямо в постель, улыбался, нежно гладил, перебирал длинные распущенные К
атины волосы и не давал опомниться.
На туалетном столике в спальне стояли баночки с кремами и лосьонами, фла
коны с духами, лежала массажная щетка, в которой запуталось несколько чу
жих светлых волосков.
Ц Да, жена… взрослый сын, моложе тебя всего на два года… у нее своя жизнь, о
на микробиолог, тоже доктор наук, разъезжает по миру, вот сейчас они с сыно
м в Вашингтоне. И вообще, мы слишком разные люди, у нас все в прошлом. У меня
теперь есть только ты, остальное не важно… И Катя согласилась: действите
льно, не важно. Разве может быть что-то важней шального, пьяного счастья, к
оторое подхватило, закружило, наполнило новым смыслом каждую клеточку, к
аждую секунду не только жизни, но и танца? К Катиной идеально отточенной б
алетной технике прибавилось то, чего не было раньше.
Теперь ее героини: и Одетта из «Лебединого озера», и Маша из «Щелкунчика»,
и Жизель Ц все были полны такой любовью, что зал замирал, таял, а потом взр
ывался аплодисментами.
Егор Баринов стал разбираться в балете, сидел в первых рядах на спектакл
ях, в антракте шел к Кате в гримуборную, целовал ее разгоряченное лицо, воз
вращался в зал, таинственно улыбающийся, перепачканный гримом. Когда пад
ал занавес, он на глазах у всех выносил к ногам солистки огромные корзины
цветов.
Катя заинтересовалась экономикой и политикой, стала, к удивлению родите
лей, читать «Московские новости» и «Огонек», слушать новые демократичес
кие радиоканалы, смотреть телевизор. Она не пропускала ни одной статьи с
воего любимого Егорушки, злилась на его противников и оппонентов, которы
е казались ей коварными и бездарными.
Все свободное время они проводили вместе, играли в теннис, скакали по тих
им подмосковным лесам на породистых жеребцах Истринского конного заво
да, в закрытых цековских пансионатах снимали номера люкс с сауной, иногд
а просто гуляли по Москве, забредали на маленькие вернисажи, в недоступн
ые для простых смертных рестораны Дома кино, ЦДРИ, ЦДЛ, в гости к многочисл
енным знакомым.
Бывший комсомольский работник, экономист-демократ питался из старой до
брой кормушки ЦК КПСС. Ему было все доступно и подвластно. Даже Катю, вырос
шую в элитарной киношной среде, поражал шальной размах сорокатрехлетне
го сказочного принца.
Ц Ну конечно, малыш. Это же совсем другой уровень, Ц говорил Егор, раскла
дывая на тарелке ломтики копченого угря, мастерски счищая шершавую боло
тно-серую кожуру с невиданного плода киви, щелкая зажигалкой «Ронсон», з
акуривая настоящий английский «Данхилл».
К концу восемьдесят седьмого опустели полки магазинов, оскудевали спец
заказы. В Москве постепенно исчезали чай, сахар, крупа. Росли безнадежные
хвосты очередей. Тревожно и удивленно шуршали разговоры в очередях.
Ц А у нас вчера выкинули гречку в гастрономе, я простоял четыре часа, и не
досталось… Ц Знаете, раньше мы выходили из положения, покупали в аптеке
заменитель сахара, для диабетиков. Вкус, конечно, не тот, химией отдает, но
все-таки сладко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9